Соцреалистическое донкихотство

Свою новую книгу «Контрреволюция и литература» (Тверь, 2007) профессор ТвГУ Александр Огнёв назвал монографией. Я бы на его месте поостерёгся от подобной претенциозности: монография представляет собой всё-таки целостное научное исследование, каковым данная книга по своей форме и содержанию отнюдь не является. Науки в ней наскребается от силы процентов пять, да и та большей частью застыла где-то на уровне 1950-х годов. Всё остальное – чистой воды публицистические комментарии к чужим мнениям и высказываниям, до предела идеологизированные, а потому трудно читаемые. В композиционном же отношении «Контрреволюция и литература» – всего лишь эклектическая компиляция ранее опубликованных статей А. Огнёва, одного из последних донкихотов метода социалистического реализма, на развалинах которого он держит круговую оборону и с его позиций по-прежнему продолжает упорно оценивать общественно-политические реалии современности и текущий литературный процесс.

Из этого бесперспективного занятия неизбежно вытекает такое качество книги А. Огнёва как её неприкрытая тенденциозность в худшем смысле слова. Она выражается в стремлении выбирать и соответствующим образом компоновать только те факты и цитаты, которые отвечают концептуальным построениям автора. Шаткость такой позиции неизбежно проступает даже в формальных приёмах полемики. Например, А. Огнёв полагает «безосновательным» утверждение профессора МГУ С. Кормилова о «довольно сомнительной» принадлежности «Тихого Дона» и «Василия Тёркина» к соцреализму. По логике А. Огнёва, это суждение оказывается хитрым приёмом, вестимо, «заимствованным у западных советологов», которые-де удаляли из литературы соцреализма лучшие произведения. Однако не надо быть профессором, чтобы убедиться: ни «Тихий Дон», ни «Василий Тёркин» не были соцреалистическими произведениями. Они написаны по канонам реализма подлинного, обогащённого жестоким русским опытом ХХ века. Неужели это неясно из содержания самих произведений и нужны ещё какие-либо «основания» в духе приснопамятного Агитпропа?

Пытаясь впрячь в свою публицистическую телегу коня вульгарного социологизма и трепетную лань общечеловеческих ценностей, А. Огнёв часто попадает впросак, противореча самому себе. Вот он утверждает, что «идейно-художественная концепция “Тихого Дона” включает в себя … как основополагающую социально-нравственную основу (пресловутая авторская редакция! – А. Б.) поиски героями общечеловеческой правды…» А чуть ниже заявляет: «К общенародной правде, к пониманию идеалов Октябрьской революции ищет свой путь центральный герой эпопеи… Григорий Мелехов» (выделено мною. – А. Б.). Как видим, суждения взаимоисключающие.

Фундамент соцреализма как художественного метода – его нормативность, которая требует однозначной классовой оценки в изображении событий и явлений, чёткой поляризации персонажей по идеологическому признаку и т.п. С этой точки зрения, как в «Тихом Доне», так и в «Василии Тёркине» соцреализм даже не ночевал. Шолоховский Мелехов трагически возвышается над «красной» и «белой» правдой. А Твардовский, создавая образ бравого солдата Василия Тёркина, сделал его подлинно народным, «святым и грешным, русским чудо-человеком», а отнюдь не идейно ушибленным политработником. Причём тут «удаление из литературы соцреализма» лучших произведений?

Упрекая оппонентов в отсутствии «должных оснований», А. Огнёв почему-то оставляет за собой право на откровенно голословные утверждения. Вот он пишет: «Есть свидетельства о том, что статьи Сталина “Головокружение от успехов” и “Ответ товарищам колхозникам”, сдерживавшие крайности в проведении коллективизации, появились под воздействием и Горького…». Правда, ни одно из этих «свидетельств» в книге почему-то не приводится. Да и терминология-то ещё та: планомерное истребление миллионов рачительных хозяйственников-крестьян вместе с семьями, высылка их в необжитые места с суровым климатом, клеймо «спецпереселенцев» с лишением гражданских прав – это всего лишь «крайности». Издержки, так сказать, производства. Какое, товарищ профессор, у нас тысячелетье на дворе? Или Вы забыли о романах Василия Белова «Кануны», Михаила Алексеева «Драчуны», Бориса Можаева «Мужики и бабы», повести Сергея Залыгина «На Иртыше», о сценах раскулачивания в «Поднятой целине» Михаила Шолохова? Конечно, забыли. В главе «Трагедия деревни и литература» о них практически ничего не говорится, зато очень много пространных рассуждений о происках «либералов».

Но во всей своей полноте ущербность историко-литературной «методологии» А. Огнёва раскрылась в главе «Трагедия Александра Фадеева». Он упрекает всё тех же безликих либералов, которые «сочиняют придумки, чернящие его [Фадеева] жизнь и творчество». Увы, слово «придумки» можно скорее отнести к самому автору, поскольку его собственная мифологизация Фадеева не знает разумных границ. Нарисовать же истинный, неприкрашенный облик «главного» советского писателя помогут документы, опубликованные в книгах «Александр Фадеев: Письма и документы из фондов Российского государственного архива литературы и искусства (М., 2001), «Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) – ВКП(б), ВЧК – ОГПУ – НКВД о культурной политике. 1917-1953» (М., 1999) и «Государственный антисемитизм в СССР. От начала до кульминации. 1938-1953» (М., 2005).

Итак, миф первый: Фадеев «тяжело переживал преследования писателей и в меру своих возможностей противостоял репрессиям», «поддерживал А. Платонова». Далее без каких-либо доказательств перечисляются имена писателей, которым он якобы помог. Возможно, одним и помог. А вот другим… Например, Ивану Катаеву. В направленной в Комитет партийного контроля при ЦК ВКП (б) 29 января 1937 года характеристике на него Фадеев писал:

«Знаю Ив.[ана] Катаева с 1926 г. Знаю, что всё время нашего знакомства и в разговорах и на партийных собраниях выступал и голосовал против уклонов, в том числе и против троцкизма».

Фадеев явно стремится обезопасить себя фразой «всё время нашего знакомства». К тому, как вёл себя И. Катаев до того и после того – он уже вроде бы и непричастен. Поэтому дальше следует многозначительное «но»:

«Но принадлежал к литературной группе “Перевал”, созданной по инициативе Воронского, создавшего там троцкистское ядро (не преминул неистовый рапповец заодно лягнуть А. Воронского. – А. Б.). Несомненно, не понимал того, что группа используется троцкистами, либеральничал. Я всегда считал его человеком честным, прямодушным и потому возможность его связи с врагами народа теперь мне кажется маловероятной. Однако по разговору с ним некоторое время спустя после его исключения я понял, что в нём по-прежнему не изжиты интеллигентские пережитки (знаменательные оговорки! Выделено мною – А. Б.), что человек он недостаточно авангардный, “расплывающийся” в беспартийном окружении, мало способный вести за собой».

НКВД только того и было надо! Благодаря этой «помощи» Фадеева в 1937 году писатель и критик Александр Воронский, Иван Катаев и почти все члены литературной группы «Перевал» были арестованы. Воронский расстрелян в том же году, Катаев погиб позже, в 1939-м.

Теперь посмотрим как А. Фадеев «поддерживал» писателя Андрея Платонова. В большой докладной записке секретарей Союза советских писателей СССР А. А. Фадеева и В. Я. Кирпотина «Об антипартийной группировке в советской критике» в ЦК ВКП (б) от 10 февраля 1940 года среди фамилий членов этой «группы» и названий «покровительствующих» им изданий фигурирует также «Андрей Платонов, автор литературного пасквиля на колхозное движение “Впрок”».

После подробного изложения «главнейших пунктов их взглядов, являющихся буржуазно-либеральной ревизией марксизма», в докладной, в частности, говорится:

«В современной же советской литературе Е. Усиевич (в то время литературный критик. – А. Б.) поддерживает явления, выражающие разбитое буржуазное сопротивление социализму. Поэтому для неё Андрей Платонов, автор “Впрока”, является самым талантливым советским писателем...» Раздражало авторов записки и то, что журнал «Литературный критик» «сделал Платонова своим знаменем», что «на него [Платонова] указывают, как на образец», что «Платонов стал публицистом и критиком группки». Выводы любителей решать литературные вопросы партийными карами были очевидны: «Группка “Лит[ературного] критика” выродилась в кучку людей, представляющих современную ревизию марксизма-ленинизма, представляющих буржуазно-либеральное сопротивление марксизму-ленинизму в литературе». Видать, не зря А. Огнёв так любит клеймить либералов!

За что же в 1940 году Фадеев так взъелся на А. Платонова? Причина проста: Фадеев мстил ему за свой испуг девятилетней давности. В 1931 году в журнале «Красная новь» была опубликована упомянутая в докладной повесть «Впрок», которая вызвала крайнее недовольство Сталина. Фадеев, будучи тогда ответственным редактором этого журнала, после вызова к Сталину спешно поместил в нём свою покаянную статью «Об одной кулацкой хронике».

7 мая 1941 года под грифом «совершенно секретно» в ЦК ВКП(б), а конкретно И. Сталину, А. Жданову и А. Щербакову ушло следующее письмо-донос А. Фадеева на русского писателя Викентия Вересаева (1867–1945):

«Направляю Вам для ознакомления политически небезынтересную (прелестный слог! – А. Б.) статью Вересаева, присланную для напечатания в “Литературной газете”. Печатать эту статью я не считаю возможным».

Кажется, чего проще: не можешь печатать, так не печатай и дело с концом. Ан нет, надо обязательно «стукнуть» в ЦК партии!

Далее, в пункте 1 Фадеев говорит о частых фактах «издательского произвола» «в практике журналов и издательств», называет случай со стилистической правкой одной из рукописей В. Вересаева «возмутительным». Но гораздо интереснее пункт 2, сводящий на нет пункт 1:

«2. Но за всей статьёй Вересаева чувствуется задняя мысль, – дискредитировать редакторов, как работников на службе у советского государства, как проводников политики нашего государства, как людей, стоящих на страже государственных интересов. Вересаев не может вслух сказать, что его “угнетает” контроль Главлита, политические требования наших журналов и издательств, и он прикрывается вопросами стиля и вообще художественной стороной дела. А общий тон статьи – вопль о “свободе печати” в буржуазном смысле».

Все эти документы выявили омерзительную черту Фадеева – функционера и человека: к доносу на одного для весомости приплетать и других, создавая видимость наличия в советской литературе того времени «враждебных группировок». Бальзам на душу НКВД!

«Вересаев здесь не одинок. Ещё совсем недавно мне пришлось отклонить присланную в “Красную Новь” статью критика Дермана, написанную на ту же тему и в абсолютно таком же духе (кстати сказать, Дерман – приятель Вересаева и тоже из “меньшевиствовавших”).

В “Литературной газете” мы не пустили статью критика Гурвича о фильме “Валерий Чкалов”, в которой превозносилось и идеализировалось озорство Чкалова, как проявление “свободы натуры” и этой свободой натуры объяснялось и то, чего Чкалов достиг впоследствии, а в заключении (так в документе; оговорка почти по Берии. – А. Б.) статьи шёл упрёк советской литературе в “скованности” и “связанности”.

Подобные же голоса идут из лагеря (выделено мною. – А. Б.) всевозможных Левидовых, и мне кажется, вряд ли нужно давать им трибуну».

Увлекающаяся натура – А. Фадеев. Доносил о В. Вересаеве, а приплёл сюда и критиков А. Дермана, С. Гурвича, М. Левидова. Зачем?

Его талант угождать Сталину по принципу «чего изволите?» особо подчеркнул в своей мемуарной книге «Ровесник железного века» (М., 2006) Валерий Кирпотин, проработавший бок о бок с Фадеевым не один десяток лет:

«…Фадеев был идеологическая голова. Он получал директиву, теоретически обосновывал, поводил под неё марксистско-ленинскую, сталинскую (курсив в тексте цитаты. – А. Б.) аргументацию. Оперял всё это возвышенными словами и эмоционально с выразительными, размашистыми жестами и позами докладывал на том или ином собрании. Сталин высоко ценил эту способность Фадеева. Формулируя главные положения, вождь иногда добавлял:

– Ну, дальше вы сами разовьёте».

Затем В. Кирпотин продолжает: «Противоречия не останавливали Фадеева. Сегодня он перед большой аудиторией развивал мысль о том, что нужно писать, не преувеличивая, как Гоголь и Щедрин, что в качестве образца годится Чехов. А через несколько лет с тем же энтузиазмом начинал доказывать, что нужно преувеличивать, нужно писать, как Гоголь и Щедрин. Оба раза автором директивы был Сталин.

<…> Медлить или задумываться было нельзя. Надо было отдавать чужую голову или класть свою (Фадеев предпочитал исключительно первое. – А. Б.). Приходилось отрекаться и выдавать за заклание давних друзей и закадычных приятелей.

Приходилось отказываться от мыслей, от книг, от людей. И всё это стало пахнуть кровью.

<…> Фадеев потерял различия между идеей и лицом. Если Сталин требовал, он поддерживал тех, которые были ему противны, и травил тех, которых ценил. Фадеев стал говорить в глаза одно, а за глаза другое, или, во всяком случае, помалкивал в нужном месте и в нужное время».

Борьбу с антипартийными группами в литературе Фадеев продолжал и впоследствии, инициативно сигнализируя о них в ЦК партии. 21 сентября 1949 года он адресовал сразу пяти (!) секретарям ЦК ВКП (б), в том числе и Сталину, «Заявление об участниках “антипатриотической группы критиков” В. Л. Дайреджиеве и И. Л. Альтмане». Это «заявление», а, по сути, донос вновь как нельзя лучше характеризует и личность, и «творческий» почерк Фадеева:

«В связи с разоблачением группок антипатриотической критики в Союзе советских писателей и Всероссийском театральном обществе, обращаю внимание ЦК ВКП (б) на двух представителей этой критики, нуждающихся в дополнительной политической проверке, поскольку многие данные позволяют предполагать, что эти люди с двойным лицом».

Демонстрируя своё подобострастие, Фадеев подробно излагает биографию этих критиков, не забывая припомнить им как сегодняшние, так и более давние «грехи»:

«Дайреджиев появился в литературной критике в период существования РАПП как активный “деятель” антипартийной группы Литфронт, вожаками которой были враги народа Костров, Беспалов, Зонин. В начале 30-х годов выпустил троцкистскую книгу “На отмели” с предисловием ныне арестованного А. Зонина, книгу, содержащую клеветнические утверждения о перерождении партии <…>.

После выхода в свет книги “На отмели” Дайреджиев на несколько лет исчез со страниц печати и всплыл незадолго перед войной, представив в Союз писателей левацкую заушательскую книгу о Шолохове, не увидевшую света.

Обратим внимание: книга не увидела света 10 лет назад, но «стукануть» об этом в ЦК партии было для Фадеева никогда не поздно. Воистину, нет предела номенклатурной подлости! Не забыл Фадеев упомянуть и о своих скромных «заслугах»:

«В 1948 году мною была изъята из сборника критических работ статья Дайреджиева о Белинском <…>. По методам протаскивания вражеских идеек эта статья Дайреджиева носит насквозь двурушнический характер».

Подводя итог, Фадеев пишет: «Будучи разоблачён во всех этих действиях, Дайреджиев ни в чём не признался и увиливает от критики».

В том же ключе выдержана и фадеевская «справка» об И. Альтмане:

«Будучи перед войной редактором журнала “Театр”, проводил линию на дискредитацию советской драматургии на современные темы, совместно с критиками Гурвичем (вспомним вышеприведённый донос Фадеева на Вересаева. – А. Б.), Юзовским и т.п., в частности, напечатал заушательскую статью Борщаговского против пьесы Корнейчука “В степях Украины”. За извращение линии партии в вопросах театра и драматургии был снят с должности редактора журнала “Театр”, постановлением ЦК ВКП(б).

В 1937 году в бытность И. Л. Альтмана заведующим отделом литературы и искусства в газете “Известия” получил строгий выговор за сомнительную “опечатку” в газете “Известия” (в 1944 году выговор был снят)». Господи, если выговор был снят, зачем о нём вновь упоминать?

«В литературной критической и общественной деятельности послевоенных лет Альтман занимал двурушническую позицию, изображая себя в устных разговорах противником антипатриотической критики, нигде в печати и на собраниях не выступал против них, извиваясь ужом между поддерживаемой им на деле антипатриотической линией и партийной постановкой вопросов. <…>

Следует дополнительно проверить факты тесного общения Альтмана с буржуазно-еврейскими националистами в еврейском театре и в Московской секции еврейских писателей, поскольку тесная связь Альтмана с этими кругами широко известна в литературной среде. <…>

Подобно Дайреджиеву, Альтман, будучи разоблачён в своей враждебной литературно-критической деятельности, не признаётся в своих действиях и увиливает от критики».

Рекомендации товарища Фадеева в отношении последнего были исполнены на ять: 5 марта 1953 года Альтман был арестован органами МГБ СССР. В постановлении на его арест говорилось: «АЛЬТМАН разоблачён как буржуазный националист, двурушник в партии, главарь группы критиков – безродных космополитов в драматургии».

А. Огнёв справедливо указывает, что Фадеев «считал себя ответственным за ошибки и преступления, какие были при Сталине». Но когда он начал это окончательно осознавать? Только после смерти Сталина, разоблачения и расстрела Берии, когда изменилась политическая обстановка, точнее, конъюнктура. В. Кирпотин пишет:

«Фадеев… не мог не понимать, что на него ляжет тень ответственности за всё, что делалось в литературе при Сталине. Он знал, что отвечать придётся за все несправедливости, за погубленные жизни, за исковерканные и ненаписанные книги. <…>

Он мог раскаяться на Пленуме ЦК или на 2-м съезде писателей в 1954 году. На это его не хватило. Тогда он решился на самоубийство».

Однако и в предсмертном письме у Фадеева так и не хватило духу покаяться и признать свою личную вину за совершённые им подлости: «Не вижу возможности дальше жить, т.к. искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии… лучшие кадры литературы… физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих…» А кто приложил руку к этому «загублению» и «истреблению»? Разве не Фадеев, руководитель Союза писателей СССР, многолетний подручный в нём этих самых «власть имущих»?

Миф второй. По мнению А. Огнёва, Фадеев прекрасно руководил Союзом советских писателей, был человеком «щедрой души, большого ума и поразительно чуткого сердца». И вроде бы свидетельства тому кое-какие приводятся. Но чёрного кобеля не отмоешь добела. И есть факты иного рода, которые почему-то прошли незамеченными мимо научного взора А. Огнёва.

Начнём с поведения А. Фадеева в годы войны. В октябре 1941 г. он, стремясь увильнуть от ответственности за эвакуацию писателей из Москвы, свалил её на В. Кирпотина, который впоследствии вспоминал, как в поисках вагонов «не имея власти, связи, пробивался на фантастически перегруженном Казанском вокзале через груду тел к каким-то дежурным. Звонил по автомату Кагановичу, толкался, лез, наивно и самоотверженно выполняя невыполнимое поручение, которое должен был выполнить сам Фадеев со своей вертушкой (телефонный аппарат прямой связи с ЦК партии. – А. Б.), со своим положением члена ЦК <…> Ссылаться на Фадеева, задевать Фадеева было рискованно. А он со свойственным ему в иные минуты цинизмом сделал меня потом козлом отпущения».

А что же Фадеев? По свидетельству В. Кирпотина, «Фадеев уехал нормально, со всеми удобствами. Он знал, что я могу биться на вокзале головой о стену и ничего не добьюсь. Впоследствии он [Фадеев] сказал Зелинскому, своему биографу:

– Я сделал Кирпотина козлом отпущения.

Большой человек, Александр Александрович, а форма признания в недобросовестности, как у мыши…»

Оболгал Фадеев В. Кирпотина и в «Докладной записке секретарям ЦК ВКП (б) об эвакуации писателей из Москвы» от 13 декабря 1941 г.: «Кирпотин моих распоряжений не выполнил и уехал один, не заглянув в Союз [писателей]. Это, конечно, усугубило паническое настроение оставшихся».

Не лучшим образом вёл себя Фадеев и в эвакуации. Секретарь ЦК КП(б) Узбекистана Н. Ломакин 17 декабря 1941 года сообщал секретарю ЦК ВКП (б) А. Андрееву: «Например, 3 дня тому назад в ЦК КП (б) Уз[бекистана] пришёл Алексей Толстой» <…>, который «…заявил, что Фадеев и его помощники растерялись, потеряли всякую связь с писателями, судьбой их не интересуются и занимаются главным образом устройством личных дел в г. Чистополе. Он, в частности, высказал возмущение тем, что Фадеев, под пьяную руку, выдаёт безответственные мандаты отдельным писателям на право “руководить” различными отраслями писательской работы в Узбекистане».

Обходит А. Огнёв стороной и такой любопытный документ, давно введённый в научный оборот, как «Постановление Политбюро ЦК ВКП (б) о наказании А. А. Фадеева» от 23 сентября 1941 года. В нём, в частности, говорилось:

«т. Фадеев А. А., приехав из командировки с фронта, получив поручение от Информбюро, не выполнил его и в течение семи дней пьянствовал, не выходя на работу, скрывая своё местонахождение. При выяснении установлено, что попойка происходила на квартире артистки Булгаковой. Как оказалось, это был не единственный факт, когда т. Фадеев по нескольку дней подряд пьянствовал. Аналогичный факт имел место в конце июля текущего года. Факты о попойках т. Фадеева широко известны в писательской среде». И хотя дело по известным причинам замяли, в припудренный А. Огнёвым образ Фадеева-руководителя и этот, и остальные перечисленные факты, бесспорно, не вписываются.

Когда в 1949 году В. Кирпотина исключили из партии и выдвинули против него несколько абсурдных обвинений, он обратился за помощью к Фадееву, но не получил её. И лишь 24 апреля 1956 года, когда это стало для него безопасным, Фадеев в своём письме Д. Шепилову наконец-то соизволил «исправить долголетнюю несправедливость в отношении к талантливому и добросовестному критику-литературоведу, старому члену партии В. Я. Кирпотину».

А вот ещё один пример «душевного» отношения Фадеева к коллегам. Вновь свидетельствует В. Кирпотин: «Фадееву позволялось многое. В 50-е годы он попросил у Сталина разрешение переменить руководство “Литературной газетой”. <…> Снял Фадеев Войтинскую (тогдашнего главного редактора этой газеты. – А. Б.) не просто, а именем Сталина. Он так ей и сказал:

– Вы должны уйти по указанию товарища Сталина.

Войтинская, свято верившая в революцию, пережила шок. От испытанного потрясения лишилась дара речи».

По многолетним наблюдениям В. Кирпотина, «постепенно Фадеев перестал считаться со всем тем, что делается внизу, под ним, ибо не было ни писательского общественного мнения, ни писательской демократии. Доходило до того, что большие писательские собрания тщетно ожидали его часами и расходились, а он не приходил по прихоти, из-за водки». Что и говорить: «поразительная чуткость» Фадеева к коллегам по перу бьёт прямо через край!

Миф третий: А. Фадеев был выдающимся писателем. Это утверждение опровергает сама его творческая судьба. Фадеев – автор всего лишь двух законченных романов, да и там художественность подчинена политическим задачам (в «Разгроме», правда, гораздо меньше). Увлекшись административной работой, дававшей ему общественную значимость, почёт и привилегии, он погубил себя как писателя. Об этой опасности Фадеева предупреждал ещё М. Горький в своём письме от 8 сентября 1932 года: «Если Вы бросите писать роман [«Последний из удэге»] и полезете в драку – это будет дико и непростительно». А ранее, в 1929 году, Фадеев сообщал Р. Землячке (Залкинд): «Горький перед отъездом предупреждал меня самым серьёзным образом, что если я не разгружусь и буду дальше жить так, дело может кончиться просто гибелью дарования». Роман «Последний из удэге» Фадеев в течение почти 25 лет так и не закончил. Потерпел он полный творческий крах и при попытке создания романа «Чёрная металлургия».

В действительности Фадеев, выражаясь современным языком, – всего лишь дутый брэнд советской литературы. Ведь не мог же руководить Союзом советских писателей третьестепенный литератор!

Зато Фадеев не уставал учить других, как надо писать. Его суждения на этот счёт отличались воинствующей примитивностью и антиэстетизмом. Например, статья «За художника материалиста-диалектика» (1930) прямо-таки пестрит «теоретическими» перлами вроде: «чтобы передать, например, общие черты свойственные такой породе собак, как мопс, чтобы художественно передать, так сказать, идею мопса, художник должен изобразить конкретного единичного мопса с присущими ему индивидуальными особенностями, но так, чтобы все мопсы были на него похожи». Ну просто верх эстетической мысли! А на деле – полное убожество.

Вот так и в «монографии» профессора А. Огнёва такое же классовое убожество живёт и, в общем, побеждает. Побеждает науку, достоверные факты и здравый смысл.