Князь С. Д. Урусов «ЗАПИСКИ ГУБЕРНАТОРА»

Князь Урусов - интересный персонаж, редкий среди царской администрации. Его назначили губернатором Бессарабии сразу после Кишиневского погрома. По его собственным словам, при этом назначении он впервые столкнулся с евреями и с еврейским вопросом. Он написал интересные "Записки губернатора" об этом коротком периоде своей жизни.



Вскоре после его приезда к нему пришла делегация еврейской общественности. Он их принял - для губернатора это уже был нехарактерный поступок - и произнес речь, которую в наше время назвали бы виктимблеймингом.

Я в праве ожидать, затем, что евреи, будучи народом богато одаренным и тесно сплоченным и побеждая, часто благодаря этим свойствам, местное население в экономической борьбе, будут пользоваться плодами победы с осторожностью и тактом. Молдаванское коренное население, как и русское, добродушно и незлобиво; в нем нет большой подвижности, способности и стремления к накоплению богатств; будучи первыми непосредственными производителями ценностей, местные жители не умеют их сберегать и обменивать, – в этом вы всегда их превзойдете, – так умейте же разумно пользоваться вашими преимуществами, относитесь хорошо к населенно, среди котораго вы живете, и я уверен, что столкновений между вами никогда не произойдете В частности, я просил бы вас приложить старание к тому, чтобы последствия бывших в апреле месяце беспорядков перестали служить поводом к поддержанию в населении города взаимной вражды.

Сам Урусов пишет о впечатлении, оказанном этой речью:

Какова же была запуганность евреев и как мало нужно было им гарантий от администрации, если они удалились, вполне довольные и почти успокоенные после моих в сущности не лестных для них слов.

Через полтора года Урусов по просьбе правительства написал записку по еврейскому вопросу, предлагавшую идти по пути снятия ограничений; записка пришлась не ко двору, и его перевели губернатором в Тверь. В 1905 г. он ушел в отставку после назначения Трепова товарищем министра внутренних дел с особыми полномочиями, вступил в кадетскую партию и был избран от кадетов в первую Думу.

Самая известная его речь в Думе была посвящена роли охранки и Комиссарова в организации погромов. Информацию Урусов получил от своего зятя Лопухина, известного нам по разоблачению Азефа.



Но вернемся к нашим баранам.

При объезде Бессарабской губернии Урусов приехал в Хотин, где раввин пригласил его посетить синагогу. Такой визит - абсолютно из ряда вон выходящая вещь.

Я до того времени никогда не бывал ни в одной синагоге и потому с большой готовностью согласился на просьбу местных евреев посетить их богослужение.

При входе в храм я был встречен раввином и несколькими евреями, из числа наиболее влиятельных и уважаемых в городе; все они были в черных сюртуках, цилиндрах и белых галстуках. Мы вошли в обширную залу, уставленную длинными деревянными скамьями, напоминавшими гимназические парты, но прекрасно сработанными и отполированными. Стены и потолок синагоги были отделаны очень скромно, без пестроты и украшений; никаких изображений на них не было, получалось впечатление строгой простоты и серьезности. Противоположная от входа часть залы возвышалась на несколько ступеней, и на этом возвышении, перед священным ковчегом, в котором хранились свитки Торы, помещались кантор, певцы, раввин и несколько хорошо одетых евреев, по-видимому, имевших особое отношение к синагоге по своему происхождению или общественному положению.

Меня провели по широкому среднему проходу к первой скамье, после чего кантор, надев пеструю хламиду, стал читать нараспев, прерываемый по временам возгласами хора. Среди незнакомых звуков древнееврейскаго языка я вскоре услышал слова „Николай Александрович“ и „Александра Феодоровна“ с ударениями на последнем слоге, а затем разобрал и свое имя, провозглашенное кантором с особой отчетливостью. После этого молитвословия кантор и певцы повернулись лицом к молящимся и превосходно спели „Боже, Царя храни“. В эту минуту мне впервые пришлось, неожиданно и быстро практически разрешить трудный вопрос этикета: в синагоге нельзя снимать с головы шляпы, а народный гимн надо слушать с непокрытой головой. Я вышел из затруднения, приложив руку к козырьку форменной фуражки, как бы отдавая кому-то честь, и в таком положении прослушал гимн. Второе отделение службы состояло в исполнении кантором и хором музыкальных пьес, напоминавших мне смутно знакомые оперные мотивы, которым был однако придан, путем некоторых изменений, какой-то оригинальный восточный характер. Среди хора все время выделялся удивительно чистый, сильный и верный альт, на который нельзя было не обратить внимания. Стоявший недалеко от меня раввин сказал мне, что этот замечательный голос принадлежит 13-летнему мальчику, сыну бедного портного, и предложил послушать его в сольном пении. Я отошел к противоположному концу залы и стал у выхода, чтобы лучше оценить юного певца. Без преувеличения скажу, что такого альта я в жизни ни разу не слышал; он наполнял всю залу, пел необыкновенно уверенно, с удивительным драматическим подъемом, исполняя какое-то незнакомое мне произведение Мендельсона. Хор еле слышными аккордами аккомпанировал певцу, достигавшему высокого эффекта, которому вредило по временам только излишнее форсирование звука. Я пришел в положителный восторг и, желая чем-нибудь отблагодарить певца за доставленное наслаждение, спросил раввина при прощаньи, могу ли я подарить мальчику золотой. Раввин как-то смутился и ответил, что в субботу евреи не могут принимать денег, но что какую-нибудь вещицу на память мальчик мог бы, конечно, взять с благодарностью. Никакой вещицы у меня с собой не было, и я уже хотел отказаться от мысли о подарке, когда изобретательный раввин, желая очевидно, сделать мне удовольствие, придумал гениальный выход из затруднительного положения. Он провел тонкое различие между золотым, как денежным знаком определенной ценности, и тем же золотым, как предметом, имеющим значение подарка, вне зависимости от его цены, и блестяще разрешил вопрос сказав, что маленький певец может принять от меня золотую монету не как деньги, а как золотую вещь. Так мы и поступили, к общему удовольствию.

Затруднение раввина совершенно понятно. И решение, в общем, понятное: ради даркей шалом разрешить мальчику взять мукце в Шаббат, еще и сделав некоторое послабление, тоже совершенно оправданное. Действительно, с большой вероятностью золотая монета не будет потрачена, а будет храниться в доме в качестве реликвии, как у нас в доме хранится серебряный Елизаветинский рубль, подаренный полининому пра-прадеду за спасение графского сына при пожаре.

Но я задумался: как бы я в качестве габая поступил, если бы это произошло в нашей синагоге. С поправками, конечно, на то, что мы живем в своей стране и губернаторов не боимся.

Я бы сказал: "Положи вот здесь до конца Субботы, я гарантирую, что у нас никто не возьмет". Но, возможно, хотинский раввин не мог дать таких гарантий.