Масленица в деревне

  Иван, усердно поработав по двору, заходит в дом. Его Дуня хлопочет около печки,  на столе нарезанный большими скибами хлеб, солёные огурцы, и всю хату заполонил вкусный запах жареной картошки с луком. Ещё стоит стакан, пустой… Неужто нальёт? Такое редко с ней бывает, всё больше прячет, на праздники оставляет или на Дни рождения.

  Иван медленно, с затяжкой времени, гремит умывальником, тщательно вытирает руки и с надеждой посматривает на стол: уже и румяная картошка на тарелке испускает лёгкий дразнящий дух, а стакан как стоял пустой, так и стоит.

 - Мать, последняя неделя Масленицы, а блинами в доме и не пахнет, ты что? Забыла, что ли?

- Ну раз ты напомнил, то завтра и начну печь. А сегодня встретим праздники пока без блинов, и, вытащив из кармана фартука чекушку, буль-буль в стакан, наполнив его на треть…
- Ну что ты жадничаешь, мать, налей хотя бы половину, чё ты там плеснула цыплёнку на похмел?  И себе налей… Праздник наш всехний, что ж я алкаш, чтобы пить в одиночку?

  Иван хорошо знает, что Дуня отхлебнёт разок, а остальное достанется ему же. В глазах разлились довольство и доброта, даже можно сказать – умиление. Дуня расценивает это как собачью благодарность за сахарную кость. Вообще, она уверена, что Иван её произошёл от собачьего рода: он умеет шевелить правым ухом ( дочь, выучившаяся на медсестру, говорит, что в человеке много чего от животных – остатки отмерших органов, которые в медицине называют рудименты), смотрит по-собачьи виновато, когда Дуня найдёт в спрятанной в духовке бутылке воду вместо самогонки, а когда довольство прёт из него фонтаном, она, фантазёрка, реально видит у мужа повиливание  хвостом. Скрытое, так сказать.

  Нет, ну правда… Он ведь с внучками играет чисто по-собачьи: становится на четвереньки, гавкает, потом, поджав под себя передние лапы, рычит, оскалив зубы. Маша и Шурка, в весёлом детском страхе не то орут, не то хохочут, одна лезет под кровать, другая сверху кидает на него кусочки хлеба, уговаривая: «Поешь, собачка, только не кусай нас…». «Собачка» вдруг становится человеком, поднимается, собирает разбросанные куски в карман и недовольно бурчит: «Ишь, зажирели, хлебом разбрасываются, не знают ведь, что такое 33-й год». И уходит во двор, недовольный. И детишки не понимают, чем они обидели деда.

    А ещё хорошо помнит Дуня, как однажды в состоянии ревности её спокойный по характеру Ваня вдруг превратился в разъярённого злого пса: он так рванул на ней кофточку, что одна верхняя пуговка отлетела в сторону, а другая, пониже, повисла на длинной нитке. Зарычал оскаленным волком, только что не вцепился в кофту зубами.

  Вечером, после потасовки, Дуня заявила основательно и бесповоротно: «Чтоб твоего кума тут и ноги не было! Вылакали полчетверти на двоих, вот и возникла у тебя хрень в голове, будто он на меня смотрел с бесстыдным вожделением. А хрен вас, пьяных,  знает, может, и смотрел, приняв меня за Репчиху».

   Иван  непонимаючи смотрел на супружницу, а утром, проспавшись, блымал виновато своими лампочками, опустив хвост трубой.
Ну да ладно, вспоминать плохое – только здоровью вредить. В общем-то, он мужик неплохой, хозяин в доме, да и ревность давно ушла в прошлое: кто с вожделением посмотрит на его Дуню, состарившуюся, с небольшой куделькой волос на затылке вместо тяжелой, туго закрученной дули? Как распустит её, бывало, перед сном, будто солнечный сноп развязанный ляжет на плечи и спину, волнистый, с духмяным особым запахом.  А теперь и он с круглой лысиной на макушке, но всё ещё с колечками  волос на висках, остатками  завлекательных кучерей. 

  Как и обещала, Дуня на другой день взялась за блины: как жонглёр в цирке, крутила в руках  две  сковородки поочерёдно, чтоб тесто расплылось равномерно и тонко, разорвавшись на многочисленные дырочки, разные по величине. Хлоп на плоское  эмалированное блюдо – и тут же, пока печётся очередной блин, смазывает готовый куском сливочного масла, нанизанного на вилку. Масло быстро тает, тает, и вот уже остатняя его лепёшечка скользит по горячей поверхности до полного исчезновения. Значит, надо отрЕзать ещё один кус и посадить его на вилку.

  Горка пахучих блинов покоится на блюде, дожидаясь, пока хозяин управится по хозяйству.
- Ва-ань, - зовёт разрумяненная Дуня, приоткрыв дверь из сеней. – Поспеши, пока горячие…
Иван вошёл в хату какой-то невесёлый, понурый,  глаза тусклые, без привычных добрых лучиков, и Дуня в своём ярком воображении видит за спиной внизу повисший хвост больной собаки.

- Заболел, что ли?
- Зу-уб, - тихо выговорил хозяин, прикрыв ладонью припухшую щеку.
- Дык, небось, с ночи заболел, почему мне ничего не сказал?
- А что беспокоить тебя зря, ты ж не зубной врач, - промямлил хворый хозяин.
- Я не врач, это точно, но кое-что знаю от зубной боли.

   Измотанный болью, Ваня делал всё, что советовала его берегиня: полоскал  содой, клал на больной зуб кусочек прополиса, совал в открытый рот зажженный сухой хвостик тыквы, наконец,  был применен крайний способ лечения  - долгое держание во рту первача-самогонки. Лекарство быстро рассасывалось, Ваня пригублял новую порцию, потом тянулся за следующей, но видимого улучшения не наблюдалось. Дуня предусмотрительно отодвинула стакан подальше, высказав опасение, что неминуемо произойдёт опаление языка и глотки. Тогда ещё одну болезнь надо будет лечить – ожоги в последней степени.

- Остаётся только заговорить зубы, - решила супружница окончательно и твёрдо. – Садись напротив меня, перекрестись на удачу и внимай с верой.

- Ды ну! Что  ты тут выводишь мне цыплят из варёных яиц? Какие ещё заговоры? Ты что? Бабка Букатчиха, что ли? Так я лучше к ней обращусь…

- Значит, Букатчихе ты веришь, а мне, матери твоих детей, верить не стоит,  так получается?
- Да не заводись ты на воде, и так тошно, легче утопиться от этой боли, я ведь всю ночь не спавши.
- Успокойся, закрой глаза и просто проговаривай  вслух то, что я тебе буду говорить.

    Уболтала-таки мужика: хмурый, недовольный всем миром, но всё же уселся поудобнее, положив руки на колени и закрыв глаза.

 - Зубы мои зубы… - тихо, но выразительно, как в школе при чтении стихов, произнесла Дуня.
- Зубы мои зубы, - низким, недовольным голосом пробубнил несчастный муж.
- Болят мои зубы, - это воркует Дуня.
- Болят мои зубы, - непроизвольно дернув уголком верхней губы, выдавил из себя болезный Ваня.
- Андел мой, побудь со мной, - ласково и просительно пропела Дуня.
- Ан…Ангел мой, побудь со мной, - просит мужик так, что никакой ангел не посмеет подлететь к нему ближе, чем на сто метров.
- Ты, андел, спаситель мой, посиди со мной – и боли зубные пройдут сами собой, - на всякий случай отодвинувшись от мужа на приличное расстояние, быстрым темпом проговорила  целительница.

Ваня вдруг сделался непокорным и подозрительно молчал, хмуря брови.

- Ну что, Ваня, легче стало? - уже стоя около двери, с какой-то нерешительностью тихо спросила Дуня.
- Да какой там легче…

  Дуня не дала ему развить мысль дальше и перешла к завершению сеанса.
- Тогда последнее: « Болят не только зубы, но и дисны, а ты, болезный, в благодарность за лечение  в пы @..у мою свистны!" - и быстрокрылой ласточкой вылетела в открытую дверь.
- Бли-ин!!! – взревел Ваня, словно бык, которого привели кастрировать. – Ведь знал, что придумает что-то такое, что на голову не налезет, а всё-таки поддался, дурак старый. Она ж без этого не может...У неё желание поржать  как голодному пожрать...

  Бежать с веником уже было поздно, потому как лекарьку как корова языком слизала. Походил по  комнате, и вдруг вроде бы повеселело на душе и боли не слышно. А на столе – ещё не остывшая горка пахучих блинов. Что ли, попробовать?  Съел один, нажимая на больной зуб,  – и без всяких последствий, потом другой… и так далее. Горка незаметно уменьшилась наполовину, и тут, осмелев, явилась Дуня ясным утренним солнышком. 

- Остановись, свет моих очей (ишь, как заворковала!), а то заворот кишок схлопочешь, - и блюдо с оставшимися блинами нырнуло в глубь стола ( тогда в моде были столы с дверками, куда ставили вымытую посуду и остатки еды).

  Наутро Дуня напекла новых блинов, теперь без сливочного масла (закончилось!), но, чтоб они легко снимались, добавила в жидкое тесто  подсолнечного ложки две-три. Покажутся пресными – макай в магазинную сметану, там жирность  не такая, как в домашней,  в коей ложка стоит не падая. Вредно, однако, есть такую пищу в старости.

  С Масленицей, дорогие мои читатели!
Чтоб блины пошли на пользу здоровья!