РУСОФОБИЯ

Русофобия

В Википедии помещена наукообразная статья претендующая на то, чтобы дать научное определение русофобии, как частного случая ксенофобии. На нее ссылаются все путинисты, когда заявляешь, что русофобии не существует. В этой статье есть все, кроме предположения, что русофобия это явление вызванное реальными, а не мифическими причинами. Предлагаю вашему вниманию свою статью, где доказывается, что русофобия это миф, придуманный людьми, которые хотят оправдать свою несостоятельность: политическую, экономическую, социальную. Это фрагмент более крупной работы.

Но мало того, что оппоненты идеи Центральной Европы используют аргументы «безответственного беллетриста», они по законам жанра «фельетонной эпохи» (Гессе) нагнетают страсти и повышают накал эмоций. Если сам Иосиф Бродский воздержался от обвинений Милана Кундеры в русофобии, то в современной, претендующей на околонаучность или даже научность, публицистике такие обвинения расцветают пышным цветом. В предисловии к научному (!) изданию книги Вульфа Миллер охарактеризовал Кундеру как « … наиболее откровенного пропагандиста русофобских мотивов среди герольдов идеи центральной Европы … » (цит. по: [9, с. 8]) Отношения Милана Кундеры с «русофобией» действительно противоречивы. С одной стороны он заверял: «Не спорю, это не Россия, а коммунизм лишает нации их сути и делает русский народ своей первой жертвой. И русский язык удушает языки других наций советской империи не потому, что русские хотят "русифицировать" остальных, а потому, что советская бюрократия — глубоко вненациональная, антинациональная, наднациональная — нуждается в инструменте для унификации страны». [19] (И здесь Миллер осуществляет прямой подлог, приписывая Кундере следующее рассуждение: «Русским отказано в праве считать себя жертвами того же коммунизма, и на них возложена вся полнота ответственности за несчастья Центральной Европы». [26]) С другой стороны он говорит о преемственности советской политики от российской (имперской): «Так все же: коммунизм — это отрицание русской истории или ее осуществление? Он, без сомнения, и ее отрицание (отрицание, например, русской религиозности) и ее осуществление (осуществление центростремительных тенденций и имперских вожделений). В России замечают преимущественно первый аспект — разрыв традиции. В порабощенных странах считают, что более важен второй — преемственность коммунизма». [19] Кундера, таким образом, неправ, на наш взгляд, только в том, что не будучи тонким диалектиком, он не смог разглядеть прерыв (да и то в значительной части непоследовательный !) этой преемственности в лице ленинизма, что не мешало ему быть не менее агрессивным, чем сталинскому режиму, но очень правильно заметил ее восстановление в рамках сталинизма (хотя и частичное !). Но дальше этого замечания мы не будем пытаться ни опровергнуть, ни подтвердить обвинения в адрес Милана Кундеры. С нашей точки зрения это путь тупиковый, а попробуем проанализировать само понятие «русофобия», которое используется Миллером (и не им одним !) без критики и воспринимается, вероятно, как самоочевидное и не требующее каких-либо дополнительных разъяснений, поставив его в общеевропейский контекст, а значит и глобальный (Алексеев С. Л.). Обвинения в русофобии всех и вся нам понятны и привычны; они не сходят с уст людей узурпировавших право называть себя патриотами России и по крайней мере внешне звучат как вполне обоснованное беспокойство о чести и достоинстве собственной страны. А есть ли у русофобии какие-нибудь аналоги в истории или это явление сугубо уникальное — русское («антирусское»), свидетельствующее об особо предвзятом, необоснованно негативном отношении к России в мире ? В попытках ответа на этот непростой вопрос мы наткнулись на «Рассуждения аполитичного» Томаса Манна. [24] Из этих «Рассуждений...» мы узнаем, что для Манна Германия еще (или уже ?) в начале XX века не была Западом (впрочем, можно ли доверять «безответственному беллетристу»), хотя, вероятно, и оставалась частью Европы. Далее читаем: «На самом-то деле достоевская (опять Достоевский ?) формула немецкой сущности, немецкой особости, вечно-немецкого содержит в себе полное обоснование и объяснение немецкого одиночества между Востоком и Западом, отторгнутости от всего мира Германии; антипатии, ненависти, которые вынуждена сносить Германия, от которых она вынуждена защищаться — защищаться вне себя от изумления и от боли, которую ей причиняет ненависть всего мира; этой ненависти Германии не понять …» [24] Это высказывание настоящая квинтэссенция самоощущения страны, которая окружена специфической формой страха — германофобией, имеющей системный, «онтологический» даже можно сказать характер, если использовать этот термин в значении, который ему придавал Станислав Лем. Здесь воспроизведены все основные черты этой парадигмы: непохожесть (особый путь, традиционные ценности: «вечная немецкость»); одиночество, ведь «стремление к идентичности приводит к изоляции» [38, с. 9] в конечном счете и как следствие ненависть окружающих стран. Если заменить слово Германия в этом высказывании на слово Россия, то можно подумать, особенно в связи с упоминанием имени Достоевского, что это цитата из современной антиамериканской публицистики, наводнившей в последнее время российское информационное пространство. Причина этого манновского изумления очевидна и интуитивно понятна даже не немцу. Как можно ненавидеть страну Гете и Шиллера, Канта и Гегеля, Баха и Вагнера, одним словом величайшей культуры: «Романтика, национализм, бюргерство, музыка, пессимизм, юмор — вся эта атмосфера прошедшей эпохи образует в главных чертах неличностные, неперсональные составляющие моего духовного бытия». [24] Манн здесь пишет о тех ментальных структурах, том самом национальном этосе, который сложился в Германии XIX века в период относительной несвободы, компенсируемой сверхразвитием философии и искусства, в первую очередь поэзии, замещающими отсутствие полноценной свободы и дающими иллюзию индивидуального развития, о котором писал Гердер. Глубина и степень изумления Манна это есть следствие долгого накопления неразрешенных противоречий как внутри страны, так и в отношениях с окружающими государствами и является результатом направления получившего развитие в Германии, которое наметилось еще в начале XIX века. Дает Манн и своеобразное определение «германофобии», переполненное типичным немецким метафизическим туманом: «Политический дух, с логической неизбежностью проявляющий себя противонемецким в сфере духа, в сфере политики оказывается германофобией». [24] Что оно значит, если перевести его с немецкого метафизического на русский человеческий ? Для нас это привычное отрицание борьбы классов, которая и есть на поверхности политическая жизнь, бесконфликтность и антиреволюционность как фундаментальные черты российской истории, пропагандируемые в знаменитой триаде графа Уварова: «самодержавие — православие — народность» («последнее слово - калька с немецкого Volkstum, адаптированное через польское narodowość, ставшее ключевым в русском культурном словаре» [23]). Теперь попробуем разобраться в причинах немецкой «особости»: «Если расширять сравнение, то различие между духом и политикой подобно различию между космополитическим и интернациональным. Первое понятие принадлежит культурной сфере, это — немецкое понятие; второе свойственно цивилизации и демократии, оно — нечто совсем не немецкое. Интернационален — демократический буржуа, в какие бы национальные одежды он ни драпировался; бюргер — и это одна из тем этой книги — космополитичен, поскольку он — немец, он — немец в гораздо большей степени, чем князья или “народ”: этот человек географической, социальной и духовной “середины” всегда был и останется носителем немецкой духовности, человечности и анти-политики…» [24] В этом высказывании Манн отражает истинное (промежуточное) положение Германии в системе европейского развития и причина этого тоже подчеркивается со всей очевидностью — неразвитость немецкой буржуазии. Дело в том, что в Европе нового времени уже не было какого-то единого слоя горожан (мещанства): если во Франции горожане частично превратились в буржуазию (фр. bourgeoisie от bourg — город), а в Германии они так безнадежно и остались бюргерством (нем. Bürgertum; от Burg — город), то в России даже не нашлось подходящего слова для обозначения этого социального слоя (сословия) как единого целого и пришлось воспользоваться заимствованием из польского языка (мещанин от польск. mieszczanin — горожанин, от польск. miasto — город; ср. общеслав. мЪсто, белор. месца, укр. місто). Манн как раз и констатирует незавершенность в Германии процесса превращения бюргерства в буржуазию. Именно эта не(до)развитость и лежала в основе немецкой непохожести, а концепция «особого пути», из ряда вон выходящей приверженности духу (Гомбрович, как мы помним, называл этот феномен «отравлением духовностью»), иного, более тесного, чем у прочих народов отношения к культуре, была призвана оправдать такое положение дел и примирить Германию со своей ситуацией, на фоне все более накапливающегося отставания от развитых европейских стран. Здесь мы вступаем в область своеобразной «терминологической войны». Попытки «развести», наполнить иным, часто прямо противоположным содержанием, близкие, если не сказать тождественные (синонимичные) понятия, весьма показательны для характеристики германского «догоняющего» менталитета. Мы видим в вышеприведенном высказывании две такие попытки, в отношении разграничения понятий «космополитическое» и «интернациональное» и «культура» и «цивилизация». Первое, похоже чисто манновское, т.к. нигде более такого мы не встречали. Но вынуждены разочаровать Томаса Манна, в этих своих построениях он далеко не оригинален. Пионером был Н. Я. Данилевский, который более чем за 50 лет до него выдвинул предложение отличать термины «общечеловеческое» и «всечеловеческое».[11] Второе, различие между немецким «Kultur» и англо-французским «civilization» давно стало общим местом во всей общественно-политической литературе. В чем суть этого противостояния «культурной» Германии «цивилизованной» Европе ? Это констатация той самой «смерти культуры» в цивилизации, о которой говорил Кундера и тут приоритет Манна по отношению к нему неоспорим. Хотя и здесь без некоторых показательных нюансов не обходится. Манн назвал эту цивилизацию англо-романской, а Данилевский считает ее этнический субстрат романо-германским, что не может не наводить на некоторые размышления. Врагом России Данилевский, таким образом, считал всю западноевропейскую цивилизацию, вместе с будущей «особенной» Германией Томаса Манна. Это ничто иное как парадоксы процессов «включения-исключения». В конечном счете, все эти терминологические изыски можно охарактеризовать как интеллектуальные попытки отстоять право на существование индивидуальности своей собственной страны. «Я признаю, что глубоко убеждён: немецкий народ никогда не сможет полюбить демократию, по той простой причине, что он никогда не сможет полюбить политику, и что многажды ославленное “чиновничье, полицейское государство” есть и остаётся наиболее приемлемой и глубоко желаемой немецким народом формой государственного существования». [24] Вот как выглядит этот пассаж на современном наукообразе применительно к России: «Кстати, мы, имея политическую культуру, которая несовместима с этими самыми демократическими нормами, тем не менее, играем в эту игру под названием "демократия". Но политическая культура большинства российских граждан к этому совершенно не приспособлена». [33] Отрицание демократии, или даже просто ее возможности в отдельно взятой стране, кроме всего прочего означает и отказ от права на участие в решении собственной судьбы, в том числе и в форме восстания против тирании, смирение с давлением внешних обстоятельств, приспособления к ним и столь хорошо нам знакомое долготерпение, т.е. безответственность. «Немецкая демократия не настоящая демократия, поскольку она не политика, не революция. Политизировать её таким образом, чтобы именно в этом пункте исчезла противоположность между Германией и Западом, чтобы именно в этом пункте Германия и Запад сравнялись бы — безумие». [24] Оборотной его стороной оказывается упование на авторитарную власть, культ личности вождя (Führer'а), которая и должна решать все возникающие проблемы и нести полную ответственность в одиночку. т.е. вся эта риторика направлена против рождения немецкой политической нации как субъекта управления германским обществом. Теперь причины страха перед Германией, как страной поведение которой невозможно предсказать, становятся очевидны. Следствие любого противостояния — поиск врагов: «Врагами Германии с безусловной необходимостью вынуждены становиться те, перед чьими глазами проплывает этот “мираж”, потому как вполне понятно, что при слиянии национальных демократий в европейскую или в мировую демократию от немецкой сущности не останется ни следа; всемирная демократия, империя цивилизации, “общество человечества” может носить более или менее романский или англосаксонский характер — немецкий дух в этом обществе истребится полностью, он растворится, его больше не будет». [24] Это до боли знакомые нам поиски «пятой колонны», национал-предателей, иностранных агентов и внешних врагов, ответственных за все проблемы Германии. Но вопрос о праве на «особость» страны куда серьезней. Насколько страна имеет право на сохранение своей собственной идентичности ? Ровно настолько, чтобы больше никогда не могла угрожать другим странам. Никакая архаическая идентичность гарантировать это не может. Кончается все, разумеется, немецким мессианизмом, ответственностью Германии за судьбы мира и готовностью принести себя в жертву на алтарь борьбы с англо-французской агрессией, замаскированной под процессы сотрудничества, интеграции и глобализации: «… войной против мировой Entente цивилизации, которую взвалила на себя Германия с истинно-немецким послушанием судьбе — или, если выразить эту мысль не так резко — с истинно-немецким послушанием своей миссии, своей вечной, прирождённой миссии». [24] Здесь можно обнаружить любопытные аналогии и даже прямые текстуальные совпадения между Манном и Бродским. Характеризуя Первую мировую войну в письме в Ромену Роллану Манн замечал: «В конечном счёте речь идёт о европейской братской войне, дорогой и любимый господин Роллан». [24] А вот оценка Бродским Второй мировой войны: «Во многих отношениях последняя мировая война была гражданской войной западной цивилизации». [6] Конечно, можно возразить, что все это написано во время войны, которая во много раз обостряет чувство вражды, тем более Томас Манн позднее публично отрекся от этих своих взглядов. Но «германофобия», а точнее немецкое отвращение к демократии, не прекратилось с окончанием Первой мировой войны и отречением Манна, а продолжилось и в период Веймарской республики. Известный немецкий историк Иоахим Фест, который, кстати, выступал на стороне скандально известного Эрнста Нольте (немецкого Кургиняна), в книге мемуаров "Не я" писал: «Комплекс множествa трaдиционных устaновок помогaет понять упорное сопротивление немцев новоустaновленной демокрaтической республике и роли, которую былa теперь призвaнa игрaть Гермaния в Версaльской системе.

До сих пор зaхвaченные их aнтицивилизaционной философией, они не могли видеть республику и Версaльскую систему кaк просто aспект новой политической ситуaции. Для них все это было лишением блaгодaти, метaфизическим предaтельством и глубокой изменой истинной немецкости. Только предaтельство могло привести Гермaнию, ромaнтическую, философствующую, aполитичную Гермaнию, к служению идее Версaльской цивилизaции, угрожaвшей сaмой сути Гермaнии". (цит. по: [31]) Перекличка с Манном здесь очевидна, а если еще добавить преклонение перед бюргерством, проходящее красной нитью через всю книгу, то все сразу встает на свои места. Кстати, мотив предательства был тогда в Германии чуть ли не всеобщим. Именно в этот период с легкой руки Гитлера пошел гулять термин национал-предатель (Nazionalverräter), употребленный им в книге «Mein Kampf». Своеобразным продолжением этих размышлений о германофобии, предательстве и ответственности была послевоенная дискуссия в Германии о вине немцев за нацизм, высшей точкой которой был так называемый «спор историков» (Historikerstreit). [14] Их сутью и была как раз попытка Германии избавиться от германофобии в мире, но не путем разоблачения ее «лживости» как делают это «русские патриоты» в отношении русофобии, а путем признания реальной ответственности Германии за свое самоощущение отношения к себе как ненависти и попытки понять и осмыслить причины этого. Противная сторона выдвигала уже знакомый нам тезис о том, что людям просто нужно «дать жить», не отягощая их сознание рассуждениями о вине, ответственности и покаянии. Процесс этот был, таким образом, для немцев болезненным и непрямолинейным и не обошелся без внешней помощи. Вот свидетельство Витольда Гомбровича: «N. рассказывал мне (не он один) об американизации Берлина. Он говорил так: «После катастрофы мы очень нуждались в Америке… скорее в ее духе, чем в ее военной силе или в долларах. Америка прокатилась по нам как каток, выравнивая, демократизируя, упрощая. Мы ликвидировали остатки наших башенок с гордо реявшими флагами, всю метафизику, весь романтизм, туманы, облака высокие, зато мы коснулись ногой земли, и нам явилась конкретность обычной жизни и обычного действия»». [10, с. 612] Непростой характер протекания этого процесса, имея ввиду уже период после завершения активной фазы американской оккупации Германии, зафиксировал и Милош в своей «Родной Европе»: «Сегодня, когда я пишу эти строки, гитлеризм отошел в прошлое. Но, по всей видимости, не отошли в прошлое распространенные в свое время среди немцев взгляды на славян — и особенно на ближайших соседей поляков — как на полулюдей». [28, с. 122-123] Написано это было за год до последних в истории Германии еврейских погромов. Тем не менее процесс освобождения от германофобии в мире в целом шел достаточно успешно. Л.С. Лыкошина описывая ситуацию в семье Коморовских пишет: «Антинемецкие настроения удалось преодолеть достаточно легко, в силу того, что немцы сами покаялись в развязывании Второй мировой войны». [22, с. 11] Чего, к сожалению, нельзя было сказать про отношение к России: «С преодолением антироссийских настроений дело обстояло сложнее». [там же] Такое положение дел, конечно, не есть свидетельство того, что фашизм был лучше коммунизма, как это может показаться в первый момент. Оно говорит лишь о том, что в России и Германии ментальные структуры организованы несколько различным способом. И дело здесь, конечно, не только в том, что русские не только не покаялись в своих преступлениях периода коммунизма и оккупации стран Центральной Европы, а, как говорил Занусси, даже формально их не осудили. Попробуем хотя бы вкратце рассмотреть генезис русофобии и понять почему ее преодоление в других странах и в самой России связано с куда большими трудностями, чем в той же германофобии в Германии. И начать здесь нужно с того, что Бродский был безусловно неправ, когда писал: «никогда еще солдаты не представляли культуру». [6] Но они представляли цивилизацию ! Именно со встречи с солдатами оккупировавшей их армии и начиналось знакомство с «русской цивилизацией» для жителей Центральной Европы. Именно солдаты и представляют культуру страны в первую очередь, т.к. прежде всего являются носителями насилия. Культура насилия говорит о культуре цивилизации гораздо больше, чем так называемая «высокая культура». Бытовые наблюдения следуют за этим: «У (польских — В. К.) рабочих и крестьян это презрение — скорее эмоциональное и основано на наблюдении: они видели или солдат освобождающей армии, или, поскольку многие были в годы войны на территориях, непосредственно управляемых Россией, видели русских в их повседневной жизни», — писал Милош. [27, с. 103] В дальнейшем это негативное отношение только укреплялось. Люди не могли понять как их страна могла быть захвачена «народом, который никогда не умел управлять даже у себя и который, как далеко ни заглядывай в прошлое, никогда не знал счастья и свободы». [27, с. 96 ] Причем в основе «презрения» лежали не субъективные предпочтения, а вполне материальные вещи, которые можно объективно зафиксировать: «Поскольку большая разница в жизненном уровне и в уровне цивилизации между Россией и странами, именуемыми сейчас народными демократиями, в пользу этих последних, то национальный кетман находит для себя обильную пищу. Нельзя его определить просто как национализм. Славяне Центральной Европы и немцы на протяжении многих веков ненавидели друг друга (впрочем, Манн, вполне в духе германофобии, отрицает «взаимную» ненависть и считает, что это только немцев ненавидели, а не они, т.е. настаивает на односторонней ненависти: «Мы видим врагов в соседних народах? Право, мы слишком мало сделали для этого утверждения. Наша добродушная неполитическая человечность постоянно позволяла нам предполагать, что возможны “взаимопонимание”, дружба, мир, хороший исход любой временной ссоры, и только во время войны с ужасом и трепетом мы вынуждены были узнать как же они нас (а не мы их) всё время ненавидели, ненавидели вовсе не по экономическим, но — что значительно ядовитей — по политическим причинам». [24]), однако ненависть славян была окрашена уважением к внешним признакам немецкой цивилизации, явно заметным. При сравнении же с русскими житель Центральной Европы отмечает более культурные нравы своего народа, большую способность к организации, например, транспорта или умение обращаться с машинами …» [27, с. 103] Заметим, поляки относятся с уважением к более высокой культуре немцев, несмотря на то, что последние их ненавидят, по словам Милоша, и достаточно критично воспринимают свой уровень культуры. Наблюдается ли что-либо подобное в отношениях между русскими и поляками ? Оказывается нет. Русские, по мнению Милоша, не признают очевидное лидерство поляков в области культуры и уровне цивилизованности и демонстрируют «комплекс неполноценности русского, выражающийся в постоянных утверждениях о собственном превосходстве и вечном требовании знаков уважения». [27, с. 90] Следовательно, именно отсутствие критического отношения у русских к своим недостаткам и является объективным основанием для того, что в самой России воспринимается как русофобия. «Русофобия» это скорее самоидентификация, самохарактеристика восприятия окружающего мира, самощущение страны, находящейся в условиях изоляции и конструктивной критики, чем характеристика ее окружения. И так ли уж неправ выходит Милан Кундера, который говорил, что Россия это другая цивилизация в свете отсутствия у русских, по крайней мере en masse, критического отношения к себе ? Даже если брать, например, военные победы России, которые являются наиболее очевидными ее достижениями, то они в значительной мере проходили на фоне явного культурного отставания от Европы: «Русская же история так уж парадоксально сложилась, что созревание ее и начинающееся культурное лидерство никакого отношения не имели к ее военно-политическому могуществу. Когда это могущество проявлялось во всей своей полноте и силе, Россия оставалась на задворках европейской культуры». [36, с. 585-586] И в тоже время сами по себе они были следствием удачного заимствования западного опыта: «Понадобилась основательная западная прививка, чтобы прирожденные русскому человеку качества хорошего воина были актуализированы». [36, с. 328] Страх (настоящий, а не мифическая «фобия») перед Россией стал с тех пор общим местом в антироссийском европейском дискурсе. Продолжим оборванную нами цитату из Бронислава Коморовского, который говорил о культурном превосходстве над русскими «… и вместе с тем отсутствии силы …» [22, с. 14] Милош тоже говорит о том, что осознание превосходства над Россией среднестатистического жителя Центральной Европы «не мешает ему ощущать страх перед массами, изливающимися из глубины евро-азиатского континента. [27, с. 103] Не в победах ли русского оружия, не отягощенных размышлениями и саморефлексией, что и составляет суть культуры, находятся причина некритического отношения к себе у русских ? Не здесь ли кроются истоки русофобии как самоощущения России ? Впрочем, это только размышления … Суть русофобии, таким образом, это аполитичность (ненависть к демократии), национализм и романтизм (метафизика) и поиск врагов, внутренних и внешних. Центральные понятия этого дискурса: рассуждения об особом пути России, дух, духовность, духовные скрепы, национальные традиции. Единственное, что, пожалуй, разительно отличает Россию и Германию, так это тотальное отсутствие культуры в среде русских патриотов, т.к. социальной базой аналогичного течения в России является не бюргерство (высочайшим уровнем культуры которого так гордился Иоахим Фест), которого в России фактически не было, а крестьянство, люмпенизированное при переходе к городской жизни. Слово культура для него как и для Ганса Йоста, которому обычно приписывается фраза: «При слове культура я хватаюсь за пистолет», просто ругательство. Про германофобию нам, разумеется, приходилось слышать гораздо меньше (некоторые вообще похоже про нее ничего не слышали), чем про русофобию, но кто теперь, опираясь на весь опыт ХХ века, скажет, что эти страхи оказались беспочвенными ? Природа германофобии, как мы попытались показать, идентична, тождественна, ну по крайней мере очень напоминает природу русофобии. И на каком основании теперь мы будем считать последнюю имеющей под собой, извините за тавтологии, хоть какие-то основания ? Выходит, что никакой русофобии нет; есть лишь подростковая (вспомним "незрелость" Гомбровича) реакция (естественная, что не мешает ей быть негативной) закрыться, зажаться, замкнуться в себе в ответ на конструктивную критику. Русофобия как и германофобия это самоощущение страны под огнем критики. Не случайно это понятие возникло в самой России. В этом свете неуместным выглядит соображение Миллера, приведенное в предисловии к книге Вульфа, которого он попытался привлечь себе в союзники, о том, что для изменения имиджа России усилия должна прилагать Европа, которая якобы и виновата в этом негативном отношении. «Сегодня, пожалуй, особую актуальность для русского читателя имеет вывод Вулфа о том, что в дискурсе, созданном и воспроизводимом на Западе, Россия не может лишь по собственной воле изменить свою роль и свой образ. Не Россия поместила себя вне Европы, и не только от России зависит это преодолеть». [9, с. 9] У русских есть одна очень мудрая поговорка: «Неча на зеркало пенять, коли рожа крива !» Европа и есть наше зеркало. Выводы из всего этого неутешительные: России в преодолении русофобии как самоощущения очевидно придется пройти путь гораздо более долгий, чем Германии, а, возможно, и заплатить за это куда большую цену. Естественным следствием русофобии как самоощущения является специфический архаический мессианизм, который стал особенно активен в последнее время в России. Возьмем для примера статью Виталия Товиевича Третьякова «Не всегда нужно быть первым», опубликованную в «Литературной газете»: «Можно называть российскую субцивилизацию консервативной, но она способна стать спасительницей всей европейской цивилизации. Мы хотя бы не ставим пока права сексуальных меньшинств превыше всего остального». [39] Здесь возникают очевидные параллели с мессианизмом Николая Александровича Бердяева, который призывал жить скромно, но высокодуховно: «Придется перейти к более упрощенной элементарной материальной культуре и более сложной духовной культуре». [4, с. 20] , характеризуя суть бытия в эпоху ожидаемого им «нового средневековья». Неужели дождались ?

Библиография

[4] Бердяев Н.А. Новое средневековье. - М.: Фенинкс, 1991. - 34 с.

[9] Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: цивилизации в сознании эпохи Просвещения / Пер. с англ. И. Федюкина. - М.: Новое литературное обозрение, 2003. - 560 с., ил.

[10] Гомбрович В. Дневник / Пер. с польск. Ю. Чайникова. - Спб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2012. - 768 с.

[14] Как пережить тоталитарную историю: немецкий опыт // http://www.pravmir.ru/kak-perezhit-totalitarnuyu-istoriyu-nemetskiy- opyit/#ixzz3Dh48r8EX

[19] Кундера М. Трагедия Центральной Европы // http://www.proza.ru/2005/12/16-142.

[22] Лыкошина Л.С. Политическое развитие Польши в первом десятилетии XXI в. Аналит. обзор / РАН. ИНИОН. Центр науч.-исслед. глобал. и регионал. пробл. Отд. Вост. Европы; отв. ред. - Биткова Т.Г. - М., 211. - 96 с.

[23] Малышев-Мерянин А. «Славянский» утопизм и русская история // http://rufabula.com/author/andrey-merjanin/147

[24] Манн Т. Рассуждения аполитичного // http://magazines.russ.ru/vestnik/2008/24/ma15.html

[26] Миллер А. Тема Центральной Европы: история, современные дискурсы и место в них России // http://magazines.russ.ru/nlo/2001/52/mill.html

[27] Милош Ч. Порабощенный разум / Пер. с польск., предисл., примеч. В.Л. Британишского. - М.: Издательство «Летний сад», 2011. - 285 с.

[28] Милош Ч. Родная Европа. - Москва — Вроцлав: Летний сад; Коллегиум Восточной Европы им. Яна Новака Езёранского, 2011. - 288 с.

[31] Парамонов Б. Культура на выучке у цивилизации // http://www.svoboda.org/content/article/25295900.html

[33] Петербургские выборы советского типа // http://www.svoboda.org/content/article/26552818.html

[36] Сапронов П.А. Русская культура IX-XX вв. Опыт осмысления. - Спб.: «Паритет», 2005. - 704 с., ил.

[38] Тишнер Ю. К чему призывает тоталитаризм // Вестник Европы. ТТ. XIII-XIV. 2004- 2005, с. 8-23.

[39] Третьяков В. Т. Не всегда нужно быть первым // Литературная газета, 2014, ? 10 (12-18 марта).