С этим писателем я познакомился далеко от Польши и далеко от Ленинграда, где он постоянно жил. Шел то ли сорок второй, то ли сорок третий год, самые черные дни военного времени. Мы встретились в одноэтажном азиатском городе. Девять месяцев в году над городом светило безжалостное солнце, а в остальные три — лил дождь. Вдоль улиц текли арыки, полные густой воды. Над ними росли высокие деревья — шелковицы, чинары и платаны. За каждой крышей возвышались горы. С востока — Памир, с юга — Гималаи, их внешняя гряда. Когда опускались сумерки, быстрые, внезапно сгущавшиеся, глушившие не только слух, но и зрение, то весь мир в конце концов сводился к скрежету саранчи в саду за новым, высоким зданием университета, где тогда было летное училище. Иногда доносился еще из-за последней мазанки предместья, с хлопковых полей, какой-то визгливый лай — говорили, шакалий. Но обычно уже ранним вечером слышна была лишь гулкая азиатская тишина. То не была ночь из «Тысячи и одной ночи». Далеко на западе остался пестрый гомон Багдада. А здесь была истинная Азия. Казалось, стоит только напрячь зрение или влезть на самую высокую чинару, и увидишь северное сияние, а с другой стороны — фосфоресцирующий блеск Индийского океана. И шла война. Нам не хватало хлеба, но его не хватало одинаково всем — таджикам, русским и полякам, которые нашли тут убежище и отдаленную надежду.
В один из таких вечеров, в душной барачной каморке, куда приходили литераторы за продовольственными карточками, кто-то громко сказал, что в пригороде живут польские сироты: их привезли с севера и только что открыли детский дом. Никто не строил планов, но сразу стало ясно, что надо как можно скорее, может быть прямо завтра, побывать там. Была пора дождей: машина кинопередвижки не доберется. Книги — это мало. Впрочем — дело и так пойдет. На следующий день мы отправились. Вел нас Мирсаид Миршакар, таджикский поэт, огромный мужик, грузный, рябой. Горцы всего мира словно принадлежат к одному племени, но этот совершенно был похож на крестьянского сына из-под Закопане, только в тюбетейке. Он был с Памира, из окрестностей Рушана, где у женщин рыжие волосы, потому что там когда-то стояли гарнизоны Александра Македонского, оставленные во время похода на Индию и так никогда не отозванные. И вот мы по размытой дождем дороге тянулись за Мирсаидом. По вязкой грязи шла ленинградская поэтесса, хрупкая и тихая Татьяна Казмичева, брел ее бледный брат Михаил Матвеевич, изумительный переводчик поэтов французского Возрождения, рядом резво шагал старый и знаменитый московский поэт Сергей Городецкий, друг Блока и Северянина. И был еще некто, появившийся совсем недавно, и пока что я знал о нем лишь то, что зовут его Евгений Шварц. Он почти не разговаривал, улыбался той быстрой, трогательной улыбкой, которую запоминаешь лучше, чем черты лица. На каком-то километре пути я уговорил всю компанию пойти напрямик, так как детского дома все было не видать. Мы сразу забрались на рисовое поле, вязкое даже летом, тем более в пору дождей. Шварц сказал про меня: «Все ясно: он нам мстит за Ивана Сусанина!» Все рассмеялись, и не успели мы оглянуться, как были у цели.
Дети уже давно нас ждали, притихшие от напряжения. Их было много, но все были маленькие. Да, в основном малыши, только не такие беззаботные, как дети, растущие у себя дома и у себя в стране. Поэтому Городецкий — а он должен был выступать первым — несколько смутился, но в конце концов откашлялся и с замечательным воодушевлением прочел свое стихотворение о Польше, давно уже написанное и чрезвычайно звучное. Ему громко аплодировали; хлопали прежде всего учителя и воспитатели из Союза польских патриотов. Детей слишком потрясала новизна происходящего, чтоб они обращали внимание на подробности. Но стихотворения французских поэтов Плеяды, которые они услышали затем, привели их уже не в такой восторг. Потом пошли стихи Тувима для детей; я читал их по тетрадке, в которую записывал во время ночных дежурств в больнице все польские стихотворения и все отрывки из польской прозы, какие мне удалось припомнить. Польских книг почти ни у кого не было. Таких тетрадок у меня было уже семь. Миршакар продекламировал, а вернее пропел главу из своей поэмы «Золотой кишлак». Дети были очарованы напевной декламацией, но подозреваю, что до конца все понял только один из них: маленький таджичонок с шевелюрой как мышиная шкурка; его отец погиб на фронте, и его растили с польскими детьми. В общем, литературный вечер развивался по плану, и все было бы хорошо, если бы не какая-то неясная тревога, терзавшая всех нас: это же были малыши. И еще: не за тем же мы брели по этой грязище, чтобы отработать обычный литературный вечер. Думаю, и некоторые дети были того же мнения. Но вот после очередной порции аплодисментов встал с улыбкой Евгений Шварц и, убедившись, что все дети понимают по-русски, вышел из-за торжественного стола президиума, попросту уселся среди маленьких слушателей и принялся рассказывать им сказку. Это была ставшая впоследствии знаменитой «Сказка о потерянном времени». И целых четыре часа мы слушали его сказки. Все — воспитатели и малыши, поляки и русские.
Мы были заворожены и зачарованы мудростью и веселостью этого человека. Все мы ощущали, как с каждым словом все сильней обожали его сидящие на полу дети, и заведомо разделяли их чувства. Перед нами был ум простой и замечательный, человек, полный таланта и очарования.
Окончательно убедило меня в этом знакомство с его книгами и пьесами, которые я постарался немедленно прочесть. Шварц писал пьесы с 1928 года. В Среднюю Азию он приехал тогда из осажденного, голодающего Ленинграда, эвакуированный на военном самолете, как и другие деятели культуры этого необыкновенного города, как Анна Ахматова, как Шостакович, как Николай Акимов, беспокойный дух, художник, режиссер и новатор театра. Шварц как раз был его ближайшим сотрудником и заведовал литературной частью Ленинградского театра комедии.
У того, кто знакомится с творчеством Шварца, возникает впечатление какого-то важного и радостного открытия. Это драматург отличный и для всех, писатель для людей совершенно взрослых и зрелых, так что даже странно, что так мало о нем известно. Правда, и у нас Шварц известен прежде всего как автор произведений для детей. Напомню о повести и снятом по ней кинофильму «Первоклассница», о сценарии кинофильма «Золушка» или о пьесе «Снежная королева», которую ставят всюду; оба последних произведения — современные, творческие переработки сказок Перро и Андерсена, а Андерсена Шварц особенно ценил. У детей, особенно у советских детей, Шварц уже занял свое место и, пожалуй, вне конкуренции. Шварц несомненно принадлежит к семье выдающихся писателей — таких, как Милн и Коллоди, Тувим и Маршак, Бианки и Родари, Чуковский и Кестнер, Житков и Бжехва, — которые выбрали творчество для детей вовсе не потому, что для детей якобы легче писать и реже контролируется критикой. Как и все вышеназванные, он дает маленьким людям ровно то, что потом оказывается самым нужным людям вообще.
В предисловии к русскому изданию пьесы Шварца «Тень» мы читаем:
«...но Шварц действительно шел к поэзии и нашел ее в искусстве театра. Это счастливая судьба немногих странников, рассчитывающих на долгий путь и неожиданно оказывающихся у цели. Шварц был актером, журналистом, писал для детей, и все было для него дорогой долгой, изнурительной и не очень благодарной. В одно прекрасное утро он проснулся драматургом и вдруг почувствовал, что ему уже есть ради чего работать над словом, фантазировать, есть к чему применить свой дар живой человеческой интонации, свою способность видеть в людях все их различия и особенности, что все это не пропадет зазря и останется жить в его трудах и замыслах...».
Но тут речь не о пьесах Шварца для детей, хотя их было много и хотя среди них были попытки создать современную сказку, целиком основанную на мотивах повседневности («Ундервуд», «Клад»). Эта работа стала для Шварца превосходной подготовкой к сочинению пьес для взрослых. Принцип метафоры с дальним прицелом, замечательно емкая форма притчи придали легкость таким его комедиям, как «Телефонная книжка», «Приключения Гогенштауфена», неизданный «Дракон» и прежде всего «Тень». По-польски «Тень» напечатана несколько лет тому назад в переводе автора этих строк. В 1947 г. эта пьеса покорила Берлин, в 1952-м швейцарец Линдтберг поставил ее в знаменитом Камерном театре в Тель-Авиве. Поставленная перед самой войной в театре Акимова, она стала незаурядным и значительным театральным событием. Да только ли театральным? Здесь необходимо отметить, что эта сказка для взрослых — событие прежде всего нравственного и политического порядка. Она свидетельствует, что даже в трудные годы в Советском Союзе раз за разом возникали нешаблонные произведения, выдающиеся, безупречные, вступавшие в борьбу за господство народа и разума. Не все его сказки завоевали популярность, но и самым яростным догматикам доводилось капитулировать перед такими произведениями. Таково и искусство Шварца — поэтическое обоснование благородства, разума, верности делу, дружбы, непреклонности перед всяческой подлостью. Кто посмеет утверждать, что социалистическая нравственность не должна опираться именно на такие достоинства? Кто не видит, что они столь же необходимы для построения лучшего мира, как и принципы классовой борьбы? В свое время театру «Сирена» не дали поставить эту пьесу, утверждая, что действие ее происходит в сказочной стране, поэтому неизвестно, какие социальные силы она защищает и к каким классам принадлежат ее герои. С таким же успехом можно требовать выяснения классовой принадлежности гномов и социального происхождения Бабы Яги. Впрочем, происхождение сказочных персонажей установлено раз и навсегда: оно просторечное, простонародное. В народных сказках унижаемая справедливость в конце концов побеждает, простак оказывается умником, а злой король оказывается голым и должен быть наказан. Шварц — современный писатель, но в самом важном, философском аспекте своей пьесы он непоколебимо верен народной традиции.
Акимов пишет:
«...по-сказочному обобщая основные процессы, происходящие во взаимоотношениях человеческого населения нашей планеты, можно сказать, что современная эпоха идет под знаком борьбы творческого начала с паразитическим, созидающего с гниющим, живого с мертвым, или, как говорит на своем языке Шварц, человека с тенью».
Пьеса Шварца — это не подражание, а полемика с грустной сказкой великого Андерсена о тени, которая предала человека и захотела стать его господином. Больше чем господином — властелином, диктатором, которому не хватает для счастья только одного: чтобы живой человек стал теперь ее тенью. Этот живой человек — ученый, он приехал в сказочную страну для того, чтобы поскорее достичь своей собственной цели: он хочет осчастливить как можно больше людей.
Фриц Эрпенбек, выдающийся немецкий критик, так писал после успеха этой пьесы в Восточном Берлине в 1947 году:
«Эту пьесу меньше всего хочется назвать «пьесой» — она поэтическое создание, полное лирики, юмора и ума. Пример комедии Евгения Шварца свидетельствует в пользу того, о чем мы неоднократно писали, не имея возможности подкрепить это практически: реализм — это вовсе не стиль, это критерий художественной правды, и романтическая сказка может иметь общественный смысл, может быть реалистической. Так обстоит дело и здесь... Гениально утонченный, гуманистический смысл этой пьесы таков: жизнь потому и побеждает зло, что зло — это лишь тень жизни, враждебная, но в конечном счете зависимая от всего глубоко человеческого».
В пьесе Шварца ученый не соглашается стать тенью своей тени, не соглашается «разумно ограничить» число людей, предназначенных быть осчастливленными, не хочет отречься от своей любви и от друзей; как все энтузиасты во все времена, он утверждает что «для того, чтобы победить, надо быть готовым даже пойти на смерть». И что же? — и действительно идет на смерть. Ему рубят голову. Но тут не что иное как рационалистическая фантастика Шварца ведет к крутому повороту, столь же логическому, сколь этически верному: в момент смерти ученого теряет голову и его тень, и приходится срочно применять спрятанную от народа живую воду, чтобы оживить ученого: без этого не воскреснет и сам властелин. Он же в конце концов только тень. Советский писатель считает, что тень держится у власти так долго, как долго может опираться на живых людей, честных и благородных. Насилие над ними оборачивается против насильника. Эта мораль обладает чертами широкого и стойкого обобщения, нет смысла искать в ней сиюминутную полуправду. Но она была бы ни к чему, если бы не точность, остроумие и прелесть художественной материи этой пьесы. Психологический аспект этого произведения возникает из превосходных, правдивых наблюдений, а несчастный Доктор — быть может, лучший тип оппортуниста во всей современной комедии. Роль Юлии Джули написана с резкостью карикатуры и шармом эпиграммы. А сам ученый! А наконец, Аннунциата! Если воспользоваться архаизмом, то это стопроцентно положительные герои, каких днем с огнем не сыщешь в современной драматургии и театре.
Впрочем, я думаю, что взрослым нет нужды разъяснять эту притчу, столь же умную, сколь и понятную. Внимательному зрителю представляется случай пережить редкостное приключение: он может открыть совершенно неизвестного ему до сих пор писателя из разряда тех, кого хотелось бы иметь в числе своих друзей.
«Новая Культура» 1956, № 27.
PS. К сожалению, поздней осенью 1957 года до Польши дошло известие о смерти Евгения Шварца. Он был одним из немногих литературных диссидентов, кто в СССР умерли в своей постели. Русская драматургия потеряла писателя, чье значение в будущем наверняка превзойдет шумный успех сегодняшних однодневных официальных знаменитостей; может быть, пьесы Шварца будут признаны своеобразным алиби для драматургии определенного периода.
Что же касается нас, то мы потеряли умного, веселого и отважного друга. Уверен, что так подумают не только его слушатели из азиатского детдома.
1958
Пьеса в совершенно оригинальной трактовке, с замечательной музыкой, идет в театре Владимира Назарова. Кому интересно http://www.mtvn.ru
Комментарии