В гостях у детства

В гостях у детства.

   Если серое сукно лезет в окно, значит, день медленно, но верно вступает в свои права. Не надо высвечивать мобильник: это четыре часа раннего утра.

Кончилось невыносимо знойное лето, меньше стало работы в огороде и в саду, и нет уже надобности вставать так рано, чтобы по прохладе успеть прополоть несколько грядок.

Во всякой вольной работе на чистом воздухе есть своя прелесть, например, в прополке: чувство ещё не растраченной силы, стремление очистить от сорняков задуманную площадь, точность удара тяпки в руках и особое довольство при виде срезанного бурьяна и весело зазеленевшей культуры. В этой древней работе, доставшейся нам от наших предков, свой ритм, своя красота и даже своя грация. И у каждой женщины она особая, как и походка.

Наблюдаю, как соседка продвигается по огороду прямая, ничуть не согнувшись, тяпку протягивает по земле медленно, словно приглаживает её. Это Марина.

А вот беспокойная, вечно куда-то спешащая Верочка. И в работе у неё та же спешка: согнувшись, бьёт по земле часто-часто, будто за ней кто-то гонится.

Помню фигуру мамы на огороде. Чуть наклонившись, она вгоняла тяпку в землю основательно, глубоко, как будто заново перепахивала грядку; сорняки подрезались не на поверхности, а под корень. После такого боронования трава не появлялась недели две, уж прополола так прополола!
   Запомнилась картинка: подол её платья раздулся пузырём, и издали казалось, что она плывёт по огороду, подгоняемая шалуном-ветром.

Итак, предосенняя рань уже не поднимает тебя с постели, просыпаешься в это время по привычке и с тихой радостью осознаёшь, что можно ещё часик-другой поспать, а то и просто спокойно полежать в раздумьях о том, что надо сделать сегодня в первую очередь.

После сладкой дремоты я вдруг почувствовала лёгкое прикосновение к лицу свежего ветерка с особым запахом — смесь озона со свежей пшеничной соломой и диким маком. И комбинация этих запахов так очаровательна!

Я в благости закрываю глаза и вижу живые картинки из детства. Мы гурьбой бегаем по толоке и срываем чуть продолговатые, с мизинчик по первый сустав, беловатые коробочки дикого мака. Да какой же он вкусный! Оторвёшь полузрелый напёрсточек на детский палец, а на конце стебля выступает рыжая капелька маковой крови. Она липкая, и ладошки наши будто в пятнах охры и пахнут маком до тех пор, пока не вымоешь руки с мылом.

Перезрелые коробочки нас уже не привлекают: семена высыхают до мелкой пыли, осевшей на дно сморщенного ломкого домика.

Нет, пора вернуться в реальность. Моя спальня наполнена прекрасным утренним запахом — непременным предвестником дождя. Выхожу во двор и поднимаю голову кверху: тучи плывут слоями; верхний слой медлительный, светлый и как будто ленивый, ещё не проснувшийся; нижний — хмурый, дымчатый и явно сердитый. Он спешит всё дальше и дальше, не уронив на нас ни одной капельки. Хочется закричать: «Тучи, остановитесь, пролейте живительную влагу на нас, грешных, оживите наши сады и пашни...» Гром, недовольно побуркивая, постепенно отдаляется и делается едва слышным. Ушёл, равнодушный к нашим стенаниям, дальше, на запад.

Прохлада держится совсем недолго, её съедает поднявшееся солнце, всё ещё знойное и едкое.
Родные места, где прошли мои детство и юность, видны из окна нашего флигеля. Но,как говорится, и видит око, да зуб неймёт. Пешком мне туда уже не добраться.

На машине мы с дочерью спускаемся по крутой горе на наш Первомайский, теперь это название улицы, на которой осталось шесть дворов. Нашу «шкоду» валит то на один бок, то на другой, потому как колея просёлочной дороги просела неравномерно и криво.

После преодоления кочковатой гребли пруда мы въезжаем в бывший прогон, теперь уже без признаков дороги, размешанный проходящим стадом коров до сплошного чёрного месива.

Справа показались заросли нашего бывшего крайка, и душа сладко заныла, а сердце забилось чаще и беспокойнее.

Первой на пустом месте нас встречает роскошная груша. Какое долговечное дерево! Она тайно от хозяев кормила вначале нас, полуголодных детей, родившихся как раз перед войной; потом другое поколение, и, наверное, уже третье. Но редко теперь сюда заглядывают ребятишки: у них сейчас другие вкусы и совсем другие интересы.

Под грушей шарит стая гусей, они деловито бормочут, выискивая в траве улежавшиеся мягкие плоды.

Дочь приносит три груши, остаток гусиного лакомства. Кожица на них светло-коричневая и напоминает мягкую замшу на новых туфельках. Знакомый вкус и запах воскресили в душе босоногое детство. Мы пробираемся сквозь заросли лопухов и пустырника в самое знойное время суток, когда старая Федора Омелиха отдыхает в прохладном чулане. Собаки, и те молчат, ленятся даже пошевелиться в разрытых ямках, не то что там гавкать.
   Наскоро наглотавшись улежавшейся падалицы, запихнув с десяток за пазуху, мы так же тихо ретируемся, нервно почёсывая побелевшие бугорки на руках и ногах от мягких на вид, бархатных цветков крапивы.

На нашем крайке ютилось всего десять дворов, я до сих пор помню фамилии хозяев и очерёдность расположения подворий. Сейчас это сплошные заросли акации, помельчавшей алычи и сливы. Дерево ангелов — буйно разросшаяся бузина — среди одичавших кустарников появилось не так давно, теперь оно красуется черными блюдцами густо посаженных ягод.

Бузиной в наше время мы называли совсем другое растение — болиголов. Первые мягкие кустики очень напоминали петрушку, потом появлялся толстый стебелёк, вот его-то мы срывали и ели. Голова, действительно, немного дурела, если мы наедались лапуциков по дороге из школы, на голодный желудок. Нас немного пошатывало, но совсем недолго, до насыщения пищей.

По мягкой, травянистой колее мы медленно продвигались, пытаясь определить, в каком месте стояла наша хата. Вскоре поняли, что поиски наши бесполезны: непролазные сплошные заросли полузасохших кустов вперемешку с поникшим бурьяном.

Подъехали к концу односторонней улицы. Здесь была хата Домахи, официально — Домны. Фамилию мы узнали только тогда, когда её дочь Тая пошла в школу. По-уличному девчонку так и называли — Домахина Тайка. Тайка была дворовым работником у суровой, не признающей никаких поблажек матери, если не сказать мачехи. Домаха никогда не работала в колхозе вроде бы по старости, поэтому Тайка жила под неусыпным взором домашнего цербера. Ей чужды были детские шалости, вольные игры до изнеможения и наши выдумки со смехом до коликов в животе.
    Всю одежду для дочери Домаха шила руками: сама кроила, сама накладывала иголкой грубые заметные стежки, и уже подросшая девочка появлялась на улице в ситцевом платье времён крепостного права.

- Мамуль, - прерывает мои мысли дочь, - давай пройдём назад пешком, может, найдём какую примету вашей хаты.
И действительно, сквозь заросли едва просматривались стены разваленной морозовской хаты. В ней когда-то жили наши соседи — вдова Катерина Сидоренко с четырьмя детьми. Значит, наше подворье — рядом.
Никаких следов жилья не осталось. Но посередине большой куст бузины с чёрными гроздьями крупных ягод. Это нам подарок из прошлого. Не спеша — и мы говорили почему-то шёпотом — отрывали пожелтевшие, уже легко отделявшиеся от веток черенки с зонтиками тяжёлых спелых плодов. От прикосновения часть блестящих бусинок отрывалась и нежно скатывалась по нашим ступням.

И нам подумалось, что наша земля по-прежнему заботится о нас, отдавая свои оздоровительные ароматные соки, пропустив их через ствол и ветви ангельского дерева.
Да вот мы о ней, родимой, заботиться перестали. Прости нас, кормилица,неразумных и родства не помнящих!