Станичные заметки

Станичные заметки   

   Августовское лето. Солнце золотит верхушку постаревшей шелковицы. Никто не знает, откуда она взялась. Сама ли выросла: ветер случайно семя занёс, посадил ли кто, век ли живёт или больше, но скоро загуляют по морщинистому стволу топор и пила, так как земля уже не держит корни твои.

   Красивая ты своей пышной лопастной листвой, раскидистыми ветвями, которые «заглядывают» в окно, выше других деревьев возносишься, прохладу в жаркий день даёшь, плодами усеяна, ребятишек ими балуешь, но беду принести можешь: то ли от бессилия рухнешь, то ли ветер наляжет и выбьет тебя, и случайно подломишь кого – то. Изрубят всю на чурки, да в банную топку.

   Рассвет разгорается. До полива огорода у меня есть ещё свободное время.  Я выхожу со двора и начинаю бродить по станичным улочкам и переулочкам. Они петляющие, тесные, не асфальтом покрыты, а лёгкой пылью припорошены и напоминают мне о детстве.

   Нет большой привязанности, чем привязанность к детству. Приходилось мне и по мрамору ходить, и паркету, и коврам красным, но не приносили они мне столько радости, сколько приносили степные дорожки, по которым я носился мальцом, и грусти, когда я слышал, как батько, играя на баяне, пел; «Позарастали стёжки, дорожки.»

   Земля теплом дышит. Солнцем согрелась. Я снимаю кроссовки, связываю шнурки и подвешиваю на палку, перекинутую через плечо. Босиком. Меня можно принять за бродягу.  Волос до плеч отрастил. Джинсы в дырках. Рубаха, ветром продуваемая, навыпуск. Я радуюсь, потому что слышал: Бог бродяг любит, а мне хочется бродягой побыть, чтоб хоть на малое время от людей отойди.   

   Меня не привлекают высокие, крепкие красивые дома, сложенные из камня, кирпича, с фигурными балконами, мансардами, высокими железными заборами с заострёнными верхушками, поверх которых иногда, и колючая проволока бежит, ажурными воротами, из-за которых доносится хриплое, злобное рычание.  Закупорились, огородились станичники, не видно тропинок, протоптанных друг к другу. Через заборы перекликаются. Я стараюсь быстрее пройти мимо таких домов, потому что чувствую, несмотря на накаливающийся воздух, как от них несёт холодом.

   Меня притягивают небольшие, заброшенные хатки с полуразвалившимися глиняными стенами, разобранной соломенной крышей, вывалившимися окнами, покосившимися дверьми, разломанными калитками, разбитыми ступеньками, дворами, заросшими густым бурьяном и репейником. От них веет отрешённостью от мира сего и грустью.

   Я, высекаю палкой бурьян и репейник, прокладываю дорожку к хатке, нахожу камень или обрубок дерева, а если нет ни того, ни другого сажусь на землю и смотрю.

   Кажется, что это разруха, но я воспринимаю виденное, как каждое мгновенье убывающей жизни, глубинное течение которой мы не видим, не ощущаем, не чувствуем, и в котором рождается также невидимая нам новая жизнь.

   Как беззвучно в таких дворах. Как по душе мне тишина без речей людских. Ни говора, ни шелеста. Иногда навестит лёгкий ветерок, сорвавшийся с Чира или степи, зацепит бурьян, а он, как стоял неподвижно, так и стоит, дёрнется маленько, стряхнёт с себя    нежданного гостя. 

   Мне интересно представлять.

А кто строил хатку? Кто жил в ней?  Что за хозяева? Были ли у них дети? Хозяева хатки, словно живые для меня. Спрашиваю, а в ответ молчание. Как вы проводили время: в радости, грусти, печали? Что заставило вас бросить свой двор? Или никто не заставлял, а вы сами по доброй воле, услышав о лучшей жизни, уехали за ней.  А как она обернулась обманом или радостью – мне неведомо.

   Разные картинки вырисовывает моё воображение, то весёлый гам слышу, то подкрадывается тихий или беззвучный плач, разве все стороны жизни ухватишь, но, уходя, я всегда уношу в душе тяжёлое ощущение неминуемого, потому что эти хатки напоминают мне человека в молодости сильного, красивого, работящего, задорного, лихого на песню и пляску, который думал, что всё ему по плечу: ноги не стопчутся, руки не застынут, голова не затуманится, слово не омертвеет, мысль не запахнётся. Но то ли Судьба так прописала, то ли жизнь не светом радовала, а потёмками душила, кто знает? – причин больше песка морского, превратился он   в одряхлевшего старика: одинокого и заброшенного.

   И живёт он так же, как и такая хатка: тихо, безмолвно, разрушается внешне: морщинами оплетается и внутренне: волей порой никнет, и идут мимо, и видят его, скользнут взглядом, порой пожалеют, но редко, кто задумается об участи человека на земле нашей.  Ничто и никто не может влить в старость новую силу. Приходит время, и он, исчерпав остатки своих сил, мыслей и чувств, покидает этот мир с надеждой и верой, что где-то есть иной мир более добрый, более участливый, справедливый, а кто – то и без надежды, и веры.

   Не такая ли и судьба Руси, слово древнее, с корнями глубокими: дедовскими, прадедовскими... До изначального не доберёшься. Да и не слово это было, а душа, которую выкорчевали и по ветру пустили.

   Россия. Высушенное и словно выскобленное слово. Что таиться, говорю, что думаю. Гуляет в голове, а сердце и душу не греет. Она такая же, как и Русь: обширная, обильная и просторная. Из Руси вышла, питалась её обычаями и традициями, а насытившись, отринула, и свои создала, силой непомерной возросла, а на добро умалилась и судьбу нашу не переменила. Нет в ней счастливых мест, есть много красивых, не уступающих по красоте местам в других странах, а порой и превосходящих, но, сколько не трудимся мы -  никак не можем из красивого сделать счастливое.

   Недаром и песня сложилась у нас: «Не родись красивой, а родись счастливой, красота завянет, счастье не оставит…».

   Возвратившись домой, я сажусь на лавочку, смотрю на шелковицу и думаю: может быть, наша судьба похожа на судьбу Сизифа, и произошли мы от Сизифа, которого боги наказали за непослушание, заставив вкатывать на высокую, крутую гору огромный камень, и когда вершина была близка, камень вырывался из рук Сизифа и скатывался вниз?

   Не так ли происходит и у нас. Катим труд свой до вершины горы, потом обливаемся, но не достигаем и назад скатываемся, пот вытираем, и снова катим вверх, и снова скатываемся…