Сон войны (Штатская утопия)

     Я эту повесть написал давно, и до сих пор не знаю, как к ней относиться. Это одна из моих любимых повестей, но... В ней два главных героя, вполне себе противоположных друг другу, но каждого из них я не столько люблю, сколько недолюбливаю...
     Впрочем, судите сами.
     Я постараюсь постить не более двух глав в неделю, а всего их — восемь.

Сон войны

(Штатская утопия)

Маме

«Мы мирные люди, и хотим заниматься своим ремеслом».

(Из петиции чартистов к английскому парламенту).

«А вы не пробовали, сын мой, отделиться от государства?»

(Из анекдота про попа и генерала).

Глава I

     Наконец он проснулся.
     Я сел у окна и стал демонстративно смотреть наружу, слушая звериные звуки его пробуждения: чмоканье, гулкие горловые хрипы, мычанье, стоны. Потом он долго и шумно чесался, а потом, наверное, обнаружил меня, и стало тихо.
     — Святый, — сиплым фальцетом представился он после паузы. — Серафим Светозарович. Разнорабочий... — Откашлялся, харкнул куда-то рядом и продолжил в басах: — Можно просто Сима. А ты кто?
     Я отвернулся от окна (за которым были всё тот же столб номер двести какой-то на перегоне Березино — Бирюково, всё та же никлая серая нива до горизонта и всё та же цепочка странно неподвижных одинаковых человеческих фигурок на расстоянии двух-трёх сотен метров от насыпи) и посмотрел на попутчика. «Просто Сима» лежал ничком на верхней полке напротив — там, куда мы с Олегом положили его вчера, и с любопытством глядел на меня, свесив квадратную, в опухлостях и складках, физиономию.
     — Доброе утро, Сима, — сказал я ровным голосом и опять повернулся к окну.
     Танечка с Олегом куда-то вышли из купе, а разговаривать с этим типом после вчерашнего мне не хотелось. Но было надо.
     — А я тебя помню, старик! — радостно заявил Сима и заворочался наверху, не то усаживаясь, не то собираясь спуститься. — Я же тебя угощал!
     «И чёрт меня дернул принять твоё угощение», — подумал я, а вслух сказал, глядя на тот же столб:
     — Вы угощали всех, кто был в вагоне-ресторане. Как потом выяснилось, за мой счёт.
     Ворочанье наверху прекратилось.
     — Это как? — помолчав, озадаченно произнёс Сима.
     «По-хамски!» — чуть было не отрезал я. Однако сдержался и объяснил подробнее:
     — При вас было всего две тысячи, и вы не вязали лыка. Я тоже был подшофе, хотя и не до такой степени. А поскольку мы сидели за одним столом и беседовали вполне дружески, официанты увели меня на кухню и там заставили оплатить счёт. Ваш.
     Я взял со столика заранее приготовленную бумажку и, не глядя, сунул ему наверх.
     — Сколько там? — хмуро осведомился попутчик и опять заворочался. Счёт он принимать не спешил, и я подумал, что выгляжу глупо: сижу с протянутой рукой и смотрю в сторону.
     — Двадцать одна, — сказал я, с идиотским упрямством не изменяя позы. — Минус две, которые нашли у вас. Минус полторы за мой обед вместе с вашим угощением. Итого — семнадцать тысяч пятьсот.
     — За что? — возмутился Сима, забрав наконец бумажку.
     — За спирт «Рояль», — объяснил я, стараясь говорить спокойно. — Вы заявили, что настоящие сибиряки пьют исключительно импортный спирт, и велели выставить по литровой бутыли на каждый стол.
     — Вот сволочи! — выругал Сима непонятно кого. — И ты заплатил?
     Я пожал плечами и кивнул, всё так же глядя в окно.
     Он снова харкнул, пошелестел бумажкой и уронил её вниз. Она влажно шлёпнулась на столик передо мной.
     Хам!..
     Я скрипнул зубами и промолчал.
     Не знаю, сколько у нас заколачивают разнорабочие, а мне за девятнадцать тысяч надо будет горбатиться полтора месяца, если не брать халтуру на дом. Но у меня дома «винчестер» уже в таком состоянии, что много не захалтуришь, и ремонту этот блок не подлежит, а на замену опять-таки нужны деньги. Я было повернулся к Симе, чтобы высказать ему всё это в глаза, и сразу отшатнулся — потому что чуть не упёрся носом в его подошвы.
     Вчера, уложив бездвижимое Симино тело на полку, мы стянули с него ботинки, но прикасаться к носкам побрезговали. И вот теперь, лежа на полке рыхлым своим животом и свесив ноги в этих самых носках и в жёваных брезентовых брюках, он этими самыми ногами нашаривал столик. Нашарил, утвердился на нём, постоял, грузно спрыгнул на пол и, охнув, схватился руками за голову. Квадратное лицо его перекосилось, деформируясь в криволинейный параллелограмм, а крохотные крысиные глазки страдальчески закатились и розово посверкивали воспалёнными белками из-под оплывших век... Я вздохнул и опять стал смотреть в окно.
     — Слушай, старик... — просипел он наконец. Опять прокашлялся и опять харкнул.
     — Перестаньте плеваться! — крикнул я, не оборачиваясь.
     — Так я же на пол, — возразил он вернувшимся басом. — Почему стоим, не знаешь?
     — Не знаю. Ещё ночью встали. Вы мне деньги вернёте, или нет?
     — А почему солдаты? — он навалился на столик и стал дышать рядом, вынудив меня вжаться в угол. — Ведь это солдаты?
     — Не знаю, — сказал я сквозь зубы, хотя и сам давно уже понял, что это солдаты. — Я вас о деньгах спрашиваю.
     — Мамочка родина! — воскликнул он почти трезвым голосом, игнорируя мой вопрос и щурясь в окно. — «Шилка»! И вон ещё... А там что за дура?.. Слушай, старик! — он повернулся ко мне. — Ты град видел когда-нибудь?
     — Что?
     — Ну, «град», установку! Глянь туда — он или не он?
     — Я никогда не интересовался военной техникой, — ответил я сухо. — Вы мне так и не...
     — Зато она всегда нами интересовалась, — оборвал он, отвернувшись от меня и снова щурясь. — Гадом буду, «град»! Чего им тут надо?
     — На битву пригнали, — объяснил я не без яда в голосе. — За урожай. Вы же видите: конец октября, а хлеба не убраны!
     Сима недовольно зыркнул на меня и выпрямился.
     — Всё шутишь, интеллигенция, — буркнул он, запустив руку за ворот свитера и скребясь там. — Гляди, дошутишься... Нет бы узнать, что и как, а он шуточки. Ты хоть узнал, когда мы дальше поедем? Или мне, больному, идти самому узнавать?
     — Серафим Светозарович! — сказал я. (Мне очень хотелось назвать его как-нибудь по-другому, но я решил, что так будет ядовитее...) — Ответьте мне честно: могу ли я рассчитывать на то, что получу обратно мои семнадцать тысяч пятьсот рублей?
     — Люблю настырных! — одобрительно сказал Сима и уселся, даже не отогнув матрас, прямо на Танечкину постель. — Понимаешь, старик... — продолжал он, всё ещё скребясь где-то возле подмышки и глядя на меня снисходительно. — Я тебе, конечно, сочувствую, но ты, всё-таки, как-то... Ну, ты же видишь ситуацию: «шилки», «град», вертухаев чуть не дивизия по всему полю... Стоим с ночи и когда двинемся — неизвестно... И что ещё на той стороне, — он кивнул на дверь купе и поморщился от резкого движения. — Ты смотрел, что там?
     — Смотрел. Там то же самое, только без техники. Но неужели вы думаете, что...
     — Во! А ты — «семнадцать тысяч, семнадцать тысяч»!
     — Семнадцать с половиной, — уточнил я. — Значит, вы действительно полагаете, что возникшая ситуация аннулировала все ваши долги? Я вас правильно понял, Серафим Светозарович?
     — Старик! Деньги — это мусор, — убеждённо сказал Сима. — И всегда они были мусором. Если не знал — так знай, и запомни, и детям своим скажи, пусть тоже знают!
     — Дырку проскребёте, — сказал я. — И вы бы всё-таки встали с чужой постели, или хоть матрас отогнули бы. «Мусор»...
     — Да верну я тебе твои бабки, верну, не дрейфь!.. — Сима выпростал наконец руку из-под свитера, задрал его и поскрёб живот, розово прущий наружу из-под рубахи. — Но не сейчас.
     Он опустил свитер, резво поднялся и снова охнул. Постоял, закатив глаза и держась за голову, потом поднял руки и стал осторожно стаскивать с багажной полки свой туго набитый рюкзак. Я поспешно загнул матрас рядом с собой, но Сима грохнул рюкзак прямо на пол, отстегнул клапан и начал копаться внутри, чем-то шурша, шелестя и звякая.
     Деньги у него были: толстая пачка потёртых соток и, кажется, даже несколько тысячных, и я облегчённо вздохнул. Однако Сима, не пересчитывая, согнул пачку пополам и сунул её в карман штанов. Потом он извлёк из рюкзака две бутылки водки. Одну из них кинул на Танечкину постель, а вторую со стуком поставил передо мной на столик.
     — На! — сказал он мне щедрым голосом. — Владей!
     — Спасибо, — язвительно поблагодарил я. — И это всё?
     — По старой цене! — сообщил Сима, завязывая рюкзак. — Так что, считай, задаром. Остальное потом, если живы будем.
     Он застегнул клапан, выпрямился и ногой задвинул рюкзак под столик. Взял со столика оплёванный ресторанный счёт, взял свою бутылку, обтёр её и бросил счёт на пол.
     — Ну? — весело спросил он, держа бутылку возле лица.
     — Что «ну»? — Я всё ещё сдерживался.
     — Понеслась?
     Я смотрел на него, сжав зубы, а он предвкушающе улыбался, игнорируя мою злость. Или, может быть, просто не замечая моей злости. Подмигнул и картинно хлопнул ладонью по донышку бутылки. Крышка слетела. У меня этот фокус никогда не получался, даже с вином...
     — Неситесь, — сказал я и отвернулся, надеясь, что он оставит меня в покое.
     Но не таков был Сима Святый, чтобы оставить в покое кого бы то ни было. Он уселся рядом со мной на краешек полки (на сей раз отогнув матрас) и проникновенно сказал:
     — Слушай, старик, забыл, как тебя звать, я же не заставляю тебя из горла! Тут же где-то стакашек был...
     — Меня зовут Фома Петрович, — перебил я, снова вжимаясь в угол, подальше от его дыхания.
     — А, вот он!.. — Сима, тесня меня, дотянулся до окошка, взял со столика пластмассовый стаканчик Олега, дунул в него и коротко булькнул водкой. — Ну, давай, Петрович... Давай скорее: душа горит!
     — Это стакан для бритья, — сказал я, не оборачиваясь, и загородился локтем от угощения.
     — Тогда я первый, не обидишься?
     Он опять побулькал, добавляя, шумно выдохнул и, видимо, выпил, потому что зарычал от удовольствия и бормотнул что-то сдавленным голосом. Что-то ритуальное — про гадость, которую непонятно как пьют власть имущие. Потом снова коротко булькнул и поставил стаканчик передо мной.
     — Давай, Петрович, — повторил он всё ещё сдавленным голосом. — Теперь стерильно.
     — Спасибо, Сима. — Я снова держал себя в руках и старался говорить спокойно. — Что-то не хочется.
     — Петрович! — укоризненно произнёс он, переложил бутылку в левую руку, а правой облапил меня за плечи, выволакивая из угла.
     — Да перестаньте же! — прошипел я, сопротивляясь и пытаясь стряхнуть его руку. Но это было всё равно что стряхивать бетонную балку, навалившуюся на плечи.
     — Я бы вернул тебе твои бабки, Петрович, — продолжал он, не замечая моих усилий. — Прямо сейчас вернул бы — но нельзя, понимаешь? Они сегодня ещё нужны будут, жопой чувствую!
     — Это ваше самое чувствительное место? — осведомился я и сумел наконец вырваться.
     Оказалось, однако, что он сам убрал руку, чтобы подхватить стаканчик, который чуть не опрокинулся в результате нашей неравной борьбы.
     — А вот завтра они уже никому будут не нужны, — поучающе продолжал Сима. — У тебя ещё бабки остались?
     — Не ваше дело!
     — Ладно, как знаешь, — согласился он. — Давай, Петрович! — и поднёс стаканчик к моему лицу. — Давай быстро, да пойдём.
     — Идите вы к чёрту, Сима! Никуда я с вами не пойду.
     — Пойдёшь. Только выпей сначала.
     — Господи! Да когда же всё это кончится?
     — Вот этого я не знаю. Пей.
     — Ну что вы ко мне привязались? Я же сказал: не хочу!
     — Точно? — Он наклонился, испытующе заглянул мне в глаза и убрал наконец водку. — Ладно, считай, что я не обиделся: не такое время. Прячь свой пузырь. Это будет эн-зэ, на самый крайний случай.
     Я молча отодвинул от себя нераспечатанную бутылку и, сев по возможности прямо, стал смотреть перед собой. Хоть бы книжка какая-нибудь была, что ли. Зря я на той станции пожалел двести рублей и не купил Чейза. К человеку, читающему книгу, алкаши, как правило, относятся пиететственно и почти не пристают. Может, и деньги вернул бы — а теперь вот ни Чейза, ни денег...
     Покосившись на Симу, я увидел, что он аккуратно, твёрдой рукой, сливает водку из стаканчика обратно в бутылку. Слил, поставил стаканчик, изогнулся и вытащил из кармана тысячную купюру. Посмотрел на неё, снова сунул в карман и вытащил сотенную. Поставил бутылку на столик рядом с «моей», подумал и добавил ещё одну сотню. После чего туго скрутил обе купюры и заткнул ими бутылку. Я вздохнул, подумав, что из Чейза таких затычек получилось бы не меньше ста.
     Сима, видимо, понял мой вздох по-своему, потому что моментально повернул ко мне свою оплывшую физиономию, моргнул и спросил с наивозможным сочувствием:
     — Передумал? Налить?
     Я отвернулся. Фигурки солдат на сером поле были всё так же до странности неподвижны, и обе «шилки» всё так же стояли как вкопанные, задрав к небу все свои чёрные спички стволов. И лишь возле «града» (если это был «град») происходила некая зловещая, потому что беззвучная, суета... Странно: как я сумел прозевать появление этой техники? И непонятно, откуда она появилась — разве что упала с неба или выросла из-под земли. Ведь было видно, что поникшая серая нива поникла сама по себе, нигде не была истерзана этим тяжёлым, грохочущим, рвущим землю железом, предназначенным убивать... Да и сейчас не было слышно никаких звуков, не только снаружи, но и внутри вагона. То есть, вообще никаких, кроме Симиного сопения рядом. Впрочем, нет, были: в дальнем конце вагона, где-то возле купе проводника, кажется, плакал ребёнок. И, кажется, хлопнули двери тамбура — там же...
     — Ладно, — сказал Сима, перестав сопеть. — Захочешь — сам нальёшь. Гляди, куда ставлю.
     Он шумно поднялся, поставил бутылку в угол на свою полку и привалил подушкой.
     — Видел? Свою не распечатывай, спрячь.
     — От кого? — спросил я с намёком.
     Но Сима ничуть не смутился.
     — От неприятностей, Петрович! — ласково-поучающе сказал он. — Мало ли... А ну-ка! — Он перегнулся через столик, правой лапой отодвинул меня от стенки, а левой сунул мне под матрас вторую бутылку.
     — Слушайся дядю Симу, старик!.. — он фамильярно похлопал меня по плечу. — Я человек простой, плохого не посоветую.
     Меня передёрнуло.
     Он снова сел на Танечкину постель и стал шарить ногами по полу, ища свои ботинки.
     — Я пока обуюсь, — сообщил он, — а ты пока сумку поищи. У Танюхи где-то пустая сумка была — большая такая, болоньевая. С «Аэрофлотом»...
     Я демонстративно улёгся на спину, заложил руки за голову и отвернулся к стене. Эти так называемые «простые люди», — подумал я, — почему-то никогда не попадают впросак. Не знают, что такое сомнение, и не умеют смущаться.

Они жутко гордятся своей простотой (которая на самом деле — хамство) и всегда во всём правы. И учат жить...
     — Ты что, стесняешься? — спросил он, будто угадав, о чём я думаю. — Мы же на время возьмём! Вали на меня, если возникнет, только Танюха возникать не станет. Она хорошая баба.
     — Идите куда собрались, Сима, — сказал я в стену. — Я устал от вас. Вашу водку я не трону, не беспокойтесь. Если что узнаете о причинах задержки, будьте добры, расскажите.
     — Вместе узнаем. Вставай. К Полине заглянем и спросим.
     — К кому?
     — Ты что, не знаешь, как проводницу зовут?
     — А-а... Её нет на месте. Её с утра весь вагон ищет.
     — Ну, к Любке.
     — Это помощница? Её тоже нет.
     — Да? — удивился Сима. — Дела-а... Но жрать-то ты всё равно хочешь?
     — Да, я проголодался. Если вас не затруднит, купите мне что-нибудь съедобное. В счёт вашего долга.
     — Фиг тебе, Петрович! Вместе пойдём. Вставай.
     — Если вы не отстанете, я буду кричать, — предупредил я, снова почувствовав на плече его бетонную лапу.
     — Кричи, — согласился Сима. — Подумают: пьяный, и ссадят.
     — Куда, идиот? И — кто? Проводников нет, а все наружные двери заперты!
     — В окно ссадят. Куда она сумку девала, ты видел?
     — Нет!
     — Ладно, сам найду. Вставай, обувайся. Ну!
     И я бы, несомненно, подвергся прямому насилию со стороны этого дружелюбного хама, потому что вставать я был не намерен. От прямого насилия меня спасло лишь появление Танечки и Олега: при них Сима почему-то робел... Может быть, потому, что Олег был его на полголовы выше и в три раза `уже в бёдрах при равной ширине плеч, а свои любовно взращённые мускулы носил не только для декорации. Вчера, например, чтобы взвалить на верхнюю полку проспиртованную стокилограммовую Симину тушу, понадобилось бы пятеро таких, как я. Олег же справился с этим практически в одиночку, сумев не потревожить спящую Танечку...
     Олег был очень правильным молодым человеком: не пил, не курил, избегал жаргонных словечек, занимался четырьмя видами спорта и учился на брокера. И если он не пропустил даму вперёд, значит, у него на это были веские причины.
     — Извините, Танечка, — сказал он, едва откатив дверь купе, — вам придётся подождать, пока не проветрится.
     Войдя, он сочувственно улыбнулся мне, движением руки устранил с дороги Симу, скатал Танечкину постель и забросил её в багажную нишу. Я подхватился, начал скатывать свою, постаравшись незаметно закатать в неё и Симину бутылку. Мне это удалось.
     — Сядь вон туда, — сказал Олег, ещё одним движением руки передвигая Симу в угол к двери, — и постарайся не дышать.
     Сима хмыкнул, но сел.
     Олег помог мне забросить постель, подобрал с пола мятую бумажку (счёт) и бутылочную пробку, сунул то и другое на колени Симе.
     — Уже похмелялся?
     — А что? — агрессивно спросил Сима.
     — Ничего. Закусывать надо. Мусорный ящик в тамбуре.
     — Успеется, — проворчал Сима, заталкивая бумажку и пробку в карман и попутно скребя ляжку. — Ты лучше расскажи, чего узнал? Из-за какого мы тут...
     Он не договорил, потому что Олег зажал его губы ладонью.
     — Не надо Серафим, — сказал он. — Не надо выражаться при дамах. А вот закусывать надо.
     — Действительно, Олег, — поддержал я Симу. — Вы бы с нами поделились информацией, а то мы тут сидим, ничего не знаем.
     — Конечно, поделимся. — Олег улыбнулся мне, споро наводя порядок на столике. — Всем, что имеем... Танечка! — позвал он, выглянув в коридор. — По-моему, уже терпимо. Давайте сумку... Ничего, если дверь побудет открытой? Чтобы Серафиму было куда дышать?
     — Танюха! — оживился Сима. — Молодой меня заразой обзывает! Ты его за это к телу не подпускай, а то обижусь.
     — Дурак! — сказала Танечка, входя и садясь рядом со мной, напротив Симы.
     Я поспешно отвёл глаза, потому что средняя пуговка на её блузке опять расстегнулась. Бюстгальтеры Танечка, видимо, никогда не носила — не было, знаете ли, нужды.
     — Точно, дурак! — обрадовался Сима. И, кажется, попытался взглядом расстегнуть остальные пуговки. — И эти... уши холодные! — С пуговками он не справился и стал ощупывать глазами её ножки, обтянутые лосинами цвета крымского загара. — Ох, Танюха, не было мне времени спортом заняться, а то бы я...
     — Помолчи, Серафим, — оборвал Олег. — И так дышать нечем.
     — Старик, я же любя!
     — Я сказал: помолчи, — повторил Олег не повышая голоса. — И закрой пока дверь. Или встань в дверях.
     — Понял.
     Сима сразу как-то подобрался, задвинул дверь, потянув её на себя, защёлкнул и даже повернул стопор.
     Олег между тем расстегнул Танину болоньевую сумку с эмблемой Аэрофлота и стал выкладывать её содержимое на столик. Содержимого было немного, и оно было странным. Четыре кусочка хлеба (тоненьких, явно ресторанной нарезки), четыре баночки аджики и десятка два плоских стеклянных баночек с чёрной икрой (из них Олег выстроил четыре одинаковые стопки, и одна баночка при этом оказалось лишней).
     — Всё, — сказал он, сев напротив меня и аккуратно складывая сумку. В сложенном виде она оказалась не больше бумажника.
     — Что «всё»? — спросил я. Мне почему-то стало нехорошо.
     — На это, — Олег кивнул на столик, — ушли все наши наличные деньги. Танечкины и мои.
     Танечка всхлипнула. Я оглянулся на неё и снова поспешно отвёл глаза. Не из-за пуговки (она её уже застегнула), а потому что не могу смотреть, как плачет красивая женщина — или вот-вот заплачет. Я от этого теряюсь и сам становлюсь беспомощным.
     Сима молча протянул свою лапу, взял лишнюю баночку, повертел её перед глазами и положил обратно.
     — Видал, на что бабки тратят, ослики? — сказал он мне. — Я же говорю: мусор!
     — А у вас, как я понимаю, денег уже не осталось? — спросил Олег.
     — Рублей триста... — сказал я и посмотрел на Симу.
     Сима сидел, сунув руки в карманы, и смотрел в потолок.
     — Да, это не деньги, — согласился Олег. — Разве что покушать, если успеете: там пока ещё кормят. А на вынос — только вот это... И воды никакой. Было сухое вино и пиво, но их уже разобрали, нам не досталось.
     — А в титанах? — подал голос Сима.
     — Титаны пусты. Утренний чай был последним: по расписанию мы в шесть вечера должны быть на месте.
     — Но почему... — Мне пришлось сглотнуть подступивший комок, чтобы продолжить. — Разве это надолго? Что случилось?
     — Посмотрите в окно, — Олег пожал плечами, — и вы узнаете всё, что знают другие.
     — Война?
     (Не знаю, кто задал этот вопрос — я или Сима. Кажется, всё-таки я).
     — Сомневаюсь, — ответил Олег. — Хотя есть и такая версия.
     — Версия... — повторил я. — Почему версия? У вас что, нет никакой информации? А проводники что говорят? А радио?
     — Проводники заперлись в бригадирском вагоне и уже четвёртый час заседают. Поездное радио передаёт баллады Алексея Толстого вперемешку с русскими плясовыми. Поэтому информации нет, одни слухи. Если хотите, могу изложить.
     — Валяй, старик, — сказал Сима. — Время терпит.
     — Может быть, сначала сходите пообедаете? Пока есть такая возможность?
     — А ты по-быстрому, как в «Вестях».
     — Хорошо. Версий множество, я перечислю основные...
     По-быстрому, как в «Вестях», у Олега не получилось, потому что Сима то и дело встревал, требовал уточнений и самоуверенно комментировал. При этом он почёсывался и подмигивал Танечке, которая в конце концов немножко повеселела и снова перестала обращать внимание на свою пуговку. Я слушал, стараясь не перебивать и не коситься налево.
     Бурление умов при полном отсутствии информации породило примерно следующее:
     а) Самая очевидная версия: авария. Впереди столкнулись два состава. Смятые в гармошку вагоны с горелой человечиной внутри, закрученные штопором рельсы, спецназ, вороньё, госкомиссия во главе с вице-президентом и прочие ужасы. Если бы это было так, мы бы давно двинулись обратно в Березино и перешли на запасный путь. («И ворон не видать, — заметил Сима. — Со всех сторон летели бы».)
     б) Березино отделилось от Бирюково, а наш состав оказался на спорной территории. Пока две мэрии не договорятся, где ставить таможню, нас не пустят ни туда, ни обратно. Вполне похоже на правду — особенно если вспомнить, что Березино находится в Тунгусии, а Бирюково в Корякии. (Так решил Сима, но, по-моему, напутал: Корякия где-то не здесь...)
     в) Военные проводили некие жутко секретные испытания. У них взорвалось не там, где надо, а нам не повезло: попали под воздействие. Теперь нас объявили подопытным материалом и будут изучать последствия. Беда наша в том, что дерьмо, которое взорвалось, обошлось России в половину валового национального дохода. Пять сотен пассажиров по сравнению с такой суммой — тьфу. В горячих точках за неделю больше гибнет — и ничего, притерпелись. (Может быть, и так, но Сима любит, где похолоднее. Я тоже.)
     г) Изучать нас действительно будут, но никакие не военные, а гончепсяне — гуманоиды из созвездия Гончих Псов. Светящийся дискоид со щупальцами, который ночью видели две женщины и один мальчик из девятого вагона, был на самом деле побочным эффектом пространственной свёртки — так что теперь мы от всего отделены. Солдаты никакие не солдаты, и «шилки» никакие не «шилки». То и другое — муляжи, наскоро сооружённые гончепсянами для правдоподобия. Заметили, что скоро полдень, а солнца не видно? То-то! (Эту версию Сима никак не прокомментировал. Выслушал молча, приоткрыв рот, и даже не чесался.)
     д) Почему хлеба долго не убираются? Потому что вместе с рожью посадили коноплю. Садила местная наркомафия, а гэбисты пронюхали и, почти не выдавая себя, следили. Мафия было насторожилась, а потом видит, что всё спокойно, и пошла наконец убирать. Тут-то и началась операция, а мы встряли из-за отставания от графика движения. («Мафия мафию? — хмыкнул Сима. — Фигня...»).
     е) Всё это выдумки — а на самом деле китайцы тридцать лет готовились и вот наконец напали. Монголы не захотели быть буфером и скрытно пропустили все сорок семь армий через свою территорию. Ничего не слышно, потому что фронт пока ещё далеко, но вся прифронтовая стокилометровой ширины полоса взята в режим. Военнообязанных мобилизуют, а остальных проверят и выпустят. (Олега забреют в десантники, меня — в интендантский обоз, а у Симы справка).
     ж) Это всё жиды! («И кацапы с чурками».)
     з) Не жиды, а жидов, потому что давно пора. Россия для русских!.. Тестировать будут по мочкам ушей, разрезу глаз и факту обрезания, высылать — по любому из обнаруженных признаков, а вот расстреливать — только по совокупности. («Петрович, мне твои уши не нравятся. Ты не обрезанный?»).
     и) И это ещё далеко не всё, потому что версия о гончепсянах имеет бессчётное множество вариаций, более или менее трансцендентных: всеразличные сдвиги во времени, параллельные пространства, раскрепощение сатанинских или божественных сил и даже — неуклюжесть одряхлевшего тибетского далай-ламы, задевшего локтем тот самый заварочный чайник (сработанный из сардониксовой скорлупы яйца Дунги-Гонгма), в котором содержится наша Вселенная...
     Из уст Олега все версии воспринимались как очень старые анекдоты, безнадёжно опоздавшие осуществиться. Но Танечка при изложении каждой из них недовольно хмурилась и поджимала губки. Я очень хорошо понимал её чувства: Олег излагал НЕ ТАК. Страшное он старался представить смешным, и в результате получалось ещё страшнее.
     «Потому что возможно всё, — подумал я. — Даже самое невероятное. У нас — возможно...»
     — Про гончих псов ты клёво загнул, — заявил Сима. — А только вертухаи — настоящие, гадом буду. Глянь, как стоят!
     Мы глянули. Картина за окном вагона была всё та же, только цепочка солдат вроде бы стала погуще. И беззвучная суета возле «града» (если это был град») прекратилась — теперь его стволы смотрели не прямо на нас, а в сторону, туда, где была голова состава. Одна из «шилок» — та, что слева, — вдруг повернула башню и, чуть покачав стволами, опять застыла. Танечка сдавленно ахнула, на миг упруго прижалась к моему плечу, и я на миг задержал дыхание... Небо по-прежнему было закрыто толстым облачным слоем: плоским, равномерно-серым, без оттенков. Что она там видела, эта «шилка», и куда целилась — непонятно. И сколько нам ещё здесь торчать — неизвестно.
     — Надо как-то добраться до проводников, — сказал я.
     Сима хмыкнул из своего угла.
     — Что ж, попытайтесь, — согласился Олег. — Мы уже пытались.
     Танечка наконец оттолкнулась от моего плеча и села. Я тоже выпрямился, машинально посмотрел на неё и поспешно нагнулся, чтобы поискать свои туфли. Ей-то, конечно, плевать на эту пуговку и, может быть, даже нравится, а я уже три недели дома не был. Разве что платонически сравнивать Танечкин бюст с бюстом моей богоданной Марины Юрьевны... Мара. Как она там с Тимкой управляется? Опять, наверное, оболтус, уроки не делает: или в ящик воткнулся, или по подвалам шастает, мама для него не авторитет... И заказ мне обещали сразу по возвращении, большой и срочный, с предоплатой до сорока процентов. А если пару суток здесь проторчим — всё, накрылся заказ. И новый «винчестер» с ним же... Ну ничего, пусть только попробует этот двоечник ещё раз без меня сунуться в компьютеру! Уши оборву... А до проводников добраться надо обязательно. У них там радиоузел. Не может быть, чтобы никакой связи. Позвонить, или хоть телеграмму... Если и правда надолго...
     — Они в каком сидят? — спросил Сима, словно опять угадав мои мысли.
     — В пятом, — ответил Олег. — Через один после ресторана. Но тамбур закрыт. Ещё хорошо, что ресторан с нашей стороны.
     — Точно, — сказал Сима. — Жрать захотят — откроют. Идёшь, Петрович? Я пошёл!
     Я наконец нашарил свои туфли (они оказались под Симиным рюкзаком) и молча стал обуваться. Этого типа, видимо, придётся терпеть. И, может быть, долго.
     — Танюха, мы твою сумку возьмём, — сообщил Сима. — Ты застегнись, не смущай Петровича.
     Ну хам и хам!
     — Возьмите, — сказала Танечка и отвернулась в угол, привалившись плечом к стенке купе... После «дурака» это было её первое слово.
     — Ветчину не берите — она с душком, — предупредил Олег, передавая Симе Танину сумку. — Берите омлет, селянку и хлеб — сколько дадут... А в буфете вряд ли что-то осталось. Тем более, на ваши триста рублей.
     — А мы пошарудим, — пообещал Сима. — По сусекам.
     — Желаю успеха, — усмехнулся Олег.
     Уже выпустив меня из купе и выходя сам, Серафим Святый вдруг сделал широкий жест.
     — Там, — сказал он, полуобернувшись в дверях и тыча рукой на свой рюкзак под столиком, — шмат сала, яблоки, печенье и два пузыря сухача из падалок. Это моё, дозволяю присовокупить. И ещё мак в торбочке, три кило, но это родичам передали... Пошли, Петрович!
     «Всё равно хам...» — подумал я не очень уверенно. И, как бы специально для того, чтобы не оставить у меня ни малейших сомнений в его нутряной сути, Сима, ещё не до конца задвинув дверь, сунулся губами к щели и проговорил:
     — Танюха! Молодого к телу не подпускай! Обижусь.
     — В следующий раз дам по морде, — спокойно сказал Олег, и Сима, гоготнув, захлопнул дверь.

(Продолжение следует:

http://maxpark.com/community/4707/content/3263863 )