Обрисуем теперь особенности российского консерватизма в связи с социоисторической спецификой России на фоне западноевропейской ситуации. Как известно, основные векторы модернизации берут свое начало в европейском средневековье (вопреки мнению большинства представителей Просвещения, обычно акцентировавших момент разрыва с прошлым и умалявших меру преемственности). Такие атрибуты политической модернизации, как демократия и конституционализм,– были известны на Западе задолго до Нового времени. Политическая модернизация, как расширение и институциализация политического участия (political participation), т. е. как плюрализация власти – связана на Западе со становлением современной формы «гражданского общества» как соположного государству автономного социетального актора . Понятие и феномен «гражданского общества» вообще присущи истории Европы, поскольку социальные отношения там всегда принципиально мыслились и в той или иной мере строились по модели греческого полиса. Классическая Эллада как конгломерат полисов, как политически в настоящем смысле, т. е. полипотестарно структурированная территория, была прафеноменом Европы. После падения Рима Европа всегда представляла собой более или менее единое политическое пространство со многими легитимными инстанциями и центрами власти.
По мнению Дж. Л. Коэн и Э. Арато (
Гражданское общество и политическая теория), современное гражданское общество возникло на Западе в результате попытки «деполитизации», т. е. отрешения от власти, средневекового корпоративного общества в период абсолютизма, в ходе формирования системы единоличного правления там, «где ранее имело место сосуществование монарха в качестве primus inter pares рядом со множеством других обладателей власти (система классического феодализма)». При этом структуры и корпоративный статус прежних властных групп сохранились, поэтому «еще до того, как абсолютистскому государству удалось – во имя обретения статуса единого субъекта государства – дезорганизовать ... своих корпоративных соперников, началось и встречное движение по реорганизации "общества" как некоего противовеса государству».
Таким образом, политическая модернизация и становление гражданского общества на Западе, хотя и сопряженные с революционным насилием, стали очередным этапом длительной эволюции властных отношений, основанной на полицентрическом их характере, спонтанным и исторически естественным шагом в направлении дальнейшей их плюрализации. Поскольку плюрализм властных отношений возник не в Новое время, но столь же, хотя и в иных формах, характерен для античности и средневековья, многие авторы склонны видеть в нем определяющую особенность Западной Европы сравнительно с прочими культурно-историческими регионами.
Принципиально отлична в этом плане от Европы также и Россия, где издавна возобладали центростремительные тенденции структурирования власти, которые проявились еще в Ростово-Суздальской Руси, укрепились, в условиях монголо-татарского ига, в ходе собирания земель под Москву, и полностью воплотились в идее и институте самодержавия. Поэтому ситуация в России, как подчеркивал, например, Х. Сетон-Уотсон, “is surely basically different from that in Europe”. В связи с этим экзистенциальным отличием социетальной структуры и государственности России от таковых западно-европейских необходимо, в частности, отличать русский консерватизм от его западных аналогов.
Модернизация Запада как интенсификация его глобальной экспансии и как политическая плюрализация является вестернизацией прочих культурных регионов. По словам Сетон-Уотсона, «В Западной Европе модернизация была более или менее спонтанным процессом, в ходе социального развития. ... Модернизация в России, в Азии, и в Африке проводилась искусственно». Исторически формируясь между Западом и Востоком, Россия испытывала влияния с обеих сторон, поэтому процесс европеизации начался в ней гораздо раньше, чем в собственно восточных странах. По Ключевскому, этот процесс стал циклическим уже с воцарением Михаила Романова,– таким образом, ко времени великих реформ модернизация России проводилась уже более двух веков. Инициатором ее выступало государство, прежде всего в адаптивных целях (defensive modernization), поэтому заимствовались преимущественно военные и административные технологии, тогда как социально-государственный строй оставался неизменно и принципиально отличен от полицентрического социально-политического порядка, преобладающего на Западе. Европеизация России, проведенная Петром I, при всей ее интенсивности, в целом носила культуртрегерский характер; аранжировав под западный «абсолютизм» московское самодержавие, он только укрепил и усилил его, вместе с соответствующим моноцентризмом социетальной структуры. Насаждение западной культуры среди дворянства само по себе имело, правда, далеко идущие последствия в связи с зарождением «образованного общества», по мере своего развития постепенно ставшего затем важнейшим историческим фактором. Социальное реформирование начинается лишь при Петре III и Екатерине II, с раскрепощением служилого дворянства и дарованием ему прав личной свободы и собственности.
Реформы Александра II, очередной шаг на пути европеизации России, оказались гораздо радикальнее всех прежних, поскольку имели уже решительно социетальный масштаб: результатом их стало формально-правовое преображение всего социума в целом. Им присуще также и собственно политическое измерение в связи с институциализацией относительно автономной сферы легитимной общественной деятельности (земская и судебная реформы 1864 г.). Уже само существование этой сферы ставило самодержавие под вопрос, хотя ограничение монархии не входило в намерения царя . Таким образом, вследствие Великих реформ началась не только социально-экономическая, но и социально-политическая модернизация: “beginning with the period of the reforms a democratic society was growing in Russia under an autocratic government”.
Мнение проф. М. Раева о возникновении гражданского общества в России уже при Александре I основано, кажется, на слишком общем и туманном понятии «гражданского общества». Можно утверждать скорее, что только в 1860-х гг. появились объективные основания для развития обособленного от государства и противопоставленного ему «общества», спонтанно стремящегося превратиться в гражданское общество западного типа. Решающее значение Великих реформ в этом плане констатируется издавна. Так, по словам Платонова, они принесли русскому народу «неведомые ему дотоле блага гражданственности»; «величие реформ 60-х годов» – в их «общественном духе», указывал Струве. Революционное значение именно 1860-х гг. отмечал и Флоровский: «это был всеобщий сдвиг. В "замечательные десятилетия" этого еще не было. ... "Общественным" и широким движение становится только позже, только в эти, в "Шестидесятые" годы» . Как утверждает также Э. Виртшафтер,
not before the creation of all-class zemstvo assemblies in 1864 did representatives of Russian society acquire a legally constituted institutional base for independent political action. Only then could a politics of open contestation involving the monarchy, bureaucracy, and different groups in society begin to emerge.
Речь шла при этом о смене монистического парадигмального принципа властных отношений – плюралистическим. Реформы 1860-х гг., главным образом земская и судебная реформы 1864 г.,– обусловили легитимную возможность независимой деятельности, прежде всего в земском самоуправлении, судопроизводстве и печати.
В отличие от Западной Европы, где современное гражданское общество, как отмечено выше, возникло спонтанно, в процессе трансформации традиционно полицентрической структуры власти, этот феномен был чужд социетальной структуре и традиции России. Если дуализм государства и общества – «постоянная составляющая истории и политической философии Европы ... со времен Платона», то константой русской истории является монизм государства; высказывание А. Грамши: «на Востоке (и в России) государство было всем, гражданское общество находилось в первичном, аморфном состоянии» ,– столь же хорошо известно, сколь и справедливо.
Основной конфликт пореформенной эпохи был задан тем, что рядом с государством, на протяжении столетий монопольно направлявшим жизнедеятельность социума, возникли зачатки «общественной сферы» (public sphere). В конце 1850-х – начале 1860-х гг., когда «общество» только начинало выходить из эмбриональной, кружково-салонной формы существования, и преобладали туманные представления о «либеральном абсолютизме», этот конфликт только назревал. Поэтому, например, посредством земской реформы надеялись «дать пищу внутренней активности общества», видели в земстве даже «противовес конституционным стремлениям», не понимая, по словам В. Леонтовича (
История либерализма в России ), что оно окажется «зародышем конституционного строя»; по его мнению, «лишь в 80-е годы Победоносцев начал это подозревать, и лишь в конце века ... Витте откровенно указал на несовместимость самоуправления с самодержавием». Хотя в действительности мысль о принципиальной несовместимости самодержавия с земским самоуправлением, как указывает в своем ценном исследовании
Земский вопрос в России А. Н. Верещагин, была высказана прямо еще в 1882 г., в брошюре В. А. Гольцева «Государство и самоуправление», в завуалированном же виде – уже в книгах
Губерния, ее земские и правительственные учреждения (1864) А. И. Лохвицкого и
Десять лет реформ. 1861-1871 (1872) А. А. Головачева, все же лишь к концу века земская активность стала восприниматься как автономная в социетальном масштабе.
Однако и в формально установленных рамках учреждения общественной самодеятельности (т. е. земство и суды прежде всего), беспрецедентные в истории России, продуцировали гражданское общество и общественное сознание. Вопрос о мере и характере этой самодеятельности, т. е. об автономии общества от государства, возник уже в ходе разработки земской реформы и с годами оказался в самом центре внимания. С ним в значительной мере связана, например, эволюция взглядов Каткова, который в эпоху оттепели пропагандировал идеи общественной автономии и активности, но позднее все настойчивее подчеркивал, что общественное служение есть только одна из форм государственной службы. По его следам этот мотив усиленно продвигали и ведущие либеральные теоретики земства, прежде всего Безобразов и Градовский,– но, разумеется, с противоположными намерениями: если тот требовал полной абсорбции всякой деятельности в рамках существующей моноцентрической структуры власти, то апологеты земства рассчитывали на то, что, мимикрически развившись под эгидой этой структуры, институт общественной самодеятельности легитимно эмансипируется от нее со временем. К.
Леонтьев, критикуя пореформенный суд и земство, указывает именно на превышение отмеренных правительством полномочий и растущие претензии на автономную социетальную роль. Таким образом, конфликт между государством и обществом, издавна являющийся одной из сквозных тем истории России XIX в., чрезвычайно обострился вследствие Великих реформ, обусловивших стремительное, почти мгновенное по историческим меркам, оформление «общества» в качестве – наряду с самодержавным государством и вопреки его объективно-историческому значению – автономного социетального «актора», никогда прежде в стране не существовавшего. В реальном своем масштабе этот конфликт начал обнаруживаться именно лишь в ходе осуществления реформ и собственно в процессе становления «общества», и тогда туманно-либеральные настроения периода «оттепели» стали сменяться резким разделением позиций.
Таким образом, в результате реформ 1860-х был инициирован,– хотя и, подчеркнем еще раз, вопреки намерениям Александра II и его окружения,– процесс политической модернизации, институциализации политического участия и формирования гражданского общества. Пореформенный консерватизм представлял собой, главным образом, принципиальное и со временем все более осознанное сопротивление именно этому процессу плюрализации традиционно моноцентрической структуры власти. Этим обусловлена, по нашему мнению, эволюция взглядов таких типических консерваторов пореформенной эпохи, как Победоносцев или Катков, которые в период «оттепели» шли в первых рядах реформаторов, но затем встали в оппозицию к курсу реформ. Их «поправение» отражает, прежде всего, именно осознание ими масштаба противоречия между, с одной стороны, самодержавием, которое было для них, в соответствии с традиционными воззрениями, «палладиумом России»,– и, с другой стороны, развитием «общественности». В период «оттепели» они считали возможным некое стабильное равновесие между царизмом и либерализмом, между самодержавным правлением и общественной самодеятельностью ,– как, например, и К. Д. Кавелин доказывал совместимость с самодержавием представительного правления.
Позднее они постепенно пришли к заключению, что самодержавие и самодеятельность есть принципы взаимоисключающие, и поэтому, оставаясь на стороне первого, все активнее противились второй. Поскольку становилось ясно, что развитие «общественности» ведет в перспективе к превращению государства в конституционную монархию или республику, оно воспринималось убежденными сторонниками самодержавия как «гниение» России.
Это восприятие сформировалось в контексте традиционалистской трактовки процесса модернизации как разрушения культуры и предсмертной агонии социального тела. Острота и трагизм подобных оценок возрастали по направлению с запада на восток, т. е. в обратной зависимости от интенсивности и спонтанности процессов модернизации. Стремительные изменения в жизни Европы были истолкованы наиболее пессимистически в России, среди «вчуже» наблюдавших их славянофилов и консерваторов николаевской эпохи – именно как «гниение Запада». С тех пор это представление о европейской «современности» стало, как известно, одним из общих мест русской идеологии, направленной «справа» или «слева» против политической модернизации (в XX в. – официальная советская доктрина «загнивания буржуазного Запада»).
После цареубийства 1881 г. рассеялись последние иллюзии и позиции сторон окончательно определились. Так, была подорвана уверенность Градовского «в совместимости самодержавия и политических свобод». В конфиденциальной записке
Самодержавие и земство (1899), составленной в министерстве Витте, земские учреждения и деятельность окончательно были признаны не адекватными и в корне противоречащими самодержавному строю.
Именно с процессом постепенной радикализации охранительной позиции связано появление пореформенного консерватизма, который можно обозначить условно как консерватизм реалистический, и который необходимо типологически отличать как от дореформенного консерватизма, так и от утопического пореформенного консерватизма (славянофильства). Происхождение пореформенного консерватизма связано со славянофильством не более, чем с западничеством.
Славянофильство – «ретроспективная утопия» (Чаадаев), оформившаяся в условиях отсутствия политической жизни. Славянофилы стремились нейтрализовать уничижительное мнение Чаадаева о русской истории и культуре, и, в частности, объяснить политическое ничтожество населения России сравнительно с бурной исторической активностью европейских народов. Для этого они романтически идеализировали бытовую культуру как сферу подлинной, «внутренней» жизни народа, отграничив ее от «внешней» сферы власти, что позволило им также истолковать «исконное», допетровское самодержавие как результат добровольного отказа народа от власти в пользу царя. Не отвергая идеала свободы, как это позже решительно сделал К. Леонтьев, они поместили его во «внутреннюю» жизнь. Поэтому в их интерпретации всевластие самодержца не только не препятствует свободе народа (земли), но, напротив, является условием этой свободы. В современном им николаевском режиме, как и вообще в царизме имперского периода, они видели извращение оригинального, нормативного самодержавия, реальность которого не соответствовала созданному ими идеальному образу. Ориентируясь на этот образ, они и в пореформенную эпоху продолжали, в отличие от Каткова или Победоносцева, принципиально считать «общество» совместимым с самодержавием,– в соответствии с утверждением К. Аксакова (1855 г.): «самостоятельное отношение безвластного народа к полновластному государству есть только одно: общественное мнение», поскольку в нем, «разумеется, выражающем себя гласно», «нет политического элемента». В 1860-х гг. именно И. Аксаков развивал идею «общества» как залога правильной эволюции России, притом что «русский политический идеал», по его мнению, это «самоуправляющаяся местно земля с самодержавным царем во главе» (в изложении ген. А. А. Киреева: «Царю принадлежит воля и действие, народу – мнение»). Этот центральный славянофильский постулат был справедливо раскритикован, в частности, Чичериным и Вл. Соловьевым, поскольку отделение свободы мнения от свободы действия возможно лишь в теории.
(Например, журналист-«сталинист» в романе Ф. Горенштейна
Место рассуждает уже с учетом этого противоречия: «Как бы интересно было пожить в России со свободой мнений, но без свободы действий... [...] Это и есть разумная тирания... [...] нам нужна хотя бы урезанная, куцая свобода мнений, свобода действий обязана всем давать равные права, а разумная тирания может крайности запретить... [...] Публичность, гласность – это здоровье общества, это физкультура... Физкультура не производит работы, действия, но сохраняет здоровье...». По-видимому, подобная «разумная тирания» на самом деле имела место в России приблизительно с 1905 г. до начала 1930-х гг., когда Сталин принялся всерьез «закручивать гайки». Другим таким периодом можно считать правление Путина, постепенно свернувшего все объективные условия публичности и «гласности». Но эти исторические опыты свидетельствуют, что состояние «свободы мнений без свободы действий» парадоксально и не может стабилизироваться надолго, т. е. доказывают, кажется, справедливость критики славянофильской концепции со стороны Чичерина и Вл. Соловьева.)
Учение славянофилов о власти было изначально построено на парадоксе.
Ген. Киреев сетовал в 1906 г., что Александр III не «повел Россию по славянофильскому либеральному пути». В действительности, как указывает, в частности, автор записки
Самодержавие и земство, с назначением на пост министра внутренних дел гр. Игнатьева правительство попробовало следовать славянофильской программе, но отказалось от нее именно потому, что она оказалась либеральной («...взгляды славянофилов ... в практическом их применении доказали свою полную несостоятельность. Крылатые, полные поэзии слова, в роде «Правительству сила власти, а земле сила мнения», исчезали немедленно, как только соприкасались с суровой прозой жизни; весьма скоро оказывалось, что мнение несогласно с властью, а власть с мнением, и по устранению ссылок на заветы и предания старины далекой ... от программы славянофилов, для приведения в исполнение, оставалось не что иное, как та же программа либеральной партии. На поверку оказывалось, что разногласие между славянофилами и западниками, с первого взгляда совершенно непримиримое, по существу было весьма невелико...»). К весне 1882 г., по словам А. А. Корнилова,
опыт частичного применения славянофильских идей, по которому «сила власти» должна была принадлежать царю, а «сила мнения» – народу, признан был неудовлетворительным: правительство, душою которого был Победоносцев, стало тяготиться славянофильскими декорациями и скоро определенно предпочло им простую идею «сильной власти».
Очевидно отсюда различие между славянофильством и консерватизмом в пореформенное время. При том, что сохранение самодержавия было общей целью, разногласие состояло в отношении к «общественности», все более претендующей на независимую социетальную роль. По словам проф. А. Валицкого,
…in keeping with the spirit of the time it was conservative embellishments that were rejected. …the Slavophiles’ practical programme … turned out to be a specific variant of gentry liberalism rather than a defense of the status quo.
В отличие от славянофилов, консерваторы видели в этом угрозу самодержавию. Они отстаивали исторически сложившийся моноцентрический социетальный порядок, считая его сохранение необходимым условием благополучного развития страны и выступая поэтому против ограничения и плюрализации власти, против формирующегося гражданского общества. Их общая позиция может быть охарактеризована словами П. Струве (1901): «революционное для самодержавия значение мирной культурной эволюции общества понято, благонамеренные утопии во вкусе славянофилов признаны вздорными сентиментальностями». Характер эпохи 1880-90-х гг. был задан их охранительным стремлением пресечь тенденции политической модернизации, формирования в России гражданского общества и общественного мнения.
Комментарии