"Вашу виновность доказывает факт вашего ареста". Леонид Млечин о сталинских репрессиях

Леонид Млечин. Но знает ли об этом вождь? // "Новая газета", № 95 от 30 августа 2017.

Льва Романовича Шейнина, который много лет возглавлял Следственное управление союзной прокуратуры, однажды спросили: как именно Сталин давал указания — кого сажать, кого расстреливать?
— Товарищ Сталин не пахан, а глава государства, — объяснил Шейнин. — Его обязаны были понимать. А те, кто не понимал, сами быстро исчезали.


Виктор Абакумов в тюрьме Матросская тишина, 1951 год. Фото: ТАСС

И режиссер, и артист

Вождь избегал давать прямые указания. Предпочитал ронять намеки, не сомневаясь, что подчиненные ловят на лету каждое его слово. «Внутренне безжалостный и жестокий, он редко показывал свои чувства, — отмечают историки. — Он был сложен, осторожен, закрыт для всех. Действовал исподтишка, желательно чужими руками». Решив кого-то убрать, Сталин в разговоре с главным чекистом неодобрительно отзывался о высоком чиновнике или генерале. Оперативные службы на Лубянке немедленно собирали на будущую жертву весь материал, который у них был, обычно — показания арестованных. Показания выбивались впрок, в том числе на тех, кого еще и не собирались сажать. На Лубянке знали: рано или поздно пригодятся все показания, потому что запасливый вождь желал иметь компромат на своих подручных.

Материалы представляли Сталину. Он рассылал их членам политбюро: просил рассмотреть и выразить свое мнение. Мнение всегда было одно: снять со всех постов, исключить из партии и арестовать. Сталин выслушивал товарищей: «Ну, раз вы считаете необходимым...». Он сохранял позу верховного арбитра, который вынужден наказывать провинившихся. Когда по его указанию министерство госбезопасности уже готовило расстрельное дело члена политбюро Николая Алексеевича Вознесенского, Сталин спрашивал на совещании:
— А что же у нас Вознесенский без работы сидит? Хороший экономист…
В этих спектаклях Сталин сам был и режиссером, и артистом.

Невиновных не бывает

Андрей Януарьевич Вышинский как прокурор СССР присутствовал при расстрелах в Москве. Став потом министром иностранных дел, рассказывал коллегам, как однажды в подвал Лубянки ввели молодого партработника. Он увидел полную камеру тех, кого в газетах именовали оппозицией, и с недоумением воскликнул: «Мать твою! Куда я попал?» Потом всех повели на расстрел, и он тоже получил через глазок в стене положенную ему пулю. Массовый террор напоминал сход лавины. Она не выбирает жертв, а просто давит все живое. Поэтому жертвами большого террора стали люди, невероятно далекие от политической и общественной жизни, — рабочие, крестьяне, мелкие служащие и сами чекисты, которые отправлялись в топку вслед за своими жертвами.

Главный вопрос: зачем Сталин все это затеял? Он видел, что его решения не воспринимаются в стране так уж безоговорочно. Нужно было вселить во всех страх. Без страха система не работала. Если власть берут, не очень спрашивая избирателей, страшно выпустить ее из рук. Дал слабину, позволил кому-то рядом набрать политический вес — и лишился всего. Второй раз к ней не подпустят. Террор — самый действенный инструмент удержания страны в повиновении и сплочении народа против придуманных врагов. Власть нуждается в постоянном подтверждении того, что она выступает от имени всего народа. Поэтому любое несогласие, сомнения, недоуменные вопросы — удар по самолюбию, серьезная травма для вождя. Нужны только те, кто не сомневается в твоем превосходстве.

На ХIХ съезде партии по всему залу рядом с делегатами рассадили офицеров госбезопасности в штатском (свидетельство параноидального страха!). Один из офицеров, оказавшийся рядом с народным артистом СССР Николаем Константиновичем Черкасовым, восторженно вспоминал: «Нашему взору предстало световое сияние над головой Сталина во время его выступления. Не сговариваясь, мы одновременно произнесли: «Нимб». В зале не было другого яркого источника света, кроме ореола над головой Сталина. Такое явление возникает, по всей видимости, при большой силе эмоционального напряжения. Все это продолжалось несколько секунд в момент, когда Сталин произносил с подъемом слова призыва — поднять знамя национально-освободительного движения народов».

Мир делится из врагов и не врагов. От одних надо избавляться, за другими присматривать. Все, кто не аплодирует, кто не восторгается, — враги. Генеральный секретарь исполкома Коминтерна болгарский революционер Георгий Димитров 7 ноября 1937 года записал в дневнике, что на обеде после праздничной демонстрации Сталин обещал: «Мы не только уничтожим всех врагов, но и семьи их уничтожим, весь их род до последнего колена».

Брак в работе невозможен

Арестовывали самых преданных слуг режима, обожествлявших вождя. Когда за ними захлопывалась дверь камеры, им казалось, что это ошибка или козни обманывающей хозяина свиты. Но такова была система. Недавний член политбюро, оказавшись в тюремной камере, не мог понять, что происходит. Он писал, обращаясь к Сталину: «Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Ваш и других членов политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели Вы не видите, что я Ваш душой и телом». Сталина такие послания только веселили. Все, кого он приказывал уничтожить, были в его глазах преступниками, и он не нуждался в судебном подтверждении их вины. Он сам решал, кто виновен, а кто еще нет.

Один из сталинских любимцев заместитель министра госбезопасности Михаил Дмитриевич Рюмин сформулировал это предельно точно:
— Вашу виновность доказывает факт вашего ареста.

Оправдание, прекращение дела, освобождение арестованного — брак в работе, за который наказывают. Кому же из следователей и оперативных работников хочется быть наказанным? Если совсем не получается доказать уже предъявленное обвинение, подберут новый состав, другую статью уголовного кодекса. Но не выпустят. Вождю дико досаждали просьбы кого-то освободить, помиловать. Неужели не понимают, что так надо? Что смысл репрессий, всесоюзной зачистки, говоря современным языком, заключается в тотальности? Никаких исключений! Дела заводятся на всех, в любой момент каждый может быть арестован. И никто не мог знать, кто станет следующим. Неприкасаемых нет! То, что начиналось как ликвидация давних оппонентов, превратилось в политику «сплошной ликвидации».

Заместитель главы правительства Анастас Иванович Микоян вспоминал, что без разрешения Сталина нельзя было звонить в НКВД. Приняли решение, запрещающее членам политбюро вмешиваться в работу наркомата внутренних дел. Имелось в виду, что члены политбюро не смеют ни за кого вступаться. Ближайший соратник вождя Вячеслав Михайлович Молотов приказал своим помощникам письма репрессированных не включать в перечень поступивших бумаг. Он не считал нужным кого-то миловать. Массовые репрессии не были для него ошибкой. Это была политика, нужная стране…
Бить и пытать!

Масштаб репрессий вводил в заблуждение. Казалось, машина сорвалась с цепи, работает сама, а вождь утратил контроль над органами госбезопасности. Кто-то верил, что он вовсе и не кровожаден, сам недоволен тем, что творится, да не в силах остановить распоясавшихся подручных… На самом деле без его санкции в Кремле и дворника не могли тронуть. Он сам решал, кого и когда арестовать, в какой тюрьме держать. Сам придумывал, какие вопросы должны задавать следователи на допросах. Рассказывал, как составлять обвинительное заключение. Естественно, определял приговор. И приказывал пытать.

Когда арестовали бывшего начальника главного управления военной контрразведки СМЕРШ и министра госбезопасности генерал-полковника Виктора Семеновича Абакумова, он обиженно говорил на допросе:
— Мы можем бить арестованных.

В ЦК меня и моего первого заместителя Огольцова многократно предупреждали о том, чтобы наш чекистский аппарат не боялся применять меры физического воздействия к шпионам и другим государственным преступникам, когда это нужно.

Теперь настала его очередь. Новый министр госбезопасности Семен Денисович Игнатьев доложил Сталину: «Абакумов содержится не под фамилией, а под присвоенным ему номером. Подобраны и уже использованы в деле два работника, могущие выполнять специальные задания (применять физические наказания) в отношении особо важных и особо опасных преступников». Чекистам обещали путевки в дом отдыха, денежное пособие и внеочередное присвоение воинских званий. Они старались. На допросах так избивали недавнего хозяина Лубянки, что он ходить не мог. Заключение тюремного врача свидетельствует о том, что Абакумова (ему было всего сорок с небольшим, и на здоровье он прежде не жаловался) превратили в полного инвалида: «Заключенный номер пятнадцать еле стоит на ногах, передвигается с посторонней помощью, жалуется на боли в сердце, слабость, головокружение. По состоянию здоровья нуждается в переводе из карцера в камеру».

На его процессе генеральный прокурор СССР Роман Андреевич Руденко сказал:
— Я не хочу расшифровывать некоторые формы пыток с тем, чтобы не унижать достоинство тех лиц, к которым они применялись, которые остались живы и присутствуют на процессе.
Руденко, пишет бывший председатель Верховного суда СССР Владимир Иванович Теребилов, «видимо, имел в виду случаи, когда, например, допрашиваемого раздевали и сажали на ножку перевернутой табуретки с тем, чтобы она попала в прямую кишку».

«Нам можно, вам нельзя»

Вождь никому не верил. Даже ближайшим соратникам, которых постоянно менял, даже своим чекистам. Страшноватая практика работы чекистов при Сталине строилась на вахтовом методе. Формировалась бригада, которая выполняла свою часть работы. На это время они получали все — материальные блага, звания, должности, ордена, почет, славу, право общения с вождем. Ценные вещи, конфискованные у арестованных, передавались в спецмагазины, где продавались сотрудникам наркомата внутренних дел. Когда они свою задачу выполняли, команду уничтожали… На Лубянку приходили новые люди. Наступала очередь следующей бригады, ей доставались все блага.

Каждые несколько лет Сталин менял хозяев Лубянки — чтобы не засиживались, не обрастали связями, не теряли хватку. Перетряхивал органы госбезопасности, создавал новые структуры, лично ему подчиненные. Телевидение еще не появилось. Главный метод пропагандистских кампаний — митинги и собрания, на которых градус эмоций поднимали так, что люди сами начинали требовать крови. И, выходило, что уничтожение врагов — воля народа. Целые поколения воспитывались в атмосфере разжигания ненависти, постоянного поиска врагов вокруг себя и их методичного уничтожения. Страна стала другой. Идеологические кампании носили тотальный характер, поэтому непозволительны были попытки остаться в стороне. Мы плохо представляем себе, сколько людей пожелало принять участие в уничтожении несуществующих внутренних врагов! Одни надеялись, столкнув другого в пропасть, спастись самим. Другие увидели, что репрессии открывают дорогу наверх и спешили отличиться…

В годы большого террора сменилось девять десятых секретарей обкомов, крайкомов и ЦК национальных республик. Выдвинулись совсем молодые работники. Прежние ограничения, требовавшие солидного партстажа для выдвижения на крупную должность, были сняты. Молодые люди, не получившие образования, совершали головокружительные карьеры, поэтому поддерживали репрессии, которые освобождали им дорогу наверх. Попав в фавор, амбициозные и тщеславные чиновники на время получали частицу безграничной сталинской власти. Уверенность в своем величии подкреплялась системой распределения благ, доступных только тем, кто занимал высокий пост. И это придавало дополнительную сладость принадлежности к высшему кругу избранных.

Нам можно, а вам нельзя, — вот важнейший принцип жизни. Пристрастия и интересы, быт чиновников — все было ориентировано на максимально комфортное устройство собственной жизни, извлечение максимальных благ из своей должности. А необходимость по долгу службы произносить ритуальные речи о коммунизме только усиливала привычку к двоемыслию и воспитывала безграничный цинизм. Режим многое давал тем, кто прорывался наверх. Речь не только о материальных благах. Функционеры, нашедшие себя в системе, не испытывали никакого разлада со своей совестью и считали, что поступают в соответствии со своими убеждениями.

Страдания людей не находили ни малейшего отклика у правящего класса. Крупные партийные чиновники преспокойно обрекали сограждан на тяжкие испытания. Вот что потрясает. Руководители страны, чиновничество, чекисты, как показывает анализ поступавших к ним документов, были прекрасно осведомлены о масштабах голода, о страданиях людей. Но историки отмечают, что нет ни одного документа, в котором хозяева страны сожалели бы о смерти миллионов сограждан.
Особые милости

Но вождь не хотел выглядеть инициатором репрессий. Время от времени совершал благодеяния, зная, что весть о них разлетится по всей стране. В январе 1939 года один из основателей МХАТ народный артист СССР Владимир Иванович Немирович-Данченко обратился к Сталину: «Дорогой, горячо любимый Иосиф Виссарионович! Музыкальный театр моего имени теряет великолепную артистку — певицу Галемба. Она выслана на вольное поселение, кажется, только за проступки мужа. Я не знаю точно, но, судя по легкости наказания и по характеру ее личности, вина ее не такая, чтобы стыдно было просить о полном помиловании. Я решился на это. Уж очень досадно, если бы от резкой перемены климата и оторванности от родного театра пропала такая артистка. Простите меня за это письмо. Поверьте, что оно продиктовано преданностью театральному делу и глубочайшей верой в Вашу справедливость».

Сталину приятно было, что престарелый режиссер с мировым именем обращается к вождю в такой заискивающей форме. Распорядился: «Освободить и вернуть в Москву». Рассекреченные документы позволяют увидеть, как делались дела на этой адской кухне. Через два дня нарком внутренних дел Берия доложил Сталину: «Галемба София арестована 22 февраля 1938 года, как жена изменника Родины. Муж ее, Галемба А.Л., — бывший начальник отдела вооружений Инженерного управления РККА, в 1938 году осужден.
Следствием Галемба Софии никаких конкретных обвинений предъявлено не было; сама она виновной себя не признала. Других компрометирующих ее материалов у НКВД не было. Однако решением особого совещания при НКВД от 13 октября 1938 года Галемба София была осуждена на пять лет ссылки. Мною дано распоряжение о немедленном освобождении ее от отбывания наказания. Мной внесен вопрос на Особое совещание о пересмотре ее дела».

Нарком внутренних дел признал: сажать ее было не за что! Чекисты даже не потрудились предъявить ей хоть какое-нибудь обвинение. Но это вопиющее беззаконие Сталина нисколько не беспокоило. Он и сам знал, что арестованные ни в чем не виноваты. Для уважаемого им Немировича-Данченко было сделано исключение, певицу отпустили. Остальные, столь же невиновные, продолжали сидеть. И умирать. Примерно за полтора года Сталин лично подписал 362 списка «лиц, подлежащих суду Военной коллегии Верховного суда СССР». Там заранее указывался приговор, в основном расстрельный.

В этих списках больше 44 тысяч фамилий. Из них почти 39 тысяч были приговорены к смертной казни еще до суда! То есть практически каждый день Сталин утверждал один расстрельный список. Читал он их внимательно, вносил исправления. Работал над уничтожением и унижением сограждан напряженно, с полной отдачей. В этом был смысл его жизни.