"ПУТЕШЕСТВИЕ В ДРУГУЮ ЖИЗНЬ" (IV) "ЗИМА-ЛЕТО"

"ЗИМА-ЛЕТО"

У кромки Белого озера стоит замшелая деревенька. В полую воду ее заливает по пояс и жители плавают друг к другу в гости на лодках, а чаще сидят по домам, воображая себя обитателями какого-нибудь морского острова, где хозяйничают приливы и отливы. Сравнение с морем и вообще «морские разговоры», как это ни кажется странным, в Мещере не редкость. Если мещеряку надо с чем-то сравнить величину леса или болота, он обязательно скажет: «Как море разливанное». Море и в песнях и в легендах, и порой кажется – вот оно шумит за соседним леском...

Весной Бело-озеро действительно становится морем. Вода кругом сколько хватает глаз, и волна, бывает, такая накатит – почище балтийской.

Жители Белозерья всегда кормились от озера: ловили рыбу и торговали ею по окрестным селам, получая за отменного качества товар все что душе угодно. Со временем рыбацкий промысел как-то незаметно угас, и теперь на всю деревеньку остался лишь один «рыбопромышленник» – дедушка Гриша по фамилии Мальков.

Его большой приземистый дом встал поперек порядка, словно пробкой затыкая узкое горлышко единственной улицы. Два оконца неотрывно смотрят на озеро, остальные – кто куда. Летом на высокой изгороди сушатся сети, а во дворе, возле собачьей конуры, бывают разложены ивовые верши. Рядом с алюминиевым Рукомойником, укрепленным на врытом в землю столбе, всегда полно рыбьей чешуи. Это место давно на заметке у деревенских котов, они столуются здесь днем и ночью, затевая шумные свары.

Почти от порога дома начинаются тощие грядки с морковью, укропом, луком и картошкой, идущими обычно на заправку ухи.

В доме у деда просторно – пять или шесть комнат, кухня, за которой устроена гостиная. В ней за большим столом потчуют путников.

Домашнее хозяйство ведет бабушка Нюра – маленькая старушка в застиранном переднике и синем платке в мелкий горошек. Обязанности у Мальковых без обиды распределены еще с молодой поры: дед Гриша ловит рыбу, а бабушка Нюра варит из нее уху. За долгие годы каждый дошел в своем занятии до совершенства, поэтому серьезных разногласий у них не возникает.

Ссора случается раз в году, на пасху, и то по обстоятельствам, к рыбе отношения не имеющим. Старый рыбак считает себя бесповоротным атеистом, и, когда поп из Стружанской церкви, совершая праздничный объезд прихожан, навещает набожную бабушку Нюру, дед обычно устраивает антирелигиозную демонстрацию: натягивает болотные сапоги, берет весла, не по чину поминает всех святых угодников и, громко хлопнув калиткой, уходит. Он идет к озеру, сопровождаемый коротконогой собакой Найдой, всегда готовой проявить с дедом солидарность. Так вдвоем они доходят до берега. Потом дед Гриша начинает проверять сети, а Найда остается и, немного поскулив, принимается гонять в теплеющей воде полусонных лягушек.

На раннюю пасху дед, конечно, не рассчитывает добыть богатый улов: солнце не прогрело еще как следует воду, и лещ не идет из придонной тины наверх, пытать весну. В таких случаях сети ставятся исключительно для восстановления нарушенного душевного равновесия.

Так уж вышло, что с богом у деда Гриши не заладилось давно, когда его, ученика плотника, послали работать в один мещерский монастырь. Дел в обители было много: чинить упавшую изгородь, подправлять иконостас, ладить новые срубы. От работы молодой плотник не бежал, старался на совесть и вроде начал в монастыре приживаться. Только однажды, стоя с удочкой на берегу Пры, он увидел сквозь кусты ракитника, как братья-монахи тайно пустили по воде икону, зная, что ниже по течению деревенские бабы стирают в этот час белье и не могут не заметить плывущую Божью Матерь.

Икону, конечно, заметили, и вся округа повалила в церковь. Тогда-то Григорий Мальков ушел из монастыря навсегда.

Бросив плотницкое ремесло, он попал в артель рыбаков, промышлявшую по клепиковским озерам, заплатил по обычаю того времени первоначальный взнос – три рубля с полтиной, да так и остался на всю жизнь возле воды. Когда рыбы в озерах поубавилось, а артель распалась, дед Гриша перешел на службу в совхоз.

У него никогда не переводилась рыба, ее охотно брали в магазине. Бывало, наведывалось к деду побаловаться ядреной ухой и разное заезжее начальство.

Дед Гриша был рад каждому гостю, так что бабушка Нюра не успевала бегать в огород за укропом да стряпать уху. А готовила она ее замечательно! Рыба уваривалась особенным образом и оставалась абсолютно целой, будто только из озера. Навар выходил густым, но при этом такой родниковой прозрачности, что на дне ведерной кастрюли можно было отчетливо разглядеть каждый кружочек моркови. Кружки при этом лежали плотно, как пятаки в святом колодце. К ухе подавалась крупная отварная рыба, чаще всего лещ, размером с хороший противень.

Дед всегда начинал есть первым, ласково приговаривая: «Кушайте, ребятки, на здоровье. Кто рыбой кормится, тот умственный будет человек!» Он больше всего любил юшку, но и рыбкой не брезговал: мягкая, нежная, она как раз была по его зубам.

Дед Гриша оказался убежденным сторонником рыбного стола и мяса не ел совсем. Свое многолетнее пристрастие он подкреплял почерпнутыми из популярных телепрограмм сведениями о холестерине, жирных кислотах и фосфоре. Значение фосфора дед выделял особо. Обсасывая очередную рыбью косточку, он, бывало, начинал целую хвалебную оду фосфору, при этом с такой нежностью говорил о нем, словно это был не какой-то там химический элемент, а брат родной, которому дед обязан по гроб жизни. «В фосфоре-то нашем дорогом, – торжественно вещал дед Гриша, – вся наша сила, ребятки. Будешь каждодневно его потреблять, станешь живучим, как рыба-линь. А это такая крепкая тварь, что если отрежешь ей голову и пустишь в таз – полдня будет плавать. Зимой возьми: в лед линь вмерзнет, уж, думаешь, конец ему, отплавался, ан нет – пригреет солнышко, и пошел он хвостом бить. Живуч, ребятки, одно слово...»

Вообще-то, лет семьдесят общаясь с рыбами, дед Гриша превратился в молчальника. Заставить открыть рот его могут лишь две темы – дела рыбацкие да судьба Белого озера. С каждым годом оно мелеет и оскудевает, чем сильно тревожит деда, наводя на невеселые раздумья.

Однажды, когда мы весной вновь постучались в знакомую калитку, нам никто не ответил, и только после третьего захода нехотя подала голос из конуры обленившаяся за зиму Найда. Потом откликнулся и хозяин. Открыли калитку и нашли деда прилаживающим деревянный флюгер на самом гребне двускатной крыши. Через полчаса, когда по приставной лесенке дед Гриша тяжело спустился к нам, раскрашенный петух уже весело смотрел куда-то на север.

Мы вошли в дом, сняли рюкзаки, сели на лавку и, как водится, вежливо поинтересовались здоровьем хозяина, а заодно и тем, к чему вдруг понадобился флюгер. Дед долго не отвечал, вдумчиво нюхая любимый мятный табачок, потом махнул рукой на стоявший рядом телевизор: «Все, ребятки, вышел он у меня из доверия, поэтому и петуха поставил...»

Выходило, что с этого дня дед Гриша решил сам наблюдать за погодой с целью ее предсказания, не полагаясь больше на гидрометеобюро. Из чулана он принес клеенчатую тетрадь, которая оказалась рукописным календарем, куда дед в свое время заносил наблюдения над природой и всякие приметы. Рядом с малоразборчивыми записями химическим карандашом были наклеены пожелтевшие вырезки из газет, сделаны рисунки. Среди лохматых страниц попадались то засушенный лист папоротника, то похожая на хлопок пушица, то журавлиное перо...

Это были самые настоящие фенологические святцы. В них следовало справляться о начале ледостава, лова рыбы, приметах, предвещавших богатый урожай или засуху. Календарь давал ответы на многие вопросы, которые ставила сама природа, редко сообразуясь с желаниями и надеждами мещеряка.

Мы долго листали пахнущую сухими травами тетрадь: вставало и садилось солнце, зиму одолевала весна, на смену землянике приходили грибы. Кое-что из этого удивительного круговорота я запомнил, хотя разве могла моя память вместить все то, что подметил и выведал у природы за целую жизнь старый рыбак!

Первые записи в календаре были сделаны дедом в марте-снеготае, когда в мещерских лесах начинают осыпаться семена сосновых шишек, а по речным откосам серебрятся вербы.

В марте наступал новый сельскохозяйственный год. Был и точно обозначенный день, от которого шел отсчет весенним приготовлениям, – Евдокия-плющиха. Недаром 14 марта в календаре было обведено красным карандашом. Где-то на черноземах говаривали так: «Пришли Евдокеи – мужику затеи: соху точить, борону чинить». В Мещере, где мужики сплошь и рядом занимались отхожим промыслом, все эти «затеи» ложились в основном на женские плечи.

Так что к Евдокии старались отделаться от других хлопот, отбелить холсты, сотканные за долгую зиму. Суровое полотно стелили на снег. От промораживания и снеговой влаги оно умягчалось, становилось носким, белее цветом.

«На Евдокию снег – быть урожаю. Теплый ветер – мокрое лето. Ветер с севера – ожидай холодное лето», – записал наблюдательный дед.

30 марта окончательно рушился зимний путь. Дед прокомментировал: «Если была от тебя соседняя деревенька в версте, то теперь не доплыть и на бересте». Распутица, хлябь, бездорожье. На месяц-полтора обосабливаются, отрезаются друг от друга весной многие мещерские деревни и села.

Там, где в календаре кончался март и начинался апрель, был нарисован лес, а над ним солнце. От него бежали во все стороны пунктирные лучи. Так было обозначено время, когда тают снега в борах и чернолесье. На полянах россыпью появляются «веснушки» – пережившая зиму подснежная клюква. На вид темна и неаппетитна, а положишь в рот – тает!

На окраинах болот токуют глухари. Просевший снег хорошо хранит следы от их лап и перьев.

Страница с заложенным в нее пером напомнила о первом прилете журавлей. С этим событием связана Надежная примета: если журавли тянутся на север – теплу, а если повернут обратно, так это к холоду.

Когда появляются речные чайки, а в здешних местах, под Клепиками, они собираются тысячами, следует ждать ледохода. Теперь сильней припекает солнце, журчат ручьи. Считалось, что снеговая вода обладает целебной силой. В старину в конце марта собирали снег с пригорков и поили снеговой водой недужных. На полях дед сделал приписку: «Пытал на себе...»

В апреле открывается настоящее весноводье. Где вчера был ручеек, там сегодня река, где река – там озеро. Иные деревни затопляет, да так, что под порогом – брод, на улице – переправа. Уж сколько хлопот причиняет мещеряку полая вода, а ей все равно рады: много воды, значит, будет много травы.

Вырезка из какого-то учебника сообщает, что первой зацветает в эту пору серая ольха, следом начинает пылить орешник, а потом уж приходит черед березы. В Древней Руси апрель называли «березозолом», значит, злым для березы. В это время шел сбор соковицы. И до сего дня плачут по весне мещерские березы...

Весна – время, когда появляются на свет долговязые рыжие лосята. Начинается долгожданный лов рыбы. Напротив записи об этом нарисовано много больших сетей.

В лесу можно найти первые сморчки, а чуть позже и строчки, которые хорошо после выварки жарить, перемешав с картошкой.

С приходом мая-травника весна буйно гуляет по Мещере. Теперь это царство зелени. Дышится свободно и легко, видится – далеко.

«15 мая, – записал дед Гриша, – соловьиный праздник». Только нет в Мещере голосистого соловья. Не любит он хмурого, темного бора. Зато есть черный дрозд, песня которого, пожалуй, мало в чем уступит соловьиной.

25 мая ожидают мещеряки с тревогой. Если утро в красном кафтане, быть «пожарному» лету, гореть лесам и торфяникам. Памятно деду Грише 3 августа 1936 года. Тогда сильный пожар растерзал леса, выкипала вода в озерах, велики были человеческие жертвы. В дедовом календаре особо помечен и 1972-й «пожарный» год.

В мае есть «праздник» даже у комаров – Лукерья-комарница. От комариного нашествия нет спасения до августа, когда спадет жара и потянет осенней прохладой.

Приход лета приметными вешками отмечают грибы-колосовики: подберезовики, лисички, белые. Урожай небогатый, но желанный. Коротка грибная «увертюра», а следом пошли лесные ягоды. Сначала заалеет земляника, а потом подойдет черед боровой черники, малины, костяники.

«Июль – зацвела липа». Когда-то в Мещере липы было несравненно больше, чем сейчас. Этот месяц в Древней Руси назывался «липец». Липа была полезным деревом: пчелы собирали мед, люди брали от нее мягкую, податливую древесину, незаменимую в плотницком деле, и лыко, из которого плели лапти, туеса, рогожи. Правда, лыко драли не в июле, а в мае, когда от корней поднимается сок, а кора сидит слабо. Содранное лыко отмачивали, очищая от верхней части коры, и сушили. Всего на пару лаптей шли три молоденьких деревца, а снашивалась такая обувка быстро. Широко был развит в Мещере и рогожный промысел. И снова дедова приписка: «Свели липу – худое дело».

6 июля полагалось собирать целебные травы и коренья. Знающие люди отыскивали их по лесам и болотам великое множество, а потом сушили где-нибудь на сеновале, подальше от жестокого июльского солнца.

Календарь сообщал, что 12 июля возвращались из отхода мужики – надо было накосить на всю зиму травы, управиться с уборкой. А осенью – снова на заработки.

На медовый спас пасечники выламывали из ульев первые соты. С медом провожали красное лето, а пятью днями позже – 19 августа – праздновали второй спас – яблочный, хотя яблок в Мещере, как известно, негусто.

Улетают в жаркие страны ласточки. В старину полагали, что они ложатся на дно колодцев. Касатки часто устраивают гнезда в колодезных срубах. Полезут за водой, а ласточки выпархивают из колодца. В августе птиц не видно, значит, «легли на дно»...

В сентябре отправляются в дальний путь и другие птицы. Выстраиваются в косой ряд утки, поодиночке уходят на юг кукушки, зимородки, все чаще виден в посеревшем небе журавлиный клин, или, как говорят в Мещере, «ключ».

Начинается грибная лихорадка, которой захвачены и стар и мал. Грибной дух густо бродит в эту пору над Мещерой: считай, у каждого во дворе грибоварня!

Те, кто занимается плетением корзин, заготавливают в октябре лозу. В это же время, как правило, красили ольховой и березовой корой холсты. Краска ложилась ровно и долго не выцветала.

Все короче дни. На реках и озерах появляется шуга. Дед записывает: «Шугоход». А там и первый ледок. «Весенний лед толст, да прост, осенний тонок, да цепок».

7 декабря мужики уезжали в извоз.

Накрывает Мещеру снегом. Не видно теперь ни маленьких озер, ни болот. Только снега как выбеленные холсты.

В декабре тетерева пасутся на березах, склевывают сережки. Не брезгуют и можжевеловой ягодой. Глухарь отправляется в сосновый бор – есть зеленую хвою.

В ночь на Новый год в старину ставили к дверям овечьего хлева двурогие вилы, чтобы овцы приносили приплод парами. К дверям коровьего хлева – деревянную широкую лопату, чтобы телята были широкими, плотными и крепкими.

В конце января, отмечает календарь, начинали рубить на озерах отдушины, чтобы напитать кислородом воду, не дать погибнуть рыбе.

В феврале волчьи пары устраивали логово в своих излюбленных местах – на дальних болотах.

Замечено, что лес зимой шумит к оттепели. Длинные сухие еловые веточки как хороший барометр: к метели сгибаются, а к спокойной погоде распрямляются.

Закончится февраль-бокогрей, а там и снова – весна...

...Рассматривание клеенчатой тетради да разговоры затянулись за полночь. Укладываясь спать, решили утром, часов в шесть, отправиться на Бело-озеро за карасями, чтобы к обеду было что жарить бабушке Нюре.

Не успели забыться коротким сном, как услышали скрип половиц, с трудом сдерживаемое покашливание. Старый рыбак начал собираться. Было еще темно, поэтому мы дружно заворчали: «Куда это ты в такую рань! Поспи, еще шести нет. А разбудить есть кому – радио включили».

Хозяин отозвался уже из сеней: «Вы спите, ребятки, спите. Мое дело стариковское, раннее. Я по радио нашему вставать не приучен. Спите, коли утра не жалко». И ушел, тихо затворив за собой калитку.

Дед никому не хотел доверить встречу своих последних рассветов...

Фото с сайта www.psychologos.ru/