"ПУТЕШЕСТВИЕ В ДРУГУЮ ЖИЗНЬ" (VII) "РАВНОВЕСИЕ ПО МАТВЕЮ"

Равновесие по Матвею

После города, исступленной жары не было ничего приятнее очутиться в прохладном лесном краю, на берегу ласковой речки. Приглашая в гости, наш знакомый заметил: в августе в Мещере благодать, комарья нет, а главное – свободнее дышится, ведь после ильина дня гуляют над Россией уже другие ветродуи, сродни осенним.

Деревня, в которой нам предстояло пожить несколько дней, стояла у реки, вполне оправдывая свое название – Уречное. Речка Нарма незаметно просачивалась сквозь густые камыши, распадалась на протоки и исчезала в лесах. Когда-то она была широкой и по ней в половодье сплавляли к речке Гусь, а потом и к Оке строевой лес. Сейчас Нарма мелководна, хотя весной «вспоминает» былое и затопляет крайние усадьбы Уречного.

Со стороны Колесникова через реку положен на сваи деревянный мост. Шустрая ребятня промышляет с него некрупную, но уловистую плотву. Конечно, главное назначение моста – служить транспортным целям. Но с этим делом он из-за своей древности справляется со скрипом...

Уречное – деревенька небольшая, идущая одним порядком от Нармы к лесу. У опушки избы кончаются. Здесь лежат два больших базальтовых валуна. Уреченцы шутят, что они сами, как грибы, выросли у леса после одного незапамятного проливного дождя. Кто-то из жителей деревни, рассказывают, хотел приспособить камни под фундамент. Подогнал трактор, завел трос. Но ничего не вышло. Валуны не поддавались, словно уходили корнями в землю, и незадачливый строитель, чуть не растеряв колеса, оставил уреченские реликвии в покое.

Но Уречное знаменито на всю округу не этим, а своими избами. Срубы поставлены аккуратно, их отличает искусная вязь наличников. У каждого хозяина узор свой, не срисованный. Дома выкрашены во все цвета радуги. И смотрят молодцами – ни дать ни взять из русской сказки. Перед избами раскудрявились ракиты, давая густую тень, дорогую в жаркое лето.

Когда-то деревня славилась и своими садами. Но зимой семьдесят девятого они перемерзли, и их вырулили, пустив освободившуюся землю под огороды. В живых остался всего один сад – у вальщика. Зимой, в самые свирепые морозы, он не бросал своего занятия. Топил баньку, валял в ней валенки, а теплый дым между тем обогревал сад, спасая от верной гибели.

Если соседнее село Колесниково стоит в поле, открыто, то Уречное с трех сторон обступили сосновые и березовые леса с можжевеловыми полянами, неожиданными болотами и озерами. Здесь водится всякая дичь, осенью полно грибов, а в Нарме дремлют завидные лини.

...Мы подъехали к Уречному вечером. По скрипящему мосту прошли на левый берег реки. Повстречали мальчишку-рыболова, не успевавшего насаживать белые катушки теста на острие крючка – так часто случались поклевки. В ведерке у него было уже порядочно красноперой плотвы.

Садилось солнце. Из леса тянуло вечерней сыростью. Стоило похлопотать о ночлеге.

Пообещав в обмен на гостеприимство починить испортившуюся швейную машинку, наш знакомый пристроил нас к тете Маше – пожилой вдове, одиноко жившей уже несколько лет в большом голубом доме с палисадником, заросшим желтыми осенними цветами. Поужинав, мы улеглись в горнице. В избе еще долго скрипели половицы: хозяйка устало ходила в сенях, прибирала на кухне и полезла на печь где-то около полуночи.

За завтраком мы завели разговор о погоде, видах на урожай и еще о многих обязательных для такой беседы вещах. Забросили удочку насчет местных достопримечательностей, и тетя Маша посоветовала сходить на Глухое озеро.

– Люди сказывают, оно в одну ночь народилось. Расступилась земля, и заплескалась вода. Но без провожатого вам нельзя: кругом трясина, пропадете...

Проводник нашелся быстро. Показать дорогу к Глухому озеру вызвался внук соседки, шестиклассник Сашка. Взяли удочки, немного провизии на случай непредвиденной задержки и отправились в путешествие. Выгоревшая на солнце, почти белая Сашкина голова, как маячок, мелькала среди придорожных кустов. Наш провожатый нетерпеливо забегал вперед, не пропуская ни одного подозрительного в отношении грибов места, при этом болтал без умолку. Через четверть часа мы были в курсе всех уреченских событий.

Лесная дорога уводила нас все дальше от деревни. Мы смотрели по сторонам, боясь проскочить мимо указанной тетей Машей тропинки – она бы вывела нас к болоту, окружавшему Глухое озеро... На Сашку надежды было мало: обязанности проводника он беспечно сочетал с грибной охотой.

Тропинка у старой изломанной березы все не появлялась. Скоро стало ясно, что мы ее проглядели. Пришлось вернуться и начать розыски сначала. Мы возвращались к истоку лесной дороги трижды. С четвертого захода Сашка еле отыскал незаметную тропку. Изломанной березы, на которую мы так надеялись, не было. Отслуживший свое лесной указатель превратился в трухлявый пень. Знать, давненько последний раз наведывалась тетя Маша на озеро.

Сашка больше на грибы не отвлекался. Да их почти и не стало. Только красные фонари мухоморов предупреждающе светили из влажного сумрака.

Болото напомнило о себе загодя: начал мельчать лес. Почтенного возраста сосны долго провожали нас, но когда тропа пошла под уклон, запахло кислой прелью – остановились как вкопанные и тревожно заскрипели стволами, словно говоря: нам дальше нельзя, ну а вы как знаете...

В поводырях теперь была ольха. В низинной тишине ольшаник казался мертвым. Матово поблескивали жестяные листья, переплелись черные, словно обугленные, ветви. Ольха – невеселое дерево. Стоять бы ей по погостам, но озерная или речная вода далеко от себя не отпускает.

Появившийся в изобилии багульник напомнил: осторожнее, начинается болото. Земля превратилась в ватный матрас, а вскоре мы увидели и первые блюдца стоячей трясинной воды. Потянулись куртины осоки. Шелковые гривки напоминали издали маленькие зеленые гейзеры. Крепкие кочки давали нам возможность, не замочив ноги, двигаться в глубь болота. Сашка шел впереди, исследуя дорогу суковатой березовой палкой. Казалось, шагни в сторону и провалишься в бездонную жижу. Но палка показывала, что дно не так далеко и в случае неверного шага никакой катастрофы не будет. Мне не раз приходилось бродить по мещерским болотам-мшарам. Думаю, что их дурная слава несколько преувеличена. Сумрачная, дремотная и до конца не разгаданная атмосфера любого низинного болота, слухи и россказни невольно настраивают на такое преувеличение. Плохо зная жизнь трясин, мы испытываем перед ними неодолимый страх, считая болота отъявленными нашими врагами. Приговор, который мы им выносим, подчас бывает незаслуженно суров.

Загляните в словарь Даля. Он приводит больше двадцати названий болот, и нет среди них ни одного доброго: топь, зыбун, трясина, мочажина, плавни, грязи... Существование трясин нам кажется уныло однообразным. Но это не так. «Болото – целый мир на земле, где свое особое бытие, свои оседлые и странствующие обитатели, свои голоса и шорохи, главное – своя тайна» – так писал Мопассан. Действительно, если бы мы могли сжать целые столетия в скоротечные минуты, то непременно заметили бы, как драматична, полна событиями жизнь обыкновенного болота.

Первая картина этой написанной природой пьесы проходит без особых конфликтов. Где-нибудь на елани среди пестроты луговых трав незаметно появляются жидкие кустики ивы как тревожный сигнал: что-то произошло под пышной дерниной, оскудела земля. Только такая – слабая, больная – она и становится легкой добычей болота.

Ива начинает чувствовать себя все уверенней. Под корой ее стеблей прячутся спящие почки. При их помощи ивняк, все более ветвясь, расползается по елани. Если иву срезать кустарниковыми косами, то вместо одного уничтоженного стебля из дремлющих до поры почек появляются несколько. Не ива, а Змей-Горыныч о многих головах! Позже на будущем болоте без приглашения начинает хозяйничать милое семейство орхидейных – пурпурный ятрышник, источающая тонкий аромат любка.

Осенью на молодом болоте уже можно поживиться черникой, а чуть позже и брусникой. Ее бледно-белые ягоды, охваченные легким ночным заморозком, краснеют и становятся хорошо заметными и птице и человеку. Набирающее силу болото тем временем покрывается робким березняком. Вылезает на свет божий осока, расселяется куртинами. Ласковая, шелковистая с виду травка, только не тронь – вмиг порежет руки острым, как бритва, стеблем.

Теперь перед нами осоковое или березовое болото. Горькую, невкусную болотную траву есть некому, и она, отмирая, со временем превращается в торф. А с торфа, известное дело, много не возьмешь. Все труднее жизнь у «русалочьего цветка» – багульника, подбела, осоки. Скоро они будут вынуждены уступить место зеленым мхам. Стелют они мягко, но «спать» жестко их соседям. Безобидные с виду, мхи неторопливо, но деловито принимаются душить все живое. Изреживаются высокоствольные березы. Мох плотным кольцом стискивает их корневые шейки, и деревья задыхаются, умирают.

К тому времени торф напитывается влагой. Под ногой земля пружинит, а оставленный след быстро заполняется темноватой, неживой на вид водой. Мох сфагнум берет такую силу, что зеленой лавой, точно из вулкана, извергается из центра верхового болота. Трясина начинает походить на перевернутую вверх дном глубокую тарелку. Середина болота может возвышаться над краями на десять метров!

Быстро, стремительно, даже по нашим человеческим меркам, растет моховое болото. Ежегодный прирост сырой массы сфагнума иногда достигает 20 сантиметров. Нередко на памяти одного поколения подо мхами оказываются погребенными десятки гектаров озер, лесных и луговых угодий. Болото как аккумулятор собирает огромное количество влаги. Но вот парадоксы природы: оставшиеся растения при этом умирают от жажды. Все дело в том, что трясина подвержена частым холодным утренникам, даже летом. Между надземной и подземной частями растений создается ощутимая разница температур, корни не в состоянии извлекать необходимое количество влаги. Вот так и получается: есть вода, а не напьешься. Приходится воду экономить, меньше испарять. Поэтому такие жесткие, чешуйчатые листья на знакомых нам кустарничках вереска, брусники, гонобобеля, черники.

Но приходит конец и господству сфагнума. Мощный слой торфа позволяет осесть на верховом болоте светолюбивой сосне. Здесь ей никто не мешает всласть напиться солнечных лучей.

Появляется клюква. Ее много. При желании с одного гектара болота можно собрать более тонны.

Мох изреживается и уступает место сплошным коврам вереска, багульника, пушицы, этого «мещерского хлопка». Кое-где на поверхность выступает голый мертвый торф, покрытый узорами седых лишайников. Вырастает, наконец, высоко ценимая за свои качества «рудовая» болотная сосна, не ведая о том, что сама «рубит» собственный корень: опадающая хвоя служит отличной пищей затаившимся мхам. Они копят силу и в одно прекрасное время без жалости начинают душить давшие им жизнь сосны. И те тихо уходят с болотной сцены. Через определенное время все повторяется. Такие смены «декораций» происходят много раз, пока болото окончательно не умрет.

Некоторые трясины имеют внушающий уважение возраст – до десяти тысяч лет. Вот вам и гнилое болото! Кстати, с этим определением можно поспорить.

Кислая среда сфагнового торфа предотвращает гниение. Не случайно поэтому, отправляясь в особо дальние путешествия, русские мореплаватели брали в дорогу бочки не с ключевой, а с болотной водой. Она здоровее и сохраняется дольше речной, озерной или родниковой. Известно, что мещерские крестьяне пользовались болотом как холодильником: свежее мясо обернутое сфагновым очесом, долго не портилось.

Еще несколько любопытных фактов из жизни болот. В Западной Германии в одной из трясин был найден средневековый рыцарь в доспехах. В Австрии в болоте Лейбах обнаружили на глубине чуть больше метра остатки бревенчатой дороги, проложенной римлянами, а на дороге – римскую монету с изображением императора Тиберия Клавдия, датированную сорок первым годом нашей эры.

Были находки и в Мещере. На одном из болот у станции Пилево рабочие наткнулись на хорошо сохранившийся в торфе скелет оленя. Огромные рога имели в размахе два метра.

Много замечательного скрывают в себе неприветливые болота. Как тут не вспомнить строки Николая Рубцова:

От всех чудес всемирного потопа

Досталось нам безбрежное болото,

На сотни верст усыпанное клюквой,

Овеянное сказками и былью

Прошедших здесь крестьянских поколений...

...Оказалось, что Глухое озеро берегов в привычном нам смысле не имеет вообще. Болото, по которому мы осторожно пробирались, незаметно перешло в зыбкую сплавину – толстый зеленый ковер, сотканный из корневищ болотного сабельника, вахты и белокрыльника. Удержаться на таком «берегу» невозможно, но нас выручила старая гать. Березовые жердины лежали сверху сплавины, давая сносную точку опоры. Осторожно прошли по настилу и нетерпеливо заглянули в глубину. Кристально чистая вода открывала бездонный, подернутый редкими водорослям провал. Нас нисколько не напугала мрачная, чавкающая трясина, но от этой прозрачной, отвесно падающей глубины становилось жутко. Над озером висела первозданная тишина.

Мы поспешили уйти из этого холодного и дикого места. В обратный путь Сашка повел нас другой дорогой, объяснив, что так ближе. Не надо было доверяться непрочной мальчишеской памяти. Через час под ногами вновь захлюпало. Болото. Двинулись вдоль него, держа ориентир на материковые сосны. Так прошел еще час.

Наскоро перекусив, неуверенно побрели дальше. Надеяться оставалось на случайную встречу с кем-нибудь из местных жителей. Из карты я знал, что деревень поблизости немного и они далеко отстоят друг от друга. Малолюдное, глухое место. Наверное, поэтому мы не сразу сообразили, что вышли к жилью. Открывшуюся нам среди чахлых берез избушку домом можно было назвать лишь с натяжкой. Она вросла в землю по окна. Крыша затекла зеленым мхом. Подопрели и продырявились в нескольких местах ступени ветхого крыльца.

Возле избушки стоял похожий на лешего дед. Застиранная рубаха, темные штаны, заправленные в высокие сапоги, белая густая борода. Узнав, в какой мы переплет попали, он нас успокоил:

– Ничего, наши места светлые. Поплутать – это можно, а насовсем потеряться мудрено. До Уречного дорога недалекая, заходите в гости к деду Матвею...

В избушке стояли стол, две лавки, что-то похожее на комод и металлическая кровать. Стол был чисто выскоблен ножом. На краю россыпью лежали мелкие ягоды брусники. Дед Матвей без жалости смахнул их рукой на пол.

Мы удивились: за что ж так уважаемую ягоду?

– Да разве это ягода! – вознегодовал дед. – Просо. Вот раньше я брусницу на болоте брал – с вишню. В кулаке боле десятка не схоронишь. А черника да клюква – яблок райских не сули. Народ на болоте кормился, медведь жировать приходил. Всем за глаза хватало. Клюквину в бочку с водой определишь – и до весны удовольствие...

– А что ж сейчас, дедушка, перевелась ягода?

– Какая ж тут клюквица, когда на нее бульдозер пошел. Канавы копают почем зря. Милирация...

Дед говорил о мелиорации недоверчиво, как о неведомом плоде, вдруг созревшем на привычной огородной грядке. Может быть, кое-где в Мещере об этом действительно доселе не слыхали, но крестьяне русского Севера с мелиорацией знались давно. На первой Всесоюзной сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставке, открывшейся в Москве 19 августа 1923 года, крестьянин И. Никулин из деревни Милютино Петроградской губернии показывал свой метод дренирования почвы. В небольшой заметке «Золото под кочкой» газета «Правда» писала тогда: «Без господнего благословения, без всяких нивелировок, без техники и инструмента – один провел 184 сажени (около 400 метров. – В. П.) простого жердевого дренажа на своих десятинах... Доходность никулинской десятины до осушки была 5 пудов, после осушки стала 53, в одиннадцать раз больше. Сорок восемь лишних пудов ржи, это 40 золотых рублей. Так мужик Никулин действительно под кочками золото нашел».

Что и говорить, заманчиво было найти «золото» и в мещерских мшарах.

Бывает, что богатая земля оказывается бедна природой. С Мещерой вышло наоборот. Ее красивая земля чрезвычайно скудна и от века не давала никакой надежды на щедрые урожаи. Но надежда появилась, когда в обиход мещеряка стало входить слово «мелиорация». Правда, улучшение земель здесь пытались проводить давно, еще в прошлом веке, но лишь в последнее десятилетие мелиорация набрала такую силу, с которой пришлось считаться и людям и природе. Край вступил в неведомую ему деятельную полосу жизни, которая давала долгожданные дороги и животноводческие комплексы, обновляла поселки, крепкой ниткой сшивала лоскутное одеяло полей. За короткий срок в рязанской Мещере была осушена огромная площадь – 50 тысяч гектаров земли. Началась погоня за рекордным урожаем. И это на скудных мещерских землях! Но, слава Богу, скоро закончилась эта маловразумительная компания. Правда, кое-где остались и полезные «следы» – картошку, овощи начали выращивать там, где земля позволяла.

Но во весь рост встала и главная проблема – охраны окружающей среды. Ученые да и просто здравомыслящие люди предупреждали еще тогда, много лет назад: в этих хрупких местах нужна осмотрительность, осторожность. В таком деле, как хозяйственное освоение Мещерской низменности, поспешность недопустима.

И еще об одном предупреждают ученые. На торфяниках мощностью меньше метра нельзя выращивать ничего, кроме сеяных трав. Надо подумать и о будущем. Осушенная почва быстро срабатывается. Один метр ее пашня «съедает» примерно за пятьдесят лет. Прикиньте, надолго ли хватит, если средняя мощность торфяников в Мещере – два метра...

Чернозем многое прощает даже неумелому земледельцу. У мещерской земли характер другой. Она приблизительности и небрежности не терпит. Тем более мир полон печальными примерами.

Так, 1910–1920 годы были для Америки десятилетием грез о мелиорации, когда паровые экскаваторы высушили болота центрального Висконсина. Хотели создать плодородные поля, а вместо этого получили пустыню. Но не будем ходить за три моря. Возьмем схожее с Мещерой белорусское Полесье. Дававшая поначалу хорошие плоды, мелиорация вдруг обернулась  песчаными бурями. Переувлажненная когда-то земля стала страдать от недостатка влаги. Начали срабатываться торфяники. Из-под утончающегося плодородного слоя то там, то тут зловеще стали выглядывать песчаные плеши. Если так пойдет дело и дальше, болотистое Полесье может всхолмиться дюнами. Неизвестно еще, что будет с климатом после повсеместного осушения. Ведь болото в тысячу гектаров с двухметровой глубиной залегания торфа удерживает в себе примерно 20 миллионов кубометров воды!

«По болотам в свое время я ходил с чувством стран неоткрытых», – писал Михаил Пришвин. Эти удивительные произведения природы вечно могли бы поставлять человеку сено и ондатр, журавлиную музыку и клюкву. При соответствующем уходе с каждого гектара болота должно брать пять тонн разных ягод. Считают, что полученный доход можно приравнять к отдаче от восьми гектаров пашни. Конечно, не со всякого болота такое получишь, но ведь всегда были в Мещере клюквенники да черничники, кормившие не одно большое село.

...Дед Матвей сказал нам на прощание: – У каждой земли свое предназначенье. Одна родит хлеб, с другой возьмешь уголь. С третьей – лес. А я вот смотрю из окошка на свое болото. Думаю: какое ж предназначенье ему определено? Крепко думаю. Бросить его впусте, без пользы – нету резона. И сгубить – раз плюнуть. Чуть канавку ковырнул, и нет болота. Одного щелчка хватит. Подход к нему нужен. Я бы так сделал: взял безмен и взвесил – сколько добра получу, а сколько убытку.

«Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свои свойства и особенности своего свободного духа», – писал когда-то Антон Павлович Чехов. Другой великий русский человек, Петр Ильич Чайковский, будто вторил ему: «А что воспитывает широту духа, как не эта удивительная природа. Ее надо беречь, как мы бережем самую жизнь человека. Потомки никогда не простят нам опустошения земли, надругательства над тем, что по праву принадлежит не толь­ко нам, но и им».

 Фото взяты с сайтов:

 http://fotki.yandex.ru/users/izual-mad86/view/4563/

http://club.foto.ru/gallery/6/photos/29874

http://fotki.yandex.ru/users/prostootak/view/132285/