Смерть генерала Лебедя не была несчастным случаем

Тахир Ахмеров: "Катастрофа не была несчастным случаем"

Ахмеров пил чай. После гепатита, которым он переболел в зоне, кофе ему нельзя. В промытое окно на помидорную рассаду лилось солнце, на полу кухни лежал идеально чистый ковер, этажом выше дрелью сверлили стену, и звук дрели, перебивая голос Ахмерова, лишним треском ложился на диктофон. Рассада, ковер, треск дрели - ничего не значащие подробности разговора. Подробности вообще легко заменить: одни на другие. Придумать или перепутать.

Я пила кофе. Напротив меня сидел бывший летчик, Тахир Ахмеров, которому все и всегда задавали и будут задавать вопросы о последнем полете Александра Лебедя. Потому что он командовал МИ-8 с бортовым номером 158, в котором погибли генерал-губернатор Красноярского края Александр Лебедь и еще семь человек.

Ахмеров собирается писать книгу, надеясь, что тогда вопросы уйдут и появится другая тема для разговора с ним. Любая, но не эта.

- Вы в зоне два года водителем работали, Тахир Шагизадович.

Говорят, начальника ГУФСИН, генерала Шаешникова возили?

- Нет, его подчиненных. Хотя в прошлой жизни генерал не раз поднимался на борт моего вертолета в качестве пассажира. Приходилось вместе летать.

Когда я понял, что моя кассационная жалоба в Верховный суд - пустая формальность и что придется сидеть в одном из его учреждений, я пришел к Шаешникову.

- Поедешь под Канск, - ответил он.

Я его спрашиваю: "Что я там буду делать, инвалид второй группы?" Он задумался и говорит: "Если машину водить умеешь, останешься здесь".

Так я остался в девятнадцатой колонии-поселении - в Красноярске, на улице 60 лет Октября.

Короче, принял машину и стал работать. Хотя трудно с переломанными ногами управлять старым жигуленком.

- Как в зоне жизнь складывалась?

- Да нормально. Появилось много новых знакомых и друзей. И среди тех, кто сидел, как я. И среди тех, кого я возил. Много хороших мужиков.

- А старые друзья звонят?

- Звонят. По крайней мере, мои воспитанники, которых я научил летать, относятся ко мне так же, как до катастрофы. В этом смысле в моей жизни мало что изменилось. Хотя:

- Хотя что?

- Мы все привыкли воспринимать людей и ситуации так, как нам их преподнесут и озвучат. Воспитаны в таком духе. Каждый летчик рассуждает: "Будь я на их месте:"

Но на моем месте, на месте Леши Куриловича или Паши Евсеевского никто не был. В том вертолете не падал. И потому иногда мне, нет-нет, да и скажут: "Ты, Шагизадович, не фантазируй!..", хотя понимают, что делали бы, возможно, то же самое, что и мы, и винили бы себя потом до конца жизни, как и мы.

Процентов на восемьдесят люди вообще не виноваты в том, что с ними происходит.

- Что же тогда?

- Не знаю.

- Но вы ведь думали, анализировали происшедшее?

- Историю хочешь? Приходит ко мне знакомый из авиакомпании и говорит: "В том, что случилось, есть определенная закономерность". Я спрашиваю: "Какая?" - "Три восьмерки над вами было в тот день, утроенный знак бесконечности. Потому вы и ушли в бесконечность".

- Не поняла - какие восьмерки?

- Вот видишь, ты не поняла. А у него целая - гипотеза.

В числе 28 апреля - восьмерка есть? Есть. Вертолет, на котором мы летели, - МИ-8. И погибло восемь человек. Гипотеза? Не хуже остальных.

- Ну, а собственные гипотезы и предположения вы строили?

Может быть, у вас в то утро перед полетом какие-нибудь предчувствия были? Лететь не хотелось?

- У меня - никаких. Я в такие вещи не верил и сейчас не верю.

А жена до сих пор корит себя, что не разбудила, когда накануне полета, уже поздно вечером, позвонил какой-то мужчина и, не представившись, попросил меня к телефону. Ей что-либо передать отказался и положил трубку. Светлана до сих пор считает, что этот человек хотел меня предупредить о несчастье.

- Вероятности того, что это был обыкновенный звонок приятеля или знакомого, не допускаете?

- Мои знакомые и приятели, все без исключения, представляются. А этот так и остался инкогнито.

- Итак, никаких предчувствий не было.

- Абсолютно. Обычный рейс, только очень ранний по времени.

Где-то в двенадцать ночи я лег спать, в половине пятого утра уже заводил машину в гараже: ребят собирать. В 6.30 мы должны были пройти медконтроль, а в 7.30 - вылететь из "Сосен" в Ермаковское.

К вечеру я рассчитывал вернуться в Красноярск: в тот день были сороковины моего старшего брата Рашида. Утром, перед уходом, я попросил жену накрыть стол и собрать детей, чтобы после моего возвращения, как полагается, всей семьей посидеть.

Мой двоюродный брат, когда услышал, что произошло, кричал: "Рашид, прошу тебя, не забирай Тахира. Рашид, не забирай Тахира". Выпросил.

- Вы с губернатором к тому времени уже года два летали.

- Да, где-то так. В том числе и в район Ойского озера, где в тот день была назначена церемония открытия горнолыжной трассы.

- Но одним из выводов комиссии был тот, что район вам совершенно не знаком.

- Мы с Александром Ивановичем были в районе Ойского озера на рыбалке за три с половиной месяца до катастрофы, 3 января. Я и тогда сначала в Ермаковское прилетал: забирал для компании главу района Василия Рогового и директора Шушенского санатория Подгорного. Мы пролетали район той самой канатной дороги, которую в апреле должны были открывать.

Ушли потом километров на 250 на восток, в Саяны, там тоже есть озера.

Но рыбалка не задалась. Я еще думал: из-за такой ерунды из Красноярска летели!

У меня все новогодние праздники всухую прошли: летали-то сразу после Нового года, а к полету за два-три дня начинаешь готовиться. 31-го только бокал шампанского выпил.

Так что в январе я буквально в тех местах и был, где мы потом разбились.

Докладывал об этом комиссии, но на это не обратили внимания. Надо было представить дело так, что я района не знал, и представили. А я все Саяны вдоль и поперек прошел.

Гостей генерала Шаешникова на Медвежье озеро забрасывал купаться. И много кого еще. А это уже горные Саяны - полторы тысяч метров над уровнем моря. После 3-5 градусов воды в Медвежьем - енисейская кажется парным молоком.

- Если вы знали район, тогда почему дорогу от Ермаковского вам показывали Василий Роговой и директор Шушенского санатория Подгорный?

- В Ермаковском в кабину зашел Вася Роговой и сказал: "Дальше, Тахир, надо лететь на озеро Ойское". Я - ему: "Ну покажи Леше на карте". Леша Курилович сидел слева на командирском кресле, я как инструктор справа.

Роговой был почему-то без очков, махнул рукой: "Ладно, - говорит, - полетим прямо над дорогой. Дорога всем известная - на Кызыл. Не промажем!" " Ну, ладно, - говорю. - Ясно".

Мы взлетели и полетели на Ойское. Я еще подумал: значит, губернатору надо и дорогу посмотреть. Это потом уже стали рассказывать, что никто нам такую команду насчет дороги не давал. Никто там ничего смотреть не собирался.

Вот, мол, Ахмеров сам выбрал маршрут и полетел по нему. А я, если бы знал, что Александр Иванович до озера больше нигде выходить не будет и смотреть ему ничего не надо, мог вообще трассу по-другому проложить. А так, была команда лететь вдоль дороги, мы и летели вдоль дороги.

- Конечным пунктом полета 28 апреля 2002 года было Ермаковское, Тахир Шагизадович. Могли дальше вообще не лететь.

- В этом не было ничего особенного. Я по опыту знал, что Александр Иванович одним Ермаковским не ограничится. Обычный радиус полета с губернатором был сто - сто пятьдесят километров. Поэтому, когда 26 апреля позвонили и сказали, что через два дня мы летим в Ермаковское, я сразу спросил: "Куда дальше?" Мне ответили: "На месте разберешься".

- Но второй вертолет за вами не полетел и остался в Танзыбее.

- Вертолет "Сибавиатранса", по моим данным, должен был лететь в Выезжий Лог. Командиром там был, по-моему, Козель. Накануне нашего полета ко мне подходит Юра Марков из того экипажа и спрашивает: "Шагизадович, ты, где будешь своих пассажиров высаживать?" Я - ему: "Не знаю еще. А что?" Он: "Да вот Абрамовичи (владельцы авиакомпании "Красэйр". - Прим. автора.) на лыжах хотят покататься со склонов".

А я как раз перед своим днем рождения, 18 апреля, летал в Выезжий Лог, в район Манских озер, где тоже исполнял роль канатной дороги: высокопоставленных парней-экстремалов забрасывал на склоны гор, они скатывались, я перелетал вниз и забирал их. Ну и посоветовал Маркову лететь в район Манских озер. Там еще следы от моих лыжников по всем склонам оставались.

Почему они переиграли и решили лететь на Ойское озеро? Вроде бы даже разговора с парнями об этом не было. Хотя потом я видел их план полета, где конечным пунктом назначения значилось - "Озеро Ойское". Выходит, они знали, куда летят. А я - нет!

- Подозреваю, что весь Красноярский край знал, что губернатор летит на презентацию горнолыжного курорта.

- Ну, может быть. Хотя, в принципе, мы летели на рыбалку. Сначала презентация, потом рыбалка. И грузились соответственно. Удочки у нас в вертолете были.

- Что было дальше?

- Они летели восточнее. Я забрал западнее. И вот, когда мы уже упали, они запросили диспетчеров, чтобы те наш 158-й борт вызвали. А нас в воздухе уже не было. Они снизились, пошли вдоль дороги, встретили облачность, развернулись и улетели в Танзыбей. Через какое-то время туда подъехала машина ГАИ и сообщила, что наш борт разбился.

Это было в 10.15 утра - время посадки на Ойском озере, до которого мы не долетели ровно 1800 метров. Можно сказать, разбились на посадочной прямой.

- Кстати, о погоде. Тахир Шагизадович, действительно была сильная облачность?

- Да я уже тысячу раз рассказывал, что мы с Лебедем разбились при изумительной погоде. Ну натекала облачность в низинки, выше поднимались, все нормально.

Я уже на земле, когда меня из вертолета вытащили, наверх посмотрел, на эту линию ЛЭП. И погодные условия, и видимость были нормальные. НЕ ДОЛЖНО БЫЛО ПРОИЗОЙТИ ЭТО СОБЫТИЕ НИ ПО КАКИМ ПАРАМЕТРАМ! И ПОГОДА БЫЛА НИ ПРИ ЧЕМ.

- "Есть данные, что были сложные погодные условия, очень плохая видимость. Экипаж летел, ориентируясь визуально на дорогу, а не на приборы:" Эти слова принадлежат министру МЧС Сергею Шойгу, и прозвучали они через несколько дней после трагедии.

- Если была очень плохая видимость, как мы вообще могли ориентироваться визуально? По словам министра, ничего же не было видно. И потом, когда погодные условия ухудшаются настолько, летный состав продолжать полет не будет. Он набирает высоту, разворачивается и уходит.

- Но...

- Вот только про приказ губернатора не надо. На борту воздушного судна решения принимает командир. Никто ему не может приказать продолжать полет при "очень плохой видимости".

Александр Иванович зашел к нам в кабину в "Соснах", поздоровался, как обычно. По-моему, слегка удивился, что я сижу справа, а не слева - как он привык. Я ему объяснил, что Леша Курилович - командир, я - командир-инструктор, поэтому сижу на месте второго пилота. Но все равно только я несу полную ответственность за экипаж и пассажиров. Так предписано нашими инструкциями и документами.

Александр Иванович не только в этом полете, вообще всегда здоровался с нами, поднимаясь на борт. По окончании полета прощался со всеми за руку - персонально. И все - на этом.

Вот, говорят, мы Лебедя боялись. Груз ответственности, нервы и все такое прочее. Я тридцать лет на вертолетах отлетал. В Эвенкии всю администрацию возил, начиная с главы региона. Люди - разные: были самодуры, были дураки. И хорошие попадались. Но заискивать перед ними я не заискивал и не боялся. Все мы просто - работники. Каждый делает свою работу. Только кто-то краем управляет, а я - вертолетом.

- Может, вы нервничали, потому что карта была старая?

- Это потом уже, для прокуратуры, для следствия значение имеет - старая карта, новая: Ты можешь хоть по бумажке лететь, нарисуй только на ней маршрут и лети.

- Но ведь на вашей карте ЛЭП, ставшая причиной катастрофы, обозначена не была.

- Мы, согласно словам Сергея Кужугетовича, летели визуально и линию высоковольтной передачи прекрасно видели, и не упускали ее из вида. Она в горах петляет по обе стороны дороги. Мы ее несколько раз пролетали.

Я еще ребятам сказал, что надо быть внимательными, самое главное - линия ЛЭП. За штурвалом, как только вошли в высокогорную зону, был я.

А там, если ты ездила по той дороге, есть крутой поворот, сразу из-за полки, которая дорогу защищает от камнепадов, снегопадов. Мы вышли из-за полки, смотрю - впереди линия ЛЭП, я увеличил мощность, и мы уже выше проводов проходим - все нормально.

Леша (Курилович. - Прим. автора.) еще мне сказал: "Шагизадович, все, проходим!" Я глянул, линия - под нами. И тут увидел громоотводный провод. Он другой, черный, его сразу видно. Я еще подумал: "Есть же еще один - громоотводный, он же самый верхний".

- Как раз его вы и зацепили.

- Нет. Мы его не зацепили. Я видел, что громоотводный провод проходит под нами. Мы стали разрушаться над линией ЛЭП, падали, и одна лопасть, оставшаяся, зацепила громоотводный провод. Но это произошло уже, когда вертолет падал. Мы его обрубили и намотали на винт, когда падали.

- Стоп, но раньше вы говорили другое.

- Писали, согласен, много всякого. Высота опоры линии ЛЭП метров 37, мы начали падать где-то с 45 метров. На этой высоте началось разрушение, и машина пошла вниз.

- Когда вы очнулись, что самое первое почувствовали?

- Грусть-тоску я почувствовал. Такую тоску:

Открыл глаза: двигатель гудит, кругом железо разбитое. Ни Паши Евсеевского, бортинженера нашего, ни Леши Куриловича уже в кабине не было. По-моему вообще никого не было. Я - последний. Правую руку у меня вырвало из плеча ручкой управления. Она в вертолете связана с автоматом перекоса и с несущим винтом. Мы еще курсантами знали, что при разрушении машины, амплитуда вращения ручки управления такова, что пилоты погибают, наматывая на нее кишки. Все вырывает!

Я, видно, с такой силой держал ее, что лопнула плечевая кость: правая рука висела на сухожилиях и куске кожи. Я отстегнул как-то ремень.

Обе ноги у меня были сломаны в голеностопе (и у Леши Куриловича так же).

Потом появился человек, я ему махнул рукой, еще, по-моему, сказал: "Помоги вылезти".

Меня вытащили, оттащили метров на двадцать, я сказал: "Тушите".

Мне: "Чем тушить?" - "Снегом забрасывайте".

- Что загорелось?

- Печка. Она так устроена, что работает, даже когда двигатели уже заглушены. У нее своя автономная подпитка, труба выхлопная. Вот в трубе и был огонь. А тут керосин тек, и печка загорелась.

Потом четверо занесли меня в автобус. Я еще смог сесть сам и левой рукой держаться за поручень. Кругом люди сидели, стонали. Двое лежали в проходе, на полу автобуса. Сзади меня Паша Евсеевский сидел.

Я его спросил:

- Леша где?

- В другой машине?

- Живой?

- Живой.

Потом я спросил: "Лебедя вытащили?"

- Вытащили.

- Живой?

- Живой. Его уже увезли.

У меня - внутри: "Ну, слава Богу".

Еще спросил, всех ли эвакуировали, есть ли погибшие?

Уже по дороге в Ермаки кто-то сказал: "Двое умерли".

У меня - внутри: ВСЕ!..

- Кто вашей жене сообщил о катастрофе?

- Телевизор. Сначала ведь прошла информация, что экипаж погиб.

Путаница была страшная. Среди погибших Бахметьева называли, а его вообще в нашем вертолете не было. Просто знали, что Бахметьев часто летал с губернатором, ну и назвали.

Что я жив, Светлане сообщил муж моей младшей сестры Наиль. Он в Кемерово по каким-то своим каналам узнал об этом и позвонил ей в Красноярск: "Тахир жив. Не падай духом".

Нас привезли в Красноярск вечером того же дня. В кармане моей летной рубашки лежали два осколка лампочки с приборной доски, которые хирург в Ермаковском у меня из глаза достал. "На, - говорит, - на память".

Когда он достал осколки, я открыл глаза - вижу нормально. А до этого стекла даже не чувствовал.

Рубашку и все остальные вещи, которые жене передали, она сожгла. Все насквозь в крови было.

- Чем сейчас Алексей Курилович занимается?

- Болеет. У Леши - слабые кости. Постоянно ломаются. Только снимет гипс, опять перелом. Большой дефицит кальция в организме, что ли? Сейчас опять с аппаратами Елизарова ходит.

- А что произошло с Павлом Евсеевским, который умер незадолго до суда?

- Не знаю. Не пойму. Паша был на десять лет младше меня. Никто не думал, что нам придется его первым хоронить. Медицинского заключения я не видел. Когда жену его Таню пытал, что там написано, она сказала, что заключения еще нет. Ну, может, позже дали.

Вскрытие производили в Кедровом, где они жили. Я приехал, а его уже увезли анатомировать. Таня рассказывала, что они в гости собирались в тот день. Паше плохо стало на лестнице, когда они домой, на четвертый этаж, поднимались. А до этого ездили в Красноярск, он сам машину вел. Вроде все нормально было. Уже у дверей квартиры, он успел сказать: "Таня, мне плохо". Стал задыхаться, синеть. Она его до дивана как-то дотащила. А он уже совсем посинел:

У Паши, когда мы разбились, был перелом бедра, 15-сантиметровый разрыв печени, диафрагма разорвана, ушибы. Из больницы он даже раньше меня выписался.

Я со своим знакомым врачом приезжал к жене Паши. Она сказала: "По признакам на инсульт похоже". Не верю я в такие инсульты.

- Почему?

- Да политика все это. Я не раз говорил, что и смерть Лебедя не считаю ни случайностью, ни несчастным случаем. Есть много технических уловок, которые уже потом можно списать на несчастный случай или на непрофессионализм экипажа. Я и младшему брату Лебедя, Алексею Ивановичу, об этом говорил.

- Что он вам ответил?

- Ничего, промолчал. Правда, потом заподозревал в том, что я хочу себя выгородить. А мне все эти выгораживания, честно скажу, по фиг.

- В суде вы точно так же говорили?

- Даже более. У меня только на заключительное слово три дня ушло. Рассказываю, все как было, свою жизнь, а сам вижу - никому это не надо. Да и в том, что меня посадили, какая неожиданность? Шойгу, по-моему, на второй день после катастрофы сказал и про плохую погоду, и про вину летчиков. По этой накатанной дорожке комиссия и работала. Ну, и какие выводы она должна была сделать, кроме тех, что причиной трагедии и гибели людей признаны плохая подготовка экипажа и непрофессионализм летчиков. Версия теракта даже не рассматривалась.

А мы - не пацаны. У меня к тому моменту было 30 лет летного стажа, у Леши Куриловича - 22, у Паши - 15.

- Не пацаны тоже падают.

- Хочешь, еще одну историю? На заседании комиссии, говорят, один из ее членов, посмотрев видеозапись, заявил, что случившееся - теракт. Вроде даже ссора была. Он уехал, отказавшись от работы в комиссии.

Я, конечно, с этим человеком лично не разговаривал. Все - со слов людей, которые были свидетелями тех или иных разговоров или очевидцами событий.

Но вот другую историю мне лично рассказал атаман казачьего войска в Кызыле, который в тот день ехал из Тувы в Красноярск. Он был одним из первых, кто увидел наш вертолет, лежащим на склоне. У него еще редуктор вращался, даже милицейское оцепление позже выставили. Так вот, Беспалов рассказывал, что вертолет на видеокамеру снимал какой-то мужчина.

Он стал кричать на него, что, мол, людей надо спасать сейчас, а не съемками заниматься. Мужчина, ничего не говоря, повернулся и ушел.

Я говорю: "Так это турист какой-нибудь с видеокамерой из проезжающей машины! Народу-то уйма ехало в тот день на открытие горнолыжной трассы. Праздника ждали". Атаман сильно обиделся.

А еще ты представь. Мы летим, а генеральный директор "Енисейского меридиана" в это время - в Перу, заместитель по организации - в Игарке, начальник межрегионального управления воздушным транспортом - в Саяногорске.

- Воскресенье же было.

- Ну, губернатор летит, а у всех - воскресенье. Вот и получается, что командир звена Ахмеров взял вертолет и сам организовал полет первого лица края! В отсутствие всех руководителей. Вот потому я - бывший летчик, стрелочник и домохозяин, то есть занимаюсь домашним хозяйством. И все, что я рассказал, - бред сивой кобылы.

- Ну, или бывшего летчика.

- Ну, или так.