(?) - Новые лица (в такси)

«Мы не будем усугублять, Господа, и без того крайне сложное положение Автора. Сообщим, что когда молодой человек вернулся к машине, то на правом переднем сиденье его ожидал сюрприз.

Возможно, что свёрток, оставленный или подброшенный кем-то, лежал на том месте ещё до обеда. Возможно и то, что неожиданный сон, вследствие усталости нашего персонажа, породил немало странностей, вплоть до стихов; а одинокий прохожий, что следует из привычной логики, и явился тем невероятным лицом, которое и совершило всё чудодейство.

Если бы так, Господа! Но есть поступок, есть чувство, есть мысль. Всё вместе – это ваша свобода!

Но что находилось в свёртке?.. Нет-нет, оставим такое – даже думать не будем . Это бы надо видеть, чтобы ошеломиться мгновенно.

Может быть, так, а, может, иначе, но в свёртке оказалась, поражающая своей простотой, фотомаска! Она не имела единственного лица.

Казалось, что тут такого, что невероятного в том, если, скажем, из какой-нибудь особенной фототкани изготовить что-либо подобное? Однако секрет совершенства, если вдуматься только, представить – никак не передаваем одними словами.

Это было, скорее, живое лицо человека (одного ли, другого...), смотрящего прямо на вас. И когда в складках этой цветной фототкани промелькнуло обличье женское, молодой человек мгновенно нашёлся.

Отшвырнув маску в сторону, он достал фотографию дочери, и принялся её изучать. Но сколько ни вглядывался в знакомые, явно, черты, не понимал ничего тем более».

(Господин Дворецкий:
специально для романа
«Илья Дувалов»)

ТАКСИ НА ГОРСАД

Андрей Аркадьевич Прядин сидел в кресле, курил. В городе надвое разламывался март, и снега почти не оставалось. Не было и суеты: ночь смиряла весенние страсти, гася тайны в зашторенных окнах. Вернее метронома считали настольные часы. Телефон молчал, не звонил никто в дверь.

Андрей Аркадьевич подобрал с журнального столика давно уж забытую «литературку», перемял её, и задержался на шестнадцатой полосе.

«Ну-с, — говорил он годами одни и те же слова, — что новенького открыл для нас Евгений Сазонов? Впрочем, не всё ли равно, кому разгадывать это журналистское убожество!»

Да приуныл тут Прядин, учуяв в строчках накоротке несклоняемый и сытый раж: ликуют, канальи! Уж шутки у них – и те - самодовольные да выщербленные. А Сазонов, благой и потворный слуга не до степеней вальяжных господ, не то рад потехам в чести: сам себе писатель – и сам персонаж! И во всякой въедливой иронии по поводу автора «романа века» Андрей Аркадьевич раскусывал горечь и дурноту.

Часы выбили из себя одиннадцать ударов, будто выкрали все двадцать три часа. Вслед зазвонил телефон.

— Да! — по обыкновению жёстко откликнулся Прядин.

— Андрей Аркадьевич, ты не занят? — спрашивал нетерпеливый женский голос.

Прядин противно, точно чему чужому, поморщился, вяло заражаясь наскучившим чувством.

— Да нет же, нет! Ты едешь?

— Конечно, глупый вопрос! — ответила трубка.

— Тогда жду. Только приезжай поскорей.

***

В квартире актрисы связь прервалась. И, конечно, Татьяна Борисовна осталась удручена. Она не понимала своего режиссёра: то он загорался вдруг, а то, будучи предан себе, уходил в нелюдимость, раздумья, немую безрадостность. Он тяготился ею – это было понятно. Но ведь он же любил? Он так любил эту беспечно своенравную женщину. И чего не любить-то было!

Она была мягка и изящна – того чарующего возраста, который так любезно назван бальзаковским. Все черты её, все торопливые жесты и мимика выдавали в ней сладкую зрелость. Но глаза – то тёмные, то гневные, неустанно первородные в грехе – жаждали счастья, любви, аплодисментов. Рот же, полон губками и влекомо широк, был чувствен, дрожащ, беззащитен во вкусе: он боялся, кривился, готов был по-подлому сдаться. Она не любила свой рот.

Едва справившись с собою пред зеркалом, женщина накинула короткую курточку и выбежала на улицу. Ей нужен был темп. Только в нём она могла забыться, обронить как-нибудь невзначай, в случайной обмолвке, усталость свою.

Скоренько тормознув машину, Татьяна Борисовна вскочила в неё в том самом спасительном темпе.

— На горсад, пожалуйста!

И такси, подхватив её слёту, рвануло в притихшую ночь. Ей почему-то вдруг показалось, что она устремляется, спешит к театральным кассам, чтобы посмотреть на себя ещё, и увидеть, наконец-то, спектакль о собственной своей жизни...

***

Что так спешим? Ещё свет не погашен –
Вам ведь не продан последний билет;
На обертонах печали не Вашей
Мы вам сыграем струнный квартет.

Будет там скрипка, и будет вторая –
Будет там альт, виолончель;
Ноты пропали? Так память седая
Их напоёт нам, как сказочный Лель.

Этот влюблённый светел и кроток –
Смел он любить, не владея ничем;
Он не Мизгирь, не одинокий–-
Он вне гордыни – и, право, зачем?

Что мы так бьёмся, над образом плача?
Нам ведь Снегурочки не воскресить;
Там, где успех – и там, где удача –
Тают не сердцем, чтоб слёз не пролить.

В нашей печали–  слепой, безотрадной –
Отсвет надежды забытой блеснёт;
В Вашей же радости–- жаждущей, жадной –
Странник случайный приют не найдёт.

И не спешите себя разукрасить,
Не претворяйте притворство своё
В спелую жизнь – жребий тайный опасен;
Слышите, бьётся там сердце моё!..

***

Актриса вздохнула и наклонилась вперёд. Под приборным щитком, где ей и положено, светилась шкала магнитолы.

— Странные, странные стихи, — обронила она.

— Да, представьте, такие странные, что вы даже нигде их не слышали. Хотите, отмотаю назад?

— Да, если можно.

Она вслушивалась в нечаянные слова – и, казалось, они кратны всему, что случилось, случится в сюжете. Строчки катились, дразня её память, томя непоседливый пульс. Что же похожее было? Что было похожее? С кем?

Беспокойно-томящее чувство вмиг овладело Татьяной. Будто много – не мало –  тому лет назад всё уже повторялось: та же неподвижная спина впереди, тот же сумасшедший бег-шелест колёс, то же волнение самое перед чем-то стремительным, уносящимся в пропасть.

Всё мешалось – и она никак не могла уяснить: то ли свет рядом-близко пролетающих фар, то ли визг сбитых с ног тормозов швыряют их снова в разбитый кювет – но нет, нет же, чувство было другим, похожим, скорее, на серебряный омут. Почему же серебряный – интересно бы знать?

Ну, да! Это очень уж много мужских захлебнувшихся слов: всё без спасенья, и совсем непонятно. Кто так тонет на самом-то деле? Кого он теперь зовёт? Что там стучит его сердце?

«Да ведь это не я же, не я – это вовсе другая женщина, как сестра неподсудной сестры... А я навсегда излечилась ото всех «невозможных романов».

И тут голос совершенно другой...

«Нет, это всё-таки я – ты слышишь? – сижу здесь воочию сзади. И для меня, одной только меня! – пение нот твоих давно ничего не значит!»

Тон качнулся неведомый, стих – и печальная йота о сердце замерла под обшивкой салона.

— Кто вы? — воскликнула женщина.

Молодой человек не ответил. Он сидел неподвижно, во власти престранных иллюзий.

— Я не выйду, пока вы не скажете!

Молодой человек усмехнулся, резко выбросив влево руль.

— Осторожнее! Мы же убьёмся!

— Не тревожьтесь, недорого станет.

— Вам недорого, а мне жалко!

— Что-то день невесёлый сегодня, — начинал молодой человек развивать свой сценарий знакомства.

Он ещё утром решил для себя, что будет проживать все страницы непостижимого«дядиного романа».

— А что, что случилось? — искренне взволновалась женщина.

— Март талый, плаксивый. Фонари не светят, не греют. И что на душе может быть?

— Я вас не совсем понимаю.

— Вижу, что грустная, вижу, печальная… — спешил молодой человек подыскивать ключики к дамскому сердцу.

Он изъяснялся как-то витиевато и красиво, так что даже развязность его и назойливость казались ей совершенно уместными. К тому же, она забыла и думать об Андрее Аркадьевиче, о старой и уставшей от недомолвок, любви.

— Вы что? Ко всему, и поэт! — спросила она, и кивнула ещё на приборную доску… — Так это были ваши стихи?

— Нет, не мои, поверьте. Стихи, как святые праздники, с неба на нас не падают – то ли будут они, то ли нет! Но я помогу вам, хотите?

— Интересно, каким это образом?

— Я скажу вам правду о смерти! Давайте назначим день.

— Да мало вам разве? — вскричала актриса. — Всё было! Я не хочу ничего!

— Но всё, всё свершится в положенный срок, — декламировал молодой человек, — день последний Помпеи сомненьем назначен!..

— Нет, это невыносимо! — она повела сжатым ртом. — Зачем вы говорите стихами?

— Шучу, Татьяна Борисовна, просто шучу. Может, прежде послушаем музыку?

— Какая ещё музыка! Какая музыка может быть? Кто вам сказал моё имя?

— Вы только не волнуйтесь, Татьяна Борисовна, не бойтесь ничего. И ни о чём, бога ради, не думайте. Женщине вредно думать.

— Да что произошло, в конце-то концов? Что происходит здесь? Вы мне скажете, наконец-то правду?

— Правда, увы, та же ложь без предела. Кто вам подскажет её?

— Послушайте, бросьте «свои стихи»! Ответьте хотя бы, кто сказал моё имя?

— За всё, что случится, я не в ответе… — пробубнил молодой человек, и замолчал.

Невольная пленница этого такси казалась совершенно растерзанной. Она, было, что-то хотела ответить, настоять на своём, но голос таксиста действовал на неё, как фиксаж после проявки фотографии.

— Я назвал бы вам сотни имён, — продолжал этот голос, — если бы вы спросили, кто его не сказал, ваше имя…

— Что, что случится ещё! Чего мне от вас ожидать?

— Мы все вместе, Татьяна Борисовна, обратите на это внимание, должны торопиться к кладбищу. Первый спектакль – был и есть – он остаётся за нами! Скоро премьера, заметьте.

И от этих чудовищных слов, завалившись на спинку сиденья, актриса застонала, будто от боли. Он, этот взрослый юнец, загонял её в слепой угол, сообщаяя сущую правду.

«Вот ведь, паршивец, нашёл – ну, конечно, где мог он найти! – в старых затерянных письмах дату начала, день в день.»

Начала чего, могла бы она следом спросить. Но её состояние было гораздо сильнее способности мыслить.

«Ещё хоть слово его одно, ещё только выдох его беззвучный, она ни за что не ответит, ничего не снесёт. Как же сбить эту спесь с неподвижной его спины? Как уйти от истерики?

Что и кому она будет должна?»

И спасенье непрошеным гостем явилось пред ней. Успевала она, не думая и не гадая слов.

— Кажется, я начинаю догадываться. Вас, молодой человек, тоже, оказывается, заразили. Так нет же, мужики несчастные!

— Да ведь мы приехали, Татьяна Борисовна, прошу вас.

И у вконец разволновавшейся женщины мгновенно всё выветрилось из головы.

Кроме разве что загубленных писем и слов о премьере.

— Мы должны помолчать с вами вместе, — голос её задрожал... — Давайте, покатаемся, а?.. Я хочу покататься немного.

Неподвижная спина впереди заслонила ей всё.

— Будем кататься мы или нет? — раздражённо проговорила она.

— Будем, конечно же, будем...

Развернувшись, такси пронеслось по центральной широкой улице имени Артёма, улетая за город.

Наконец-то она расслабилась, распустив, точно веер, репризы от старых спектаклей. Человек за рулём был доволен. Ему нравилась эта игра и его в ней роль. И совсем уж не зря он подобрал эту женщину.

Свет дальнего пред ним фонаря падал минуты назад на маленькую фигурку её, отчаянно махавшую рукой. Это было почти что на сцене – это было в видеозаписи, скомкавшей театральную репетицию.

И таксист, неожиданно для себя, вдруг представил безвестного человека, стоявшего у портала. Ему стало грустно, тревожно. Он старался не выразить ничем своего раздумья, однако глубокий вздох выдал его, насторожив пассажирку в салоне.

И лёгкость её тут же исчезла. Он пытался ей вновь говорить про март, про окна и тайны, их свет и тепло. Она нехотя думала, даже и спорила, а слух всё глотал слова незнакомца. Он, будто живой нейролептик, проникал в её душу, шаря наощупь, как в трамвайном кармане. Потом предложил телефон, обещая понятную помощь.

Ей стало, конечно же, ясно, что с треском провален и этот её дебют. Молодой человек всё больше казался ей просто страшным. Но как, как бы сделать ей так, чтобы жуткий его сценарий было можно прочесть по-другому? А нет, так уж лучше сыграть его заново.

— Давайте поедем медленно, — обречённо проговорила она, — или мне, может, выйти? Сверните куда-нибудь.

— За вокзалом почти нет фонарей, там прекрасные улочки.

— Ради бога, езжайте! Только молчите.

Такси, щупая на свет переулки, сонно теперь скользило, будто в нём пассажиры разливали вино.

Успокоиться бы Татьяне Борисовне, вернуться в привычное состояние, когда темп был послушен, подвластен всем прихотям. Она бы спешила, а мир её ждал!

Что ей делать, что можно поделать? Этот негодный мальчишка, измотавший всю душу, ей не указ. Что думать? И зачем, чего ради она села к нему?

Ей хотелось бить его в спину, лишь бы та дрогнула, сдвинулась, стала податливой. Можно даже прижаться к плечу, можно поплакать. Можно признаться даже, как она любит своего режиссёра, и как любить будет всегда. И от этого она мучается, не живёт почти. Зачем, зачем всё это? Кто скажет, зачем?

«Ну и пусть! Будет всё, как хочу! Хуже уже не будет. Я чувствую, знаю: он нежный, он будет нежным со мной. Это любой ценой, это уж выйдет!.. Что он так медлит? Ведь я же обычная женщина! Вдруг ли?.. Нет же, ещё раз нет! Я тогда удавлюсь, я такого не выдержу, не снесу никогда. Всё равно ведь он будет моим?.. Что я?.. Дура, какая ж я дура! Всё будет лучше, лучше…»

Незнакомец читал все её состояния, и невольно она успокоилась.

Заглушен мотор, тишина… Мягко зевая дверцей, он уходит под звёзды... Там, под этими звёздами, прижимается месяц к земле. Но Владислав не понимает ничего., Зачем он об этом подумал? Зачем вообще в его голове роятся все эти странные мысли? Он думает о дяде, и ему так кажется, будто загадочный его дядя смотрит почему-то на те же самые звёзды, на месяц... Что он там потерял, этот дядя, что ищет?

Но более Владислав не успел ничего подумать... Он не вспомнил о сестре своей Анне, и, конечно, представить не мог, что сестра его смотрится в небо, и видит там... Для чего, для чего же всё это?..

***

Ей снова хотелось плакать. Ей было благо. Ей было тихо. Случайный мужчина, сказавшийся чутким, дал ей желанный покой. Он стал молчаливой подсказкой, не роняя ни лести, ни слов.

О, она будет любить! Она сможет любить его. Теперь уж, так точно. И, постучав ноготками в стекло, женщина сдёрнула курточку. Он отозвался ей...

«Господи, это всё! Господи, да что же это такое? Господи! Да как же его зовут?..»

И в незнаемой новой страсти она отдала ему всё, что не вмещалось в груди. Она шептала «спасибо» за стоянку в холодном воздухе, за бесстыдно сплетённые ноги, за отдых – этот славный и счастливый отдых в их, сводящем с ума, разговоре. Что же творилось с нею? Она сорила словами, и звала его богом. О, Господи, Господи!..

В ней воцарилась женщина – и она забыла о боли, забыла о возрасте. Она плакала и рыдала от забытого счастья.

На горсад возвращались легко, но всё время молчали. Лицо у актрисы светилось, играя фонарными лентами.

На площади Ленина Владислав остановил вдруг машину.

— Как, разве здесь? — растерялась Татьяна. — Ах, какая ж я дура! Так приятно быть женщиной, что я ошалела.

— Более чем, и взаимно, — подхватил Владислав. — С позволенья согласной женщины, мы остановимся. Я очень устал. Сегодня был трудный день.

— А что, снова что-то не так?

— Нужно переговорить поспокойней.

— Давай перейдём на «ты». Я хочу тоже с тобой говорить. Жаль, что нету вина.

— Найдём, как же нет! — И Владислав вынул из дипломата между сиденьями бутылку сухого вина.

— О, такой точно дипломат…

— Да, я знаю. Это дипломат Андрея Аркадьевича. А меня зовут Владислав. По-моему, так.

— Наконец-то, о боже, ты назвал своё имя! — она замешалась, гадая, что раньше сказать. — Ты не знаешь всего, Владислав! Это старая очень история. Как-нибудь я тебе расскажу. Но как ты разведал про нас? Что-то там в дипломате, да?

— Да, конечно, моя добрая. В дипломате «кино», там кассета. Выпьем на «ты», выпьем за братство!

— А, может, лучше за «сестринство»? Но всё равно давай выпьем! А ты не такой уж и вредный, как сначала казалось. Но тебе же нельзя!

— Всё можно. Ну, выпьем, Танечка! За тебя, и за нашу книгу с тобой!

— За какую же, Владик, ты что это?

— Выпьем, Танечка, выпьем. Я тебя обожаю.

И новый, возрождённый её ожиданием, молодой человек, осушив, как ни странно, фужер (откуда в такси-то фужеры!), рассказал ей про дом, рассказал про бумаги, рассказал о дядиной смерти.

— Что за чушь! — воспротивилась Таня. — И кто же твой дядя? У Андрея Аркадьевича, насколько мне известно, нет никакого племянника. Хотя, всё может быть. Есть в вас что-то общее.

— Скоро узнаешь. А теперь поедем к нему!

— К кому, Владислав? Если к дяде, то мы никуда не поедем – ни ты, и ни я. Я вообще ни к кому не поеду. Я даже хочу напиться, но только с тобою.

— Надо, Танечка. Ты поедешь к Прядину, я тебя отвезу. Поедешь к нему, хорошо?

— Я устала, Влад. Я так от него устала, если б ты знал! Как от тебя поначалу.

— Ты же любишь его!

— Да не я!.. — возмутилась Татьяна. — Это не я, а что-то во мне, над чем я совершенно не властна. Моя воля, а, точнее, неволя любит его. И в наше дурацкое время совсем непонятно, кто кого любит. И, прости, это вырвалось. Что из того? Может быть, и не человек любит человека, а какая-то лишь часть организма, рудименты какие-то... Мне страшно об этом думать...

Она осеклась, будто кто её больно ударил.

— Теперь уже я не понимаю тебя. Что с тобой? — Владислав испугался вдруг, как и всему прочему непонятному, что случалось и прежде с ним.

— Да нет ничего, это так. Баба я, женщина, обыкновенная баба. Раньше любила, а теперь не могу. Дело ведь совершенно не в этом. Ты знаешь одно, я другое.

— Говори! Что я знаю, неважно.

— Я ничего не пойму. Эти письма, они у тебя? Они в дипломате были?

Вообще-то Татьяна Борисовна думала совсем о другом. У неё была взрослая дочь, но она хотела жить. И Владислав для того очень бы даже пригодился. Но, увы, и возраст, и обстоятельства. Она не могла противиться собственной плоти. Хотя каждая женщина скажет, что это душа. Так ведь и у мужиков душа всё там же – в придуманной или не придуманной любви. Господи, люди – человек, человек!..

— Нет, там лежали всего две кассеты. — Владислав говорил о своём.

Он, конечно же, чувствовал, и вполне понимал, о чём может думать женщина. Но, всех условностей ради, не стоит копать могилу никаким отношениям с этой прелестницей. У всякой игры есть свои правила. А у человека с человеком их больше, чем вариантов во всех и всяческих гроссмейстерских партиях.

— На одной, как ты знаешь, стихи, — продолжал он, — на другой репетиция.

— Всё! Прошу тебя, хватит. Но где мои письма? — и она осеклась повторно. — Нет, он стал совсем невозможным, твой «дядя». Сколько можно комедию править!

— Ты о чём?

—Да о дяде в кавычках, о Прядине. Далось ему это белье! Только ты ошибаешься, Влад, никакой он тебе не дядя! Тебе, знаешь, к лицу всякая похожая мистика. Вот когда ты сказал про кладбище, это было нормально – я испугалась даже. Об этом знают лишь два человека, но Андрей твой Аркадьевич, поверь, здесь совсем не причём. Он не умрёт, пойми! Да зачем он тебе так нужен?

— Я всё понимаю, Татьяна. Давай ещё выпьем.

— Это с радостью, Владик. Господи, давай, конечно, выпьем! Знал бы хоть один мужчина, понимал бы женщину. Какое это было б счастье для всех!

— У тебя здоровые эмоции, Таня. Давай за это и выпьем. И надо ехать, надо срочно ехать к нему. Послушай меня, пожалуйста.

— Ты этого хочешь? Хорошо, я поеду. Только это ничего не даст для тебя. Я слишком хорошо его знаю. И у тебя ничего не получится. И не говори мне потом, пожалуйста, кто я есть! У вас, мужиков, всё просто, а бедным бабам деваться куда?

— Ну, зачем ты так, Таня?

— Ладно, поехали. Ради тебя, поверь, теперь только ради тебя!

И через пару минут такси вырулило на кольцо горсада, и Татьяна Борисовна велела остановиться.

—Я сойду здесь по переходу, — неожиданно пояснила она, — и обязательно увижу небо. Мы все его здесь увидим, доложу я тебе, но в своё время каждый. Запомни этот переход, Владислав!

— Вот уж в чём не хотелось бы сомневаться. Значит, есть у нас всё-таки одна общая тайна!

— Ну, конечно же, есть, Владислав. И совсем не одна, а тысячи!

— Но ведь эта – самая главная! Позвони, будь добра, ты мне завтра.

— Не гони лошадей, дорогой. Это не главная тайна. Жизнь так измениться может, что живые люди придумают что-то другое над этим переходом. Я этого боюсь. Сейчас я любуюсь небом, а что потом будет?..

— И всё-таки телефон, Таня…

— Да, извини.

— Телефон мой, позвольте заметить: три – один, пятнадцать – шестнадцать. Давай, запишу.

— Я отлично и так запомню. Нет, ты мистик, мой дорогой! Это адрес моей сестры: 31 – номер квартиры, 15 – дом, а шестнадцать – улица Щорса. Если нет, правда, цифры на «ща». Я, конечно, запомню, мой мистик.

— Тем проще и слаще, моя королева! Может найдём что-нибудь во всей этой дряхлой истории?

— Ну, ты и копаешь, мой сказочный рыцарь! А вдруг та собака подохла? Или вообще её никогда и не было? А зарыл-то кто, уж не ты ли зарыл случайно?..

— Обязательно завтра звони, хорошо?