Александр Бродский - О национальном самосознании. Часть 2

3. Константы и переменные

«Четкая граница пролегает между так называемыми просвещенными евреями и приверженцами каббалы... – свидетельствует уже цитировавшейся мною Й. Рот. – ”Просвещенный” не значит неверующий. Просвещенные евреи лишь отрицают всяческий мистицизм...». 

Различие между талмудической и каббалистической традицией, как и различие между схоластической (рационалистической) и мистической традицией в любой другой монотеистической религии, определяется двумя типами понимания соотношения Бога и мира. Согласно схоластическому пониманию, Бог трансцендентен миру и открывается людям через рациональное толкование откровения и исполнение нравственного закона. Согласно мистическому пониманию, Бог в той или иной степени присутствует в мире и может открываться человеку непосредственно, становясь элементом живого опыта, а не догматического знания.

Соответственно, схоластика и мистика отличаются пониманием природы Зла. Согласно схоластике, зло – необходимый элемент оторванного от Бога мира; согласно мистике, зло производно от свободы и не обладает онтологическими характеристиками. Как отмечает крупнейший исследователь еврейского мистицизма Гершом Шолем, «факт существования зла в мире – главный пробный камень для различия между философским и каббалистическим видением мира». 

Различное видение соотношения Бога и мира определяет различие в понимание ценностей и норм. Согласно философско-рационалистическому подходу, ценности и нормы не заложены в природе вещей, не присущи бытию как таковому, а являются лишь регулятивными идеями, предназначенными к осуществлению. 11 Согласно мистическому подходу, ценности и нормы вытекают из имманентных законов бытия, из «внутреннего смысла» всех вещей и процессов, а существование зла и несовершенства объясняется отклонением людей от этих внутренних законов под влиянием ложных мнений и предвзятых идей.

Различие в понимании ценностей и норм определяет различие в подходах к культуре. Для рационалистов культура есть нечто изменчивое, никогда не тождественное самому себе. Для мистиков, культура есть нечто данное, содержательно определенное. Первая тенденция рассматривает смыслы и ценности культуры в качестве переменных, в результате чего сосредотачивается на формально-логических аспектах мышления; вторая тенденция рассматривает смыслы и ценности культуры в качестве констант, в результате чего отдает предпочтение образно-символическому мышлению. Несколько утрируя можно сказать, что рационализм выражает синтаксические, а мистицизм – семантические аспекты культуры.

Соответственно, рациональная философия и мистика дают разные ответы на вопросы о смысле жизни и назначении человека. С рационалистической точки зрения, наша задача состоит в том, чтобы приблизить здешний несовершенный мир к миру идей, воплотить должное в сущем. С мистической точки зрения, мы, напротив, должны отбросить предвзятые идеи и жить в гармонии с миром. Иными словами, разум говорит, что мы всего должны добиваться; мистика – что нам все уже дано. С рационалистической точки зрения, человек создает культуру; с мистической – культура создает человека.

Две выделенные тенденции мы можем обнаружить в любой национальной культуре. Весьма четко они проявились и в русской культуре, приняв в XIX веке форму спора западников со славянофилами (почвенниками). Западническая традиция – это ориентация на логику в познании, формальный императив в этике и правовое регулирование в политике. Славянофильская тенденция – это ориентация на интуицию в познании, традицию в этике и авторитеты в политике. Не случайно русская философия начала XX века удачно определяла первую тенденцию как «логицизм», а вторую – как «онтологизм». Согласно, например, неославянофилу В.Ф. Эрну, «логицизм» – это мировоззрение, опирающееся на формальное и отвлеченное человеческое ratio, а «онтологизм» – это мировоззрение, опирающееся на конкретный и объективный Логос. 

В самом общем плане, две выделенные тенденции являются механизмами, обеспечивающими существования двух основных процессов в развитии любой культуры: изменения и сохранения. Но, разлагая национальную культуру на две взаимоисключающие парадигмы, эти тенденции делают проблематичной задачу национальной самоидентификации людей. Национальная культура утрачивает свою целостность; национальное единство начинает казаться иллюзорным. И тогда на место Культуры заступает Природа.

4. Оправдание Природы

Следует отметить, что противостояние ассимиляторства и почвенничества в еврейской общественной мысли рубежа XIX – XX веков не совпадает с противостоянием сионизма и антисионизма в еврейской среде той же эпохи. И среди сторонников создания национального еврейского государства в Палестине, и среди тех, кто считал создание такого государства ненужным, утопичным или даже вредным делом, встречались как космополиты, так и традиционалисты, как западники, так и восточники. Но все-таки главной тенденцией раннего политического сионизма Теодора Герцля и Макса Нордау, а также позднейшего сионизма-ревизионизма Зеева (Владимира) Жаботинского стала некая третья идеология, которая, в отличие от двух предшествующих, отказалась от отождествления нации с какой-либо конкретной моделью культуры.

Родоначальник сионизма, венский журналист Т. Герцель, по свидетельству знавших его людей, являл собой тип совершенно ассимилированного еврея, не знающего ни еврейской религии, ни еврейской истории, ни еврейского языка. В евреях Герцель видел, прежде всего, определенный этнос, который нельзя отождествить с какой-либо религиозной или культурной традицией. Сплачивает евреев, по его мнению, лишь то, что все они, независимо от своих религиозных и культурных ориентаций, являются объектом антисемитизма. А будущее еврейское государство представлялось ему современным, светским, европейским государством – парламентской монархией или республикой.

Такая позиция политических сионистов возмущала еврейских «почвенников». По мнению, например, Ахад-Гаама, идея еврейского государства в том виде, в каком ее развивают Герцль и Нардау, предполагает, что «евреи не создали ничего нового и ничего своего не добавили. Они лишь подобрали рассыпанное и оброненное у просвещенных народов Европы и Америки, скопировав его и собрав воедино». Отвечая Ахад-Гааму, Герцль и Нордау утверждали, что в своем западничестве евреи никому не подражают и ничего не заимствуют. «Мы – писал Нордау, – содействовали созданию европейской культуры больше чем своей собственной; она принадлежит нам в той же мере как немцам, французам, англичанам». 

Наверное, самым непримиримым «западником» в сионистском движении был одессит З. Жаботинский.

«Может быть, – писал он, – мы больше всякого другого народа имеем право сказать: “западная” культура есть… от нашего духа. Отказаться от “западничества”, сродниться с чем-либо из того, что характерно для “Востока” значило бы для нас отречься от самих себя». Цит по: [Бела 1992, 234].

Та «западная идея», с которой должно отождествлять себя еврейство, есть идея «незавершенности» этого мира, идея необходимости изменять и «исправлять» мир. Восток – это, напротив, «моральное спокойствие» и фатализм. Однако ни «Восток», ни «Запад» не относятся к органическим свойствам каких-либо нации. Речь идет скорее об определенных ступенях развития цивилизации.

«В еврейском старообрядческом быту – писал Жаботинский – есть еще много диких пережитков подлинной “восточности” – ненависть к свободному исследованию, вмешательство религии в быт, женщина в парике, которой чужой мужчина не подает руки. Но… на то и была у нас Гаскала, чтобы отделить пережитки от сути». Цит. по:[Бела 1992, 235].

Жаботинский полагал, что евреев еще долго придется «лечить» от элементов «восточности».Что же касается арабов или других «восточных» народов, то им можно лишь пожелать тоже поскорее избавиться от так называемого «Востока».

Однако, настаивая на европеизме еврейской культуры, сионисты были, разумеется, противниками не только ассимиляции, но и вообще какого бы то ни было участия евреев в культуре других европейских народов. Напротив, евреям, по их мнению, необходим не только «географический исход», но и «исход духовный» т.е. освобождение от всяких нееврейский влияний в сфере искусства, политики и даже экономики.

По мнению Жаботинского, одна из самых неприятных черт современного еврейства – это стремление вмешиваться не в свои дела. «Когда евреи массами кинулись творить русскую политику, – писал он в 1913 г., – мы предсказали им, что ничего доброго отсюда не выйдет ни для русской политики, ни для еврейства… Теперь евреи ринулись делать русскую литературу, прессу и театр, и мы с самого начала с математической точностью предсказываем и на этом 14 поприще крах». Цит. по:[Бела 1992, 131].

Жаботинский обратился к еврейским интеллектуалам с призывом: «воротитесь от чужих пастбищ к своим виноградникам». Но возникали вопросы: а где собственно находятся эти «виноградники»? Куда евреи должны совершать свой «духовный исход»? Что же лежит в основе специфически еврейской культуры? Поскольку политические сионисты отказывались однозначно отождествлять еврейство с определенной религией, языком, укладом жизни, и даже усматривали в таком отождествлении признаки «восточной отсталости», постольку на все эти вопросы оказалось не так-то просто ответить.

С точки зрения Жаботинского, вопрос об основах специфики еврейской национальной культуры упирается в общий вопрос о природе национальной самобытности.

Первый ответ, который приходит в голову: национальная самобытность определяется воспитанием, т.е. культурой.

«Но я вгляделся и понял ошибочность такого ответа – писал Жаботинский. – Я наблюдал людей, которые были воспитаны вне национального уклада…; и тем не менее, когда пришло время, что-то встрепенуло этих людей, они оглянулись, затосковали по своей национальности и подошли к ней». Цит. по:[Бела 1992, 199].

Другой ответ: национальное самосознания зарождается в результате столкновения с внешней угрозой, типа той, какую для евреев представляет собой антисемитизм. Но, по словам Жаботинского, «антисемитизм не мог породить сионизма. Антисемитизм мог породить только стремление убежать от преследования по пути наименьшего сопротивления – то есть, переменив веру.

И все-таки для того, чтобы за проповедью перемены веры стал слышен призыв к самосознанию и национальному воскрешению, было необходимо что-то другое, кроме антисемитизма, – какой-то внутренний фактор, какое-то позитивное веление изнутри». Цит. по:[Бела 1992, 29]. 

Что же это за «внутренний фактор»? Ответ Жаботинского был вполне однозначен: «Чувство национальной самобытности лежит “в крови” человека, в его физически-расовом типе, и только в нем». Цит. по:[Бела 1992, 200].

Национальная специфика не проявляется в каких-либо особых верованиях, обрядах или укладах жизни. Верования, обряды или уклады меняются в зависимости от социальных условий. Культура вообще не бывает однополярной и неизменной. Неизменен лишь расово-физический тип, который выражается в неодинаковых внешних проявлениях, сообразно эпохе и среде. Жаботинский сравнивал расово-физический тип с музыкальным инструментом. Кларнет, например, может звучать выше или ниже, на нем можно играть молитву или вальс; но, пока цела его форма, всегда будет слышно, что это кларнет, а не валторна или арфа.

На рубеже XIX – XX вв. в Европе повсеместно проводились исследования расовых различий и их влияния на культуру. К сожалению, эти исследования часто приобретали расистский характер, так как проводившие их теоретики силились доказать превосходство одних рас над другими. Расовая антропология стала неотъемлемой частью нацистской идеологии. В результате, вся область исследований была дискредитирована.

После Второй Мировой войны расово-антропологические исследования были приостановлены. Но, как замечает историк В. Лакер, «приостановка исследований сущности расовых различий, при всей своей благонамеренности, не помогла разрешить расовый конфликт. Ведь различия между расами действительно существуют, даже если они не выделяются с абсолютной точностью и не поддаются научному описанию». [Лакер 200, 554].

На самом деле расовая нетерпимость едва ли зависит от того, исследуется ли что-нибудь в этой области или нет. Кроме того, существует устоявшийся предрассудок, будто межнациональная ненависть уже как бы заложена в расово-биологических различиях, и всякая апелляция к таким различиям эту ненависть увеличивает. Этот предрассудок, в свою очередь, основан на общем убеждении, что ненависть, насилие, агрессия, жестокость суть проявления биологических, а не социально-культурных, начал в человеке и, следовательно, могут «лечиться» культурой.

В действительности, насилие и ненависть у homo sapiens – явления «культурогенного» характера. Насилие есть важнейшее, если не единственное, средство реализации духовных ценностей. См.: [Бродский 1999] И межнациональная нетерпимость складывается не в результате психосоматических различий между нациями, а в результате отождествления наций с определенными системами ценностей и верований, то есть, в конечном счете, с определенными моделями культуры.

В природе ненависти нет. Здесь снова уместно провести сравнение еврейского национального движения с русским. «На кого похож русский национальный дух: на Салтыкова или на Каткова, на митрополита Филарета или на Л.Толстого?» – спрашивал в 1902 году П.Б.Струве. Националисты решают этот вопрос просто: «они начиняют национальный дух своими собственными идеями и приглашают нас поклониться и преклониться перед этим их собственным духом, их же указом возведенный в ранг “национального”».

В действительности, утверждал Струве, национальный дух воплощается «в бесконечно текущем по содержанию, стихийно-творческом процессе», который «не застывает никогда ни в какую сущность». [Стуве 2000, 13]

Высказанная здесь точка зрения представляет собой основу «либерального национализма» XIX – начала XX века, которого придерживались такие политики как В.Вильсон, Т.Г.Масарик, П.Н.Милюков. «Либеральным» этот национализм являлся потому, что не идентифицировал нацию с какой-либо конкретной идеей, с какой-либо одной системой ценностей или верований, оставляя место свободе и толерантности.

Но такой «либеральный национализм», в конечном счете, оказался пустой фразой. Он, во-первых, не позволял научно определить, как же все-таки формируется национальная специфика, а во-вторых, не предлагал никаких основ для реального объединения нации. Может быть поэтому в 30-х годах прошлого века «либеральный национализм» ушел в прошлое. На смену ему пришел национализм расовый и тоталитарный.

5. Обретение идентичности

Итак, каков же «механизм» формирование национальной культуры? Интересную гипотезу на этот счет выдвигает упоминавшийся в начале статьи философ И.П. Смирнов (на материале русской культуры, разумеется). По мнению Смирнова, главным фактором формирования своеобразия нации, как и в случае формирования индивидуального своеобразия личности, является полученная некогда психическая травма, заключающаяся в утрате собственной идентичности.

«Национальные культуры отвечают на событие, ставящее под вопрос коллективную идентичность тем, что они используют для самосохранения одно из средств, которыми они владеют в текущий период интернациональной культурной истории. … Выход из кризиса идентичности отыскивается в… сведении к минимуму многообразия манифестаций, которые находятся в распоряжении национальной культуры, в ограничении ее признаков лишь несколькими – жестко фиксированными» [Смирнов 2000, 388].

Гипотеза о психотравматических истоках национального своеобразия культур применима к еврейской истории так, как если бы она была специально для нее выдумана. В этом утверждении нет никакой иронии. В 70-х годах американский социолог Дж.М. Каддихи уже пытался осмыслить фрейдистскую теорию личности как описание ситуации еврейской ассимиляции, где Id (Оно) – это подавляемая еврейская этничность, Superego (Сверх-Я) – идеал полной ассимиляции, а Ego (Я) – наличное невротическое бытие ассимилированного еврея. [Cuddihy 1974].

Выход из этой ситуации для еврея мог состоять в том, чтобы либо полностью растворится в окружающем его большинстве, либо самоизолироваться в каком-то узком сообществе. Каддихи писал о евреях XIX – XX вв., но эту ситуацию можно спроецировать и на древние времена. Тем более, что даже обретение евреями Торы – этого стержня еврейской национальной самобытности – было, в некотором смысле, результатом «неудачной ассимиляции» в условиях египетского плена. В связи с этим возникает вопрос: что собственно подвергается травматизму? То, что сложилось в результате некой предшествующей травмы? Наверное, так обычно и происходит. Но все-таки, в конечном счете, в основе отбора специфических черт национальной культуры лежит угроза «телу» нации, то есть угроза ее существованию в качестве особого расово-биологического типа.

В настоящей статье я, на примере евреев конца XIX – начала XX века, пытался показать, что национальное сознание реагирует на травмирующие его обстоятельства двояким образом: сначала – самоотрицанием и стремлением присвоить «чужую идентичность», то есть ассимиляцией; затем, когда первое не удается – самоизоляцией и регрессией к своим прошлым состояниям. В первом случае задействуются механизмы изменения культуры, во втором – механизмы сохранения.

Но ассимиляторский этап не проходит бесследно, и в последующей самоизоляции культура использует те принципы смыслового конструирования, которые приобрела на стадии самоотрицания.

То же самое можно показать и на примере других культур. В Русской культуре эта закономерность воспроизвелась дважды. В Средние Века русская культура сначала стремилась ассимилироваться с остальным христианским миром (киевский период), а затем стала противопоставлять себя ему, используя его же смыслы и ценности, например, объявляя себя Третьим Римом (московский период). В Новое Время, Россия сначала ( в XVIII веке) воспринимала себя как чисто «европейскую державу», а позже (в XIX веке), в лице славянофилов, почвенников и т.п., стала противопоставлять себя Западной Европе, используя средства западноевропейской философии: гегельянство, романтизм и т.п.

И самоотрицание и самоизоляция являются невротическими реакциями на травмирующие нацию обстоятельства. Но без этих реакций не может быть никакого культурного развития. Расово-физиологический фактор, хотя и лежит в основе национальной самобытности культуры, не содержит в себе каких-либо творческих начал. Природа сама по себе ничего в культуре не создает. Культура формируется лишь формами подавления Природы. И если где-нибудь в непроходимых джунглях существует такой «благополучный» народ, который не подвергается никаким травмирующим воздействиям извне, то этот народ, скорее всего, все еще прибывает в каменном веке.