Сон войны. Глава 7

Начало:

http://maxpark.com/community/4707/content/3261095 

Глава 7

     ...Не помню, сколько дней мы с Симой не просыхали, и не знаю, что в эти дни происходило снаружи. Видимо, кто-то действительно взялся разрешить возникшие у нас затруднения — и, видимо, преуспел. Потому что однажды, проснувшись в тёмном купе, я долго слушал перестук колёс, Симин заливистый храп и Танечкины всхлипывания сквозь сон.
     Мне казалось, что я знаю, почему она всхлипывает — надо только напрячься как следует, и я сразу вспомню... Вспоминалась почему-то братская могила, на которую Танечка за неимением живых цветов принесла бумажные, скрученные из салфеток, а мы с Симой — бутылку спирта и стаканы. Почти в самом конце списка на полупрозрачном желтоватом могильном камне мы отыскали строчку:
     «Хлява О.С., ген.-ефрейтор».
     Перед ним в списке был «Тунг-Томбо, гв.капрал», а после него — «Юрич А.В., инж.-поручик» и «Яа-Нгуги, гв.копейщик».
     — Мне страшно, — сказала Танечка, возложив неживые цветы к этим строчкам. — У него инициалы, как у Олега.
     (Олега с нами почему-то не было...)
     — А ты не бойся, Танюха, — прогудел Сима и забрал у меня бутылку. — Его Орфеем звали. Орфей Силович Хлява... Ну, земля ему пухом! — и он разлил спирт по стаканам.
     Танечка ушла, и мы опять остались вдвоём, но ненадолго. Кто-то к нам присоединился, и ещё кто-то, и ещё... Потом Сима с кем-то дрался, а я пытался разнимать, но, кажется, безуспешно, потому что ещё какое-то время спустя Сима втаскивал меня в тамбур и говорил, что надо спешить. Куда и зачем надо спешить — этого он мне объяснять не стал. Может быть, сам не знал, а может быть, не хотел...
     — Нас, Петрович, эта война не касается, — говорил он мне уже в купе, суя к моему лицу стакан.
     — Никаким боком!.. — соглашался я и всё отпихивал надоевший спирт.
     Танечка была здесь же и почему-то тоже хотела, чтобы я выпил, но я больше не мог. А Олега всё не было, и некому было защитить меня от распоясавшегося алкаша.
     — А вот Хлявы коснулась, — наставительно говорил Сима. И снова совал мне стакан. — Крепко коснулась. И вроде как из-за нас... Жалко Хляву, Петрович?
     — Жалко, — кивал я и опять отпихивал.
     — И мне жалко. Давай, Петрович. За Хляву. Надо, пойми!
     И он почти силой влил в меня полстакана спирта.
     — А теперь спи, Петрович! — приказал он, когда я, давясь икотой, запил спирт стаканом чего-то сладкого, тёплого, препротивного. — Крепко спи, — повторил он. — Надо, Петрович... Да не вздумай выблевать — убью!
     Но я ещё долго не мог уснуть, икая и пытаясь вникнуть в смысл его беседы с Танечкой — что-то про дурдома, которые не лучше и не хуже один другого, а просто разные, но свой дурдом роднее... А Олега всё не было и не предвиделось, и почему-то это было правильно. Танечка плакала и соглашалась — правильно, мол, — но всё равно плакала. Так я и уснул под её плач, а проснулся под всхлипывания.
     Было темно, стучали колёса, храпел Сима. Танечка всхлипывала во сне. Я вытянул руку к окну и ощутил пальцами стекло. Значит, окно было не зашторено. За окном была наконец-то ночь, и мы наконец-то куда-то ехали...
     В следующий раз я проснулся при свете дня. Поезд стоял. Через оконное стекло проникали высокое солнце и станционные шумы. В купе кроме меня не было ни души, а на столике громоздился ящик. Солнце насквозь просвечивало его пластмассовые дырчатые бока и оглаживало узкие горлышки пузатых бутылок с янтарно-коричневым содержимым. Меня замутило... Бутылки были знакомые, хотя я таких давно не видел. Точнее, старался не замечать из-за непомерно возросших цен.
     Кое-как я встал и, навалясь на ящик, выглянул в окно... Мы стояли на втором или на третьем пути: какой-то состав загораживал от нас станцию. В просвете между вагонами мне была видна часть вокзального фронтона с буквами «ИРЮК». — Бирюково, надо полагать. Слава Богу. Я почти что дома. Скоро пересадка в Тайге, и ещё три часа от Тайги... Надо привести себя в порядок — и побыстрее. Надеюсь, Сима не обидится.
     Я взял из ящика бутылку и сел. Это была даже не «Плиска» — это был «Слынчев Бряг», вкус которого я уже основательно подзабыл. Помню только, что вкусно. (Крышечка не хотела отвинчиваться, и пришлось опять воспользоваться наконечником стрелы.) Вкусно и безумно дорого: уже, говорят, больше тысячи... Стоп.
     Я завинтил отвинченную было крышечку и поставил бутылку на столик. У Симы таких денег нет. Это чужие бутылки.
     Икры поесть, что ли...
     Меня опять замутило. Я лёг, уткнувшись лицом в подушку, и стал мучиться совестью.
     Но если кто-то сел к нам в Бирюково — значит, кто-то из нас в Бирюково выходит. Кто? Танечка едет в Красноярск — это я помню. Олег... Олег, кажется, тоже. Значит, Сима? Насколько я понял, он работает в какой-то глухомани, в сейсмической партии. Бирюково, конечно, глухомань, но что тут делает сейсмическая партия? Нечего ей тут делать, и незачем Симе выходить в Бирюково...
     А, ладно — подожду, и выяснится. А за бутылку извинюсь. Ведь не отпил же, только откупорил.
     Выяснилось довольно скоро. С треском откатилась дверь, и Сима, пыхтя, втащил в купе ещё один ящик бренди, а Танечка внесла свою болоньевую сумку. Полную. Олега с ними не было.
     Я сел.
     — Проснулся, Петрович? — спросил Сима и осторожно поставил второй ящик под стол. Ящик был полон, поверх него лежали ещё две бутылки. (Двенадцать, двенадцать и две... С ума сойти. Откуда столько денег?)
     Танечка опустила сумку на пол и села в свой угол. Глаза у неё были красные, лицо какое-то усталое, всему покорное, а блузка опять расстёгнута. Перехватив мой взгляд, Танечка повела плечом, но застёгивать блузку не стала.
     Сима упал на полку рядом со мной, обтёр потное лицо рукавом свитера, потянулся к ящику на столе и обнаружил бутылку, стоявшую рядом.
     — Уже открыл, Петрович? Молодец! Танюха, давай закусь!
     — Может, не надо? — спросила Танечка. — Глупость какая-то.
     — Танюха, я тебе уже объяснял: это единственный способ! Молодой меня не слушал — и где теперь молодой? Этот, который по-ивритски сечёт, тоже не слушал — и где он теперь со своим ивритским? Где афганец? Где мент? Где лысый с пацаном?
     — Мальчик в поезде, — возразила Танечка. — В пятом купе, у Ядвиги Остаповны. Едет, хотя и не пьёт...
     — Он пацан, ему ещё ни один дурдом не родной! Вот вырастет и определится — как папаня его определился... Ты на него не смотри, Петрович, а наливай и пей. Тебе надо. Для поправки... Мы тоже сначала поправимся, а потом все вместе начнём квасить по-настоящему. До опупения.
     — Поправиться надо... — проговорил я (сипло, как Сима давеча). — Но квасить я не буду. Мне в Тайге выходить.
     — В какой? — спросил Сима.
     — Станция так называется — Тайга, — пояснил я.
     — Это я просёк. На какой станции Тайге ты выходишь? Или тебе это похрен? Извини, Танюха.
     — Он ещё не знает, — сказала Танечка. — И не поверит, пока сам не увидит.
     — Что я должен увидеть? — Мне опять стало нехорошо. — Чему поверить? И... где Олег?
     Они молчали.
     Я снова сунулся к окну. Буквы «ИРЮК» никуда не делись.
     — Это Бирюково, — сказал я не очень уверенно. — Или нет?
     — Бирюково, Бирюково, — ответил Сима. — Давай закусь, Танюха. Поправимся, и пусть Петрович погуляет. Недолго.
     — Гончие псы... — выговорил я, как выругался, и сел.
     — Во-во, — согласился Сима и расплескал на два пальца по стаканам. — Начинаешь сечь, Петрович.
     В Танечкиной сумке были варёные яйца и чёрствый хлеб. Я точно знал, что они в меня не полезут, но после бренди — полезли...
     А потом я пошёл гулять. Ненадолго.
     Бирюково было как Бирюково, только памятник Ленину снова стоял на своём месте. И кумачовых лозунгов на фасадах не убавилось, а, наоборот, прибавилось. Тексты были обычные, хотя и забытые, но среди них такой: «Руки прочь от Советского Афганистана!» Гм.
     Бренди продавался в киоске на перроне, и бутылка стоила семь рублей тридцать две копейки. Варёные яйца по тринадцать копеек и хлеб (больше ничего) были в другом киоске, рядом. К обоим киоскам толпились очереди. В обеих очередях было много знакомых лиц — все те, надо полагать, у кого нашлись доперестроечные трёшки (пятёрки, рубли, десятки — словом, мелочь).
     Возле киоска «Союзпечати» я задержался подольше, всматриваясь в даты. Год, месяц, число — всё совпадало... Правда, несколько дней мы проторчали у столба № 214, значит, сегодня должно быть не 21 октября, а как минимум 25-е. Но на вокзалах газеты случаются и недельной давности... Газеты, как и кумачовые лозунги, тоже были почти забытые. На самом виду лежали «Правда», «Советская Сибирь» и «Луч коммунизма» (последняя — орган Бирюковского ГК КПСС). Соответственно три копейки, две и одна. У меня копеек не было. Ни одной. Давно...
     Какого чёрта Сима не купил газет? Хотя бы «Советский спорт», если других не читает.
     Журналы тоже были ещё те — лишь один незнакомый: «Советский Афганистан», общественно-политическое и художественное издание ЦК КПАф. 30 копеек. Я пошарил по карманам. Ни единой трёшки не завалялось, я все отдал Симе. В левом кармане была аккуратно сложенная и уже обтерханная газетка, которую подарил мне экс-проводник, но в ней тоже не завалялось ни единой денежной бумажки.
     Тогда я пошёл на хитрость и спросил киоскёршу: можно ли сначала полистать журнал, а то вдруг скучный? Оказалось, что можно. Из осторожности я сначала попросил «Иностранную литературу». Она таки была скучна, и ничего в ней не было, кроме двух романов с продолжением (один с сербского, другой с хинди) да какой-то казённой литературной ругани. Ругали Рушди и Лема (почему-то в одной статье) и между делом срывали покровы с леди Тетчер. Вернув «Иностранку», я осмелился попросить «Советский Афганистан» и в содержании сразу набрёл на известное имя: Евг. Евтушенко, «Полтергейст». Поэма. Стр. 47.
     Я открыл сорок седьмую страницу.
     Поэма была о том, как из Афганистана изгоняли «духов», но главным образом о трагической (потому что взаимной) любви советского солдата к сестре моджахеда. Помнится, кто-то уже писал что-то похожее. Правда, у Вильяма не было концовки с таким двойственным — если вчитаться — смыслом, но ведь и под асфальтовый каток Вильям не попадал, не было в средневековой Англии асфальтовых катков...
     Сима прав, подумал я, закрывая журнал. Это не наш дурдом. У нас веселее.
     Правда, цены!
     Я вернул киоскёрше «Советский Афганистан» и опять пошарил по карманам, даже разодрал слипшийся и ссохшийся правый. Тщета... Киоскерша понимающе усмехнулась. Я тоже усмехнулся, печально развёл руками и пошёл прочь.
     В здание вокзала я решил не заходить и с прочими аборигенами чужого дурдома не контактировать, ограничившись кратким контактом с понятливой киоскершой. Отчасти — потому, что мне здесь уже надоело, а главным образом — из-за стоявшего и курившего у выхода на перрон милиционера в тёмно-синей форме с красными петлицами. Он начал задумчиво на меня поглядывать и делать большие затяжки, а вид у меня был не сказать, чтобы очень презентабельный. Да и документы в порядке ли? Не знаю, не знаю... И не хочу узнавать. Это не моя милиция, и бережёт она не меня.
     К нам в купе, когда я вернулся, было не протолкнуться — там имело место представительское совещание всех эфирнувшихся чёрт знает куда, но не возжелавших в этом чёрт знает где оставаться. Председательствовала Жмотиха, а говорил Сима. Ему внимали — вздыхая, но не ропща... Физиономии у всех (включая Жмотиху) были опухшие, унылые, но преисполненные достоинства и суровости. Так могла бы выглядеть персонифицированная Осознанная Необходимость, начинающая мнить себя Свободой.
     — Всем ясно, старики? — говорил Сима. — Повторяю главное: час «Ч» — двенадцать ноль-ноль по вокзальным. До того осматриваемся, гуляем и запасаем пузыри. В час «Ч» все, кто хочет вернуться, сидят по вагонам и начинают квасить. До опупения! Чтобы ни тяти, ни мамы! Кто не хочет — пускай забирает манатки и остаётся. За трезвость поборемся потом, в своём дурдоме, а пока что надо выбраться из этого... Так. Ещё. Тут кто-то вякал за Академию Наук. Она в этом дурдоме, конечно, есть, потому что ни один дурдом без неё не обходится. Но и дурдомы в этом дурдоме тоже есть. И куда вы раньше попадёте — в Академию, или в дурдом — я не знаю. Так что решайте сами. Но в тринадцать ноль-ноль я пройду по вагонам — не один, конечно. И всем несознательным помогу собрать манатки... Тебя, Академия, это особенно касается. Я понимаю, что у тебя печень. Но ты же решай! Твоя печень — или пятьсот человек! Если печень дороже, оставайся и лечи здесь...
     — Серафим Светозарович, — вмешалась Жмотиха, — я полагаю, что товарищ уже понял и сделает нужные выводы из сложившихся обстоятельств.
     — Ну понял, так понял, — согласился Сима. — Пускай другим теперь объясняет. За дело, старики! Совки на плечо и вперёд. Остаповна, останься.
     Удивительно, как они сумели разместиться в нашем купе. Их было десятка полтора, Симиных эмиссаров. И почти никого я не знал, хотя лица, конечно же, примелькались. Когда убрался последний (хватающийся за печень, но с победившим осознанием необходимости на остроносом, несмотря на опухлость, лице), я вошёл в купе и сел на свою полку. Возле двери. Потому что за столиком, устало навалясь на него локтями, сидел Сима и слушал Жмотиху. То есть, Ядвигу Остаповну. Она сидела на Танечкином месте и что-то говорила Симе вполголоса, но немедленно замолчала, когда я вошёл.
     — А, Петрович! — сказал Сима, увидев меня. — Посмотрел?
     — Посмотрел, — ответил я. — И послушал. Не понимаю, каким образом вы намерены...
     — Потом, Петрович, — оборвал Сима и опять обратил лицо к Жмотихе. — Остаповна, — сказал он ей. — Я тебя старательно слушал и даже кое-что просекал. Теперь послушай ты. Я в политике ни бум-бум. Этот дурдом идёт по правильной дороге? Ладно, я тебе верю. Пусть идёт. Но — без меня. Это не мой дурдом, и куда он идёт, мне до лампочки. А вот тебе этот дурдом понравился. Значит, тебе надо квасить, чтобы вернуться в наш. Или оставаться в этом. Но оставаться тебе нельзя: на тебе пацан, Остаповна! Папаню ты сама выпихнула, и адрес у него взяла, и рядом живёшь. Так что, будь добра, квась! Вот вернёмся в наш дурдом — и веди его по правильной дороге, и делай похожим на этот. Если получится. Но сначала отведи домой пацана.
     — Я понимаю, Серафим Светозарович. — Опухшее от непривычного пьянства лицо Ядвиги Остаповны стало надменным и отрешённым. — Это мой, если так можно выразиться, «долг совести». Личный долг. Но ведь есть ещё и общественный! Неужели нельзя хоть на несколько дней задержаться — изучить опыт, понять: а в чём же ошиблись мы? Где, когда наша партия допустила роковой, но, может быть, всё-таки поправимый...

     — Остаповна! — Симин локоть соскользнул со стола, он поморщился и потёр локоть ладонью. — Я твои принципы уважаю, но я тебе всё сказал... Или ты в двенадцать ноль-ноль начинаешь квасить — или давай мне адрес и вали отсюда. Для агитации ты нам всё равно не годишься, хреновый из тебя агитатор. Сядь в купе и сиди до часа «Ч». Или вали. Решай сейчас... Решила?
     — Да. — Ядвига Остаповна встала (держась рукой за голову и стараясь не смотреть на меня). — Я подчиняюсь решению большинства. Даже если не согласна.
     — Это я уже просёк, — кивнул Сима. — Пузырь есть? А то бери у нас. У нас много — спасибо Петровичу.
     — Есть... — отмахнулась Ядвига Остаповна и ушла.
     — Умная баба, — заметил Сима, задвинув дверь. — Но с придурью. Она ведь первая просекла, что надо кого-то выпихнуть! И догадалась, как узнать, кого. Всех, у кого ранения — раз, кому закон о войне понравился — два, кто на инородцев косится — три! Молодой на её агитацию поддался и сам ушёл: собой пожертвовал, чтобы Танюха доехала. Дурак... А вот лысого выпихнули. И тебя, Петрович, хотели выпихнуть — еле я отмахался. Я уже тогда стал просекать, что в этом, — (он пощёлкал ногтем по горлу), — что-то есть... Ну, и подтвердилось.
     — Значит, всё-таки параллельные пространства, — проговорил я. — Но — как? Что нас туда занесло? То есть, сюда...
     — Этого я, Петрович, не знаю. Может, гончие псы, может, дисковод со щупальцами...
     — Дискоид, — поправил я.
     — Пускай дискоид, — согласился Сима. — Неважно... А только все мы хотели бежать из нашего дурдома. Дискоид, или, там, гроза, или гончие псы — это верёвка. Нам её бросили, чтобы через стену перелезть. Желание было, верёвка была, перелезли. Но куда попадёт человек, убежавший из дурдома? В дурдом! И хорошо, если обратно в свой... Сечёшь?
     — Аналогия предельно ясна... — Я усмехнулся. — Но при чём тут алкоголь?
     — Не знаю, — честно ответил Сима. — Но это вроде как мёртвым прикинуться: не дышать и в четверть глаза сечь. Пускай, мол, таскают по всем дурдомам: «ваши трупы? не ваши трупы?». Оживём — скрутят, у себя оставят, не оживём — дальше пошлют. Главное, свой дурдом не прозевать... Так что, будем квасить, Петрович.
     — А кто будет сечь?
     — Я.
     Возразить мне было нечего. Но вдруг подумалось, что и в этом параллельном мире (дурдоме, как их называет Сима) есть, наверное, Мара, есть Тимка. Почти не отличимые от тех, в моём... параллельном мире. Можно позвонить. Можно просто сесть на какой-нибудь другой поезд, доехать зайцем... И что? Выяснять отношения с другим Фомой Петровичем Неверовым, не отличимым от меня, — кто из нас лишний? Бред. Фантастика... Будем «квасить».
     — Будем квасить, — сказал я и потянулся к бутылке.
     — Не сразу, Петрович! — Сима опередил меня и убрал бутылку подальше. — Побереги силы до часа «Ч». Надо со всеми.
     Действительно...
     — А где Танечка? — спросил я (и подумал: неужели и она будет «квасить»?).
     — Гуляет, — сказал Сима. — Переживает... Обещала быть вовремя, но если что — я знаю, где искать. Знахарь-то она знахарь, а фантазии чуть. Кроме как в сортире прятаться, ничего не придумает. И молодой такой же был. Простота к простоте...
     Мы помолчали.
     — Сколько ещё до часа «Ч»? — спросил я.
     — Не терпится, Петрович? А ты газетку почитай — как раз времени хватит.
     Можно и газетку, — подумал я и достал из кармана подарок экс-проводника, хотя Сима, оказывается, предлагал мне «Советский спорт», который всё-таки купил. Впрочем, моя газетка и для Симы оказалась интереснее, чем «Советский спорт». («Чтобы ЦСКА и «Динамо» всех по всем видам забили — так не бывает... Дурдом!») И мы стали читать мою.
     Газета называлась «енная правда». (Надо полагать, «Военная правда», но первые две буквы остались на клочке, который был оторван экс-проводником для самокрутки.) Газета, как было указано в шапке, являлась «печатным органом воюющих армий суперплаца Бербир», и была в ней всего лишь одна полоса форматом примерно как у обычного еженедельника типа «Аргументов и фактов». На другой стороне, по-видимому, было то же самое, но не по-русски, а на непонятном языке.
     На средней из пяти газетных колонок расположился «Уголок изящной словесности». Там были стихи, фотография автора и перечень его боевых заслуг. Фотография изображала лицо не старого, но очень измождённого человека с неровно зарубцевавшимся шрамом от левого уха до подбородка. Длинные белые бакенбарды ничуть не скрывали шрам — скорее даже подчёркивали. Имя и фотография автора были в чёрных рамочках. Вот что мы о нём узнали из перечня заслуг:
     Агний Францевич Задирко, зауряд-вой в отставке, Кавалер Осьмиконечного Креста двух степеней, обладатель Оловянного знака «За молчанье на дыбе», инвалид 112-й Междуармейской баталии и доблестный участник пяти предыдущих.
     Стихи были такие:
    
     Колосятся злаки цвета хаки,
     но не успевают вызревать:
     супостат мотает их на траки,
     косят пули, топчет наша рать.
     Тут живут от боя до атаки,
     и опять — не жить, а выживать.
     Супостата паки бьют и паки,
     чтобы неповадно нападать!
     Гей, славяне, славные рубаки,
     вам ли да победу не стяжать?
     Из окон вагонов смотрят штатские лица,*
     {* В оригинале, видимо, было «шпаки», но цензор поправил.}
     что-то в вас пытаются понять.
     Я и сам, как прочие зеваки,
     из окна приехал наблюдать.
     Посмотреть на злаки цвета хаки,
     под ногами пыль поцеловать.
     ...Дёргаю свои седые баки.
     Где вы, мои молодость и стать?
     В тех полях, где колосятся злаки
     и не успевают вызревать.
    
     Обе левые колонки «Военной правды» сверху донизу занимал список имён (сплошь нерусские), озаглавленный: «Они стяжали славу». Сима не поленился посчитать и сообщил, что славу стяжали ровно 178 человек. Я вспомнил речь приказ-полковника Умориньша и понял, что это — те самые сто семьдесят три сомалийских десантника и пять членов экипажа транспорта, который был сбит у нас на глазах в первый же вечер...
     А справа вверху на двух колонках располагалась статья:
     «К 10-летию Последней Атомной Баталии
     Ядерная война невыгодна и бесславна для воюющих сторон.
     Однако воюющим армиям Последняя Атомная Баталия принесла выгоду и открыла путь к славе.
     Не всякий предприниматель (и даже не всякий союз предпринимателей) может позволить себе столь расточительную баталию, как Атомная. Целью такой баталии может быть только необратимое финансовое уничтожение конкурента любой ценой.
     Ядерная война — это война на взаимоуничтожение.
     Как правило, в ней принимают участие не менее, чем два Экстраплаца. Они специально приспособлены для использования ядерного оружия в ходе военных действий. Их на планете всего четыре. До сих пор не располагают Экстраплацами Африканский, Австралийский и Южно-Американский континенты, зато в Антарктиде их два.
     Последняя Атомная Баталия происходила ровно десять лет тому назад. Она началась 20 октября в 9.14 утра (время Гринвичское) и закончилась за три минуты до полудня того же дня. В Последней Атомной Баталии принимали участие три Экстраплаца: Байконур, Невада и Мирный. Ракетно-ядерная война автомобильных фирм-супергигантов «Жигули», «Форд» и «Мицубиси» завершилась, как и следовало ожидать, ничейным результатом.
     Юридически уничтоженное недвижимое имущество всех трёх вышеперечисленных фирм, в полном соответствии с Международным Законом о войне и с условиями аренды военных услуг, перешло в собственность победивших армий. Вот уже десять лет Славянское Воинство (на паритетных началах со Всеамериканскими Вооруженными Силами) владеет автомобильным суперконцерном «Мицубиси», а предприятия «Форда» и «Жигулей» стали собственностью Ядерных Самураев Японии.
     В отличие от ЯСЯ, ни славянские, ни американские воины не стремятся к обогащению. Наш единственный долг и наше единственное желание — воевать и стяжать славу на поле брани!
     Перепрофилировав поточные линии «Мицубиси», славянские и американские военные инженеры сами производят для нужд своих армий первокласснейшие самоходные орудия, бронетранспортёры, вездеходы связи, автопоезда для мобильной переброски личного состава и боеприпасов, призывные и агитационные передвижные пункты. Унизительная зависимость Воинства от капризов штатских промышленных комплексов отошла в прошлое. В результате и СВ, и ВВС существенно снизили арендную плату за свои военные услуги, и сегодня они доступны гораздо более широкому кругу предпринимателей, чем восемь лет тому назад.
     XX X

     Новобранцы-славяне! Вам не придётся киснуть в казармах! Многих из вас ждёт Победа, и всех — Слава!»
     Последний абзац-призыв был набран жирным петитом и отбит от основного текста статьи тремя аккуратными восьмиконечными крестиками, расположенными в рядок. (Вспомнил: у рыцарей ордена Госпитальеров были такие кресты! Только славяне-то тут при чём? Разве что граф Воронцов, если он тоже был в том параллельном мире...)
     Ниже через обе колонки была протянута тонкая, едва заметная, волнистая черта, а под чертой заголовочным шрифтом был набран ещё один призыв:
     «Юноши! Что вы успели увидеть в жизни? Тесную квартиру? Затхлую контору? Скучный конвейер? Душные вагоны подземки?
     Вступайте в Славянское воинство — и вы совершенно бесплатно увидите мир! Наши услуги нужны бизнесменам всех континентов!»
     В правом нижнем углу газеты, на трёх колонках (под призывом и под стихами) была напечатана «Сокращённая выписка из Всеславянского Закона о войне». Она сообщала:
     «Пенсионное обеспечение славянского воя в отставке напрямую зависит от трёх факторов:
     а) количество баталий, в которых означенный вой принял доблестное участие;
     б) степень инвалидности, полученной в ходе баталий;
     в) чин, до которого означенный вой дослужился.
     В любом случае пенсия славянского воя в отставке (при условии доблестного участия в хотя бы одной баталии) будет не ниже, чем зарплата рабочего на конвейере, хотя и не превысит жалованья высшего должностного лица в княжестве, губернии, штате, земле или провинции, в которых будет проживать означенный вой в отставке.
     Пенсия не подлежит передаче по наследству и родственникам павшего воя не выплачивается».
     Соредакторами газеты были генерал дивизии Грабужинский, маршал Н'Ганг и комендант суперплаца Бербир бригадир Тягай, а военным цензором — приказ-поручик Еневич.
     Газета была отпечатана в «стационарной типографии суперплаца Бербир» на хорошей офсетной бумаге, в две краски (заголовок «Они стяжали славу» и призыв к юношам были ярко-малиновыми, а всё остальное — чёрным). Тираж «Военной правды» указан не был. Один экземпляр стоил 1 шиллинг 25 центов, или 2 гривны...
     Обсуждать прочитанное мы с Симой не стали — в общем и целом всё было ясно, а мелких несообразностей и у нас, в нашем родном параллельном мире, нашлось бы предостаточно.
     Дурдом есть дурдом, подумал я, отложив газетку. Но, кто его знает, может быть, лучше такие войны, чем наша кровопролитная борьба за мир? Борьба, в которой мы стяжали не победу, а только славу, да и то сомнительную... А вот у них — и солдатским генам нашлось применение, и шпаки довольны. Как у них живут шпаки, мы не видели, но судя по всему — неплохо живут. Хотя... «Юноши! Что вы успели увидеть в жизни?» Но это, скорее всего, рекламный трюк, это и у нас практикуется...
     За сорок минут до часа «Ч» к Симе начали поступать доклады от эмиссаров, и в течение следующих десяти минут в купе было ни продохнуть, ни протолкнуться. Доклады обнадёживали. Пассажирские массы восприняли Симин способ путешествия через параллельные миры не без юмора, но других способов просто не видели. Только считанные единицы решили остаться здесь и уже собрали манатки.
     А без четверти «Ч», когда Сима окончательно и всерьёз собрался идти шуровать по всем женским туалетам на вокзале, явилась Танечка. Весёлая, нарядная, запыхавшаяся, очень обеспокоенная: не опоздала ли?
     Выяснилось, что Танечкина прогулка началась с того, что её, Танечку, чуть не арестовали за появление на улице в неприличном виде. Они тут не знают, что такое лосины! Битый час она доказывала стражу порядка, что это не чулки, а брюки, но так и не доказала! Пришлось наслать на беднягу порчу (совсем маленькую: просто чтобы сел и поспал) и уйти на цыпочках. Но куда пойти, если тут такие порядки? Разумеется, в магазин. И Танечка зашла в привокзальный магазин «Одежда», а там... тако-ое!.. Танечка крутнулась перед нами, демонстрируя, какое там... Оно было ничего себе. Оно даже не расстёгивалось ежеминутно, как её старая блузка. Оно было просто прозрачным. Ну, почти прозрачным...
     — Фома Петрович, не обижайтесь, я истратила все-все ваши трёшки. Их оставалось тринадцать, и я истратила все. Я не могла удержаться!
     Господи, подумал я. Дитя. Трёшки какие-то... Нам сейчас «квасить» предстоит, а она о трёшках! И я восхищённо заверил Танечку, что в жизни не видел и даже не мог вообразить столь удачного размещения столь ничтожного капитала.
     И ещё меня кольнула подленькая мысль: не слишком ли быстро она забыла Олега? Но я тут же одёрнул себя, потому что, конечно же, не забыла. Пытается забыть и старательно делает вид, что преуспела. Мужчины жертвуют — иногда собой. Женщины принимают жертву. Если любят. Или не принимают, если горды — то есть, любят себя.
     Сима посмотрел на часы и расплескал «Слынчев Бряг» по стаканам. До краёв.
     — Сдвинули! — скомандовал он.
     Прежде чем «сдвинуть», я посмотрел на Танечку. С полным стаканом в одной руке и с очищенным яичком в другой, Танечка была очень серьёзна. Как жрица у алтаря.
     — За тех, кого мы любим... — сказал я, глядя в Танечкины колдовские глаза (и подумал: «Мара... И Тимка»).
     Она кивнула.
     Сима тоже кивнул.
     Мы сдвинули.
     И сдвигали ещё много раз, а сколько, не помню... Но однажды Сима потряс меня за плечо и сказал:
     — Приехали, Петрович! Наш дурдом!

(Окончание следует:

http://maxpark.com/community/4707/content/3268656 )