Родня 2

      Сестра

   В памяти Ивана Андреевича воспоминаний много.  От иных смеяться хочется, от других горчит душа. Он не помнит все разговоры в семье тех годов, но некоторые крепко засели в его памяти.

      Иван Андреевич долго не сидит на балконе, выходит и направляется в большую комнату. Вынимает из стенки семейный альбом и начинает рассматривать фотографии. Он находит самую пожелтевшую.

   Дед Митька   сидит на табурете. С левой стороны тётя Феня, положив руку ему на плечо. С правой -  Баба Ева также держит руку на плече мужа. За ними отец в залихватски сбитой набекрень кепке с баяном, рядом мать в накинутой на плечи красной шали.  Перед ними на корточках Людмила и брат Петро, на десять лет младше Ивана. Петро родился, когда Иван в первый класс пошёл.

- Батько так и не перестал пить, - говорит Иван Андреевич.

   Он долго и с напряжением всматривается в родню, словно пытается вытянуть её из пожелтевшей фотографии, но поспешно захлопывает альбом, когда у него возникает ощущение, что фотография втягивает его в себя.

   Сколько лет прошло с тех пор, когда он похоронил сестру, которая погибла, попав под тепловоз. Не уехала из посёлка. Обрушилась мечта. На дорожке, пробегавшей рядом с железнодорожными рельсами, по которой она с Иваном ходила к бабе Еве и деду Митьке, споткнулась.

   Иван Андреевич порой думает, что не простой была дорожка. Впитала она в себя недобрые слова сестры о батьке. Жестокая смерть. На куски разорвало. Крик по всему посёлку разметался. Иван даже не посмотрел на её лицо в гробу. Он боялся увидеть месиво.

   Батько рассказывал, что во время войны он видел, как ногу трёхлетней девочка прихватила переходящая рельса возле стрелки на станции Родаково, которую бомбили немцы. Вытащить её ему не удалось, а поезд, гружённый танками и солдатами, не мог остановиться.  Отец, сняв шинель, накрыл ею девочку, а её мать повалил на землю, зажал ей ладонями уши и стукнул по голове, чтобы она потеряла сознание и ничего не увидела, и не услышала бы.

- Это было самое страшное из того, что мне пришлось пережить на войне, - говорил он. – Поезд мог бы остановиться, если б дежурный дал красный сигнал, но война... За порезанную шинель в штрафбат отправили, но зла и обиды я не держал и не держу.

   Гроб с сестрой поставили в большой комнате, которую мать называла «зала» с пружинной кроватью, дутым, коричневым комодом с множеством ящичков и столом, на котором во время Великого Поста стоял баян, укрытый белым, узорчатым платком. Во время поста Ивану не разрешали играть, но он, когда мать уходила на тырлище доить корову, батько работал на каракубе, тётя Феня уезжала в церковь -  брал баян. Залазил с ним под кровать, чтобы спрятаться от висевшей в углу иконы Николая Угодника и тихонько играл, лёжа на спине.

   После похорон сестры надолго замолкла музыка в доме, зависла тишина, пропитанная слезами.

   Запомнились Ивану Андреевичу мерцающая лампадка, неяркий свет которой разгонял вечернюю темноту и тихое пение певчих, приглашённых тёткой из церкви в селе Голубка, так как в посёлке церкви не было.

   Как грустно было на душе. Как ломило сердце. Как душило грудь. Ушла сестра в пугающую неизвестность.

   Мельчала родня. Подбирала смерть, а по какому принципу?

   «А ведь у смерти должен быть какой-то принцип», - думает Иван Андреевич.

   Отец и мать проговорились Ивану через несколько лет после гибели сестры, что она в десятом классе забеременела. Родители, как признались они, опасаясь позора, принудили Людмилу сделать аборт, но не в больнице, а у какой-то подпольной бабки и обесплодилась сестра. Кроме того, обманули её, а кто? - родители не сказывали. Может быть потому, что и сами не знали, а возможно и потому, что говорить не хотели. Боялись, как бы Иван в горячке не начал выяснять отношения, и в дом не закатилась бы новая беда.

Феня.

    Двор наполнялся раздражением и нервозностью, когда говорили о гибели сестры, и как понимает Иван Андреевич они, словно вынырнув из прошлого, перешли в настоящее, захватив его и его жену Валентину, и сыновей его Вадима и Игоря.

- Это не главное от кого Людмила зачала, - говорила тётя Феня. - Она стала бесплодной, а потому Бог и забрал её. Какой толк от бабы, если она рожать не может, а если и родила, то воспитывать в такой семье, как ваша – только мучиться. Вы -  не семья. Вы -  мука, слезами и водкой пропитана.

- А ты Божьим духом, - вспыхивал отец. – Причём здесь семья и Бог, - ускользал он. -  Быстрой она была. Всё куда-то спешила, а куда? Под случай попала. Сама виновата

- А я говорю -  Бог прибрал, - не отступала тётка.

- А ты, - наскакивал отец. – Не замужем. Детей нет, а Бог тебя не забирает. Ради чего живёшь? Да ещё невестой Христа себя величаешь.

- Тебе ли и Вере не знать, почему я стала невестой Христа, - налетала тётка.

   Отец замолкал, а тётка сверлила его взглядом. Долго отец молчать не мог и срывался.

- Семью нашу ругаешь, - взвинчивался он. -  Винишь нас. А сама? Все дни над «Библией» и «Псалтырем» заседаешь с утра до вечера. Не трудишься. Я тебя ни разу на огороде с тяпкой не видел.

- А когда тебе видеть было, когда ты за водкой пропадал, - отчеканивала тётка.

   Отец закусывал нижнюю губу и гнул своё.

- Верующие за огородом ухаживают. А ты? Читаешь «Псалтырь» над покойниками, - перечислял отец, загибая мозолистые, избитые пальцы. - С похорон тащишь сумками деньги, хлеб, конфеты, пряники. Двор наш общий разделила. Забор заставила меня поставить, чтобы мы не видели, сколько и что несёшь.  Живёшь, как барыня, а мы жизнь волоком тянем, и детей как бы не было, а воспитываем.

- Не спеши, Андрей, - отбивала тётка. -  У тебя два сына осталось.  Иван и Петро. Ещё неизвестно, какими они вырастут с таким, как ты. И как своих детей они воспитывать будут. Ты из бусугарни со своим баяном не вылазишь, - тётя Феня, как и отец, переходила на счёт. -  Тебе Митька его купил, чтоб ты дома семью веселил, а ты, где можно выпить, туда и идёшь. Митька бил тебя, да не отбил страсть к водке. Тебя Иван из бусугарни домой приводит. Зимой давно бы замёрз пьяным, если б не он. Ты в семье никого не жалеешь. Когда приходишь пьяным, Вера в истерике бьётся. У неё пена изо рта хлопьями летит. Она давно бы умерла, если б не Иван, Люда и я. Люда деревянной ложкой зубы её разжимала, Иван водичкой поил. А я молилась, Бога просила, чтоб он Веру не забрал. С кем дети останутся? А тебе только водка.

- Замолчи, - судорога косила лицо отца, и он скрипел зубами. - Сама знаешь, почему я пью. Жестокая и мстительная ты.

- Совесть заедает? – взрывалась тётка

- Когда же ты перестанешь об этом вспоминать. - Отец стучал в грудь. -  Сколько лет уже прошло. Замолчишь ты или так и будешь пинать? Где же твоё христианское добролюбие?

- От меня требуешь. – Тётка оттаптывала ногами. - А у тебя оно было тогда?

- Зарублю, - не выдерживал отец. – Доведёшь. Схвачу топор и зарублю.

- Это ты можешь, - выдыхалась тётя Феня, спадая в голосе. - В Митьку пошёл. Тот скаженный, и ты его породу перенял, но Митька не пил, Еву на руках носил. А ты только и знаешь, что грозишь. Из-за тебя каждый день скандалы. Думаешь, что твои дети в скандалах хорошими вырастут, - бросала тётка, поворачивалась и уходила со двора через калитку в заборе, направляясь в свой флигель, который построил отец.

   Такие перепалки происходили часто утром, днём, вечером. Время не выбирали. Достаточно было кому-то обидное слово обронить. На детей не обращали внимания и не понимали, что они крошили   не повзрослевшие, не устойчивые души, не предвидели, к чему это может привести в дальнейшем.

- Пошла молиться – не остывая, кричал вслед отец, чуть ли не отплясывая от злости, - коленки мозолить, лбом об пол биться, крест тащить, - накидывал он, - а когда что-то в твоём флигеле не ладится, так ты не к Богу бежишь, а ко мне.

Андрей, Андрей. Почини крышу, поправь сарай. Вот возьми и попроси Бога, чтоб Он тебе сарай для угля построил. Построит? А мне дай топор, доски, гвозди и молоток -  я его за день отмахаю.

   Был отец на дело крепок и хваток, как и дед Митька. Трезвым на месте не сидел, не отлёживался, а наполнял хозяйство работой. Первым на своём огороде пробил колонку и сделал из труб вертушку для полива, чтобы не таскать воду вёдрами на грядки и других мужиков научил. Привлекал к делу Ивана и Петра, которые помогали ему наращивать стены дома, чтобы сделать его выше, просторней и посветлей, заливать асфальтом двор, так как в нём после дождей замешивалась грязь. В гараже показывал, как правильно пилить, строгать, шкурить брёвна. Словом, что мог сам, то и передавал сыновьям. В их учёбу не вмешивался, говоря, что у него деповское образование: токарить, фрезеровать.

- Большими людьми, может быть, вы и не станете, - говорил он,-  но мужицкое дело нужно знать. В жизни всегда пригодиться. Без него ни один человек не выстоит

- И без Бога тоже, - вмешивалась тётка, слыша такой разговор.

- Может быть, но пока я вижу, что я тебе помогаю, а не Он.

- Помогаешь ты мне не по своей воле, - доносилось их-за забора, когда тётка уходила в свой флигель после споров о Боге. -  Это Бог тебя толкает.

- Толкает или не толкает, а я человек трудящийся. Государство кормлю.

- Во, во, - отхватывала тётка. -  Государство кормишь.  Оно до войны церкви стирало, и война ещё больше стёрла. Их вначале нужно отстроить, а потом всё остальное.

   Не боялась тётка за свои слова. Из своего флигеля она сделала домашнюю церковь для верующих. На стены повесила иконы, батько смастерил подставки для свеч, треног для «Псалтыря».  Обстановка была скромной. Комната маленькой, но чистой с завораживающим запахом, который исходил из горевшей, не затухающей лампадки.

   Однажды посёлковая почтальонша Екатерина Ивановна Задорная – мелкая, словно подросток – принесла тётке повестку.

- Председатель вызывает. Он хочет тебя отправить в психиатричку в городе Сватово за то, что ты людей к Богу приучаешь.

- Посмотрим, как это у него получится, - бросила тётка.

   На следующий день она, одевшись в чёрное платье, накинув чёрную косынку, взяла домашнюю чёрную сумку, положила в неё «Библию» и направилась в поссовет: двухкомнатный, деревянный дом, ранее принадлежавший старикам Весёлым, которых до войны выслали из посёлка.

   Председатель Артём Петрович – инвалид, с болтающимся правым рукавом – отсиживал на стуле за пустым столом. Встретил он тётку немигающим взглядом, слова долго не подбирал.

- Если ты и дальше будешь держать в своём флигеле домашнюю церковь, - начал он, -   и сбивать своим Богом людей с толку, отправим в Сватово. Там вылечат.

- Я не больная и лечить меня не нужно, - ответила тётка.

- Мне лучше знать.

   Тётка молча достала «Библию» и прочитала ему Нагорную заповедь Христа.

- А теперь скажи мне, -  сказала она, закончив, - какую заповедь я нарушаю. Разве заповеди Христа не подобны вашим коммунистическим заповедям? Разве я не признаю твою власть? Признаю, потому что любая власть от Бога. Так говорит и твоё высокое начальство. Павел.

   Она не сказала Апостол Павел. Расчёт оказался верным.

- Какой ещё Павел, - угасшим голосом спросил Артём Петрович.

- А ещё председатель, - усмехнулась тётка. – Командуешь посёлком и не знаешь, кто такой Павел?

   Артём Петрович заморгал глазами, скис во взгляде и нервно заёрзал на стуле. Он пытался что-то сказать, но тётка налетела, словно коршун. Нагнав суровое выражение на лицо, она отсекла растерявшемуся председателю.

- Вас ли, человеков, мне больше слушать, нежели Бога.

   Повернулась и ушла. С тех пор оставили тётку в покое.

   Звали её к больным, которых не могли вылечить в посёлковой больнице.  Она никому не отказывала. Деньги не просила. Что давали, то и уносила.

- Я не лечу, чудо сотворить не могу, и не ждите его от меня, - сказывала она. – Я больного божьим духом стараюсь напитать, а дальше, как Бог распорядится.

   Отец хоть и перечил тётке во многом, но в некоторых случаях отступал. 

- Я против церквей ничего не имею, - говорил он, - но мужик вначале должен накормить семью и тепло ей дать, а после он и церковь построит, а что с голодного и холодного возьмёшь. И Бог, если он есть, не количеству церквей радуется, а приходу, душе верующей. А человек количеству грошей радуется. Думает, дурень, что, чем больше денег он имеет, тем больше счастья.

- Говорить хорошо можешь, - налегала тётка, -  вишь, какие слова подбираешь, послушаешь и скажешь: крепкий семейный мужик, а в делах у тебя всё наоборот. Заблудший ты.

- Такие заблудшие, как я, войну выиграли, - не сдавался отец. -  Работала бы ты сейчас и горбилась бы на немцев. – Он срывался с места и бросался к калитке в заборе, но мать перехватывала его.

- Выиграли бы вы её, если б Бог не помог, - накалялась тётка, подпирая калитку колом.

- Ты чистенькая. В платье хорошем ходишь. А я в шахтёрках и целый день колупаюсь в мазуте, солярке, рельсы таскаю, того и гляди зашибёт. Хозяин я. У меня самый лучший баян в посёлке, «Москвич».

- Совсем от водки очумел, - язвительно кричала тётка, -  тебе их Митька подарил. Как деньги получишь, так своих дружков и баб насажаешь и по балкам с баяном и на «Москвиче» мотаешься, пока не упьёшься. Ивана с собой часто брал. Пьяным за руль его сажал. А какому дитю это не понравится. Митька на коне за тобой гонялся. Трудяга, хозяин, -  с насмешкой отвечала тётка. - Все труды свои и хозяйство в бутылке водки и пивных кружках оставляешь. Если б не корова, то давно померли. Одним хорош ты, Андрей, - голос тётки смягчался, теплел. - Не дерёшься никогда. После пьянок ласковым да добрым становишься. На коленях перед Верой ползаешь и прощения просишь.

- Так виноват же. Вот и прошу, - сникал отец.

- Перестаньте, - успокаивала мать. – Все мы виноваты.

- Не все. Ты, Вера, молчала бы, а то, - тётка замолкала, убирала кол, открывала калитку, подходила к плачущей матери и обнимала. Подсаживался отец, тётка не сторонилась, словно и не было скандала, но недолго держалось тишина.  – Ты, Вера, свой грех искупаешь, потому что живёшь с таким, терпишь ради детей. Господи, - тётка крестилась – Грешу я.  Не ругать вас нужно, а молиться за вас. Я больше всех виновата. Прости их. Меня наказывай.

- Никто не виноват, - вмешивался отец. – Вот ты, Феня, говоришь, что Бог создал всё, и всё зависит от Него. Если так, что же винить людей. Выходит, что мы просто игрушки в Его руках. Всё делаем по воле Бога, а не по своей. Кто добрый, тот добрый по Его воле, а кто худой – тоже по Его воле.

   Тётка не отвечала и уходила во флигель и дня два не показывалась. Мать посылала Ивана посмотреть: не случилось ли что. Он в комнаты не заходил. Входная дверь, с нарисованным мелом крестом, была закрыта.  Иван пытался заглянуть в окна. Они были зашторены. Слышен был только голос молившейся тётки.

   Повзрослевший Иван видел, что между отцом с матерью и тёткой были нескладные отношения, он старался докопаться до причины, но, сколько не пробовал, какие догадки не строил – ясности не было. Он спрашивал бабу Еву, деда Митьку, но те отвечали, что ему это просто кажется. Иван говорил об этом и с Петром.

- А оно нам с тобой нужно, - отвечал брат. – Что-то было, но они нам не скажут. Может тётка любила и любит отца, а он на родной её сестре женился. Ведь могла она у своего отца остаться. Не осталась, а переехала с отцом и матерью. И добивает батька. А может что-то и другое. Кто знает? Втроём мучаются, а из-за чего – непонятно. Нам бы Иван самим в такие переплёты не попадать.

   «Петро, как в воду глядел, - думает Иван Андреевич, - попали мы с ним. Только у него всё страшнее было, чем у меня. Правда, ему сейчас спокойней, чем мне»