«Читатель милый, поиграй со мной! Мы два столетья вспомним в этих играх» Белла Ахмадулина

меня встречал и в щеку чмокал.

Как будто рыба из воды,

сервиз выглядывал из стекол.

И пес выскакивал ко мне,

как галка маленький, орущий,

и в беззащитном всеоружьи

торчали кактусы в окне.

От неурядиц всей земли

я шла озябшим делегатом,

и дом смотрел в глаза мои

и добрым был и деликатным.

На голову мою стыда

он не навлек, себя не выдал.

Дом клялся мне, что никогда

он этой женщины не видел.

Он говорил: - Я пуст, Я пуст.-

Я говорила: - Где-то, где-то...-

Он говорил: - И пусть. И пусть.

Входи и позабудь про это.

О, как боялась я сперва

платка или иной приметы,

но дом твердил свои слова,

перетасовывал предметы.

Комментарий удален модератором

из неба и лесов,

мир-это только спор

двух детских голосов.

Земля в нем и вода,

вопрос в нем и ответ.

На всякое "о, да!"

доносится "о, нет!".

Среди зеленых трав,

где шествует страда,

как этот мальчик прав,

что говорит "о, да!".

Как девочка права,

что говорит "о, нет!",

и правы все слова,

и полночь, и рассвет.

Так в лепете детей

враждуют "нет" и "да",

как и в душе моей,

как и во всем всегда.

Белла Ахмадулина

Мне нравится это стихотворение, даже кажется голос ее слышу, как она читает

Глубокий нежный сад, впадающий в Оку,

стекающий с горы лавиной многоцветья.

Начнёмте же игру, любезный друг, ау!

Останемся в саду минувшего столетья.

Ау, любезный друг, вот правила игры:

не спрашивать зачем и поманить рукою

в глубокий нежный сад, стекающий с горы,

упущенный горой, воспринятый Окою.

Попробуем следить за поведеньем двух

кисейных рукавов, за блеском медальона,

сокрывшего в себе… ау, любезный друг!..

сокрывшего, и пусть, с нас и того довольно.

Заботясь лишь о том, что стол накрыт в саду,

забыть грядущий век для сущего событья.

Ау, любезный друг! Идёте ли?- Иду.-

Идите! Стол в саду накрыт для чаепитья.

А это что за гость?- Да это юный внук

Арсеньевой.- Какой?- Столыпиной.- Ну, что же,

храни его Господь.Далекий свет иль звук —

чирк холодом по коже.

Ау, любезный друг! Предчувствие беды

преувеличит смысл свечи, обмолвки, жеста.

И, как ни отступай в столетья и сады,

душа не сыщет в них забвенья и блаженства.

Как за последнюю надежду,

Что омолаживает кровь

И носит модные одежды.

Она цеплялась за любовь,

Она счастливой быть хотела,

Пусть не хозяйкой, пусть рабой

Чужой души, чужого тела

Она цеплялась за любовь

Уже стареющей рукою.

Любовь, надменно хмуря бровь,

Китайский чай пила с другою.Вот дура, дура ты, любовь!

Не с тем живешь, не тех целуешь, —

Тебя как чудо ждешь, а ты Уже балованных балуешь!

Эх, дура! Дура ты, любовь!

Вот так умрешь, не зная Рая.

И правда — умерла любовь, —

Любовь ведь тоже умирает…

что ты беда моя тяжелая,

а вышло так: ты просто враль,

и вся игра твоя — дешевая.

На площади Манежная

бросал монету в снег.

Загадывал монетой,

люблю я или нет.

И шарфом ноги мне обматывал

там, в Александровском саду,

и руки грел, а все обманывал,

всё думал, что и я солгу.

Кружилось надо мной вранье,

похожее на воронье.

Но вот в последний раз прощаешься.

В глазах ни сине, ни черно.

О, проживешь, не опечалишься,

а мне и вовсе ничего.

Но как же всё напрасно,

но как же всё нелепо!

Тебе идти направо.

Мне идти налево.

***

Ты думаешь, что я из гордости

Хожу, с тобою не дружу?

Я не из гордости — из горести

Так прямо голову держу…

Со мной с утра не расставался Дождь.

- О, отвяжись! - я говорила грубо.

Он отступал, но преданно и грустно

вновь шел за мной, как маленькая дочь.

Дождь, как крыло, прирос к моей спине.

Его корила я:

- Стыдись, негодник!

К тебе в слезах взывает огородник!

Иди к цветам!

Что ты нашел во мне?

Меж тем вокруг стоял суровый зной.

Дождь был со мной, забыв про все на свете.

Вокруг меня приплясывали дети,

как около машины поливной.

Я, с хитростью в душе, вошла в кафе.

Я спряталась за стол, укрытый нишей.

Дождь за окном пристроился, как нищий,

и сквозь стекло желал пройти ко мне.

Я вышла. И была моя щека

наказана пощечиною влаги,

но тут же Дождь, в печали и отваге,

омыл мне губы запахом щенка.

Я думаю, что вид мой стал смешон.

Сырым платком я шею обвязала.

Дождь на моем плече, как обезьяна, сидел.

И город этим был смущен.

Обрадованный слабостью моей,

он детским пальцем щекотал мне ухо.

Сгущалась засуха. Все было сухо.

И только я промокла до костей.

Комментарий удален модератором

прощай, любить не обязуйся.

С ума схожу. Иль восхожу

к высокой степени безумства.

Как ты любил? - ты пригубил

погибели. Не в этом дело.

Как ты любил? - ты погубил,

но погубил так неумело.

Жестокость промаха... О, нет

тебе прощенья. Живо тело

и бродит, видит белый свет,

но тело мое опустело.

Работу малую висок

еще вершит. Но пали руки,

и стайкою, наискосок,

уходят запахи и звуки.

1960

Когда моих товарищей корят,

я понимаю слов закономерность,

но нежности моей закаменелость

мешает слушать мне, как их корят.

Я горестно упрекам этим внемлю,

я головой киваю: слаб Андрей.

Он держится за рифму, как Антей

держался за спасительную землю.

За ним я знаю недостаток злой:

кощунственно венчать "гараж" с "геранью",

и все-таки о том судить Гераклу,

поднявшему Антея над землей.

Оторопев, он свой автопортрет

сравнил с аэропортом, - это глупость.

Гораздо больше в нем азарт и гулкость

напоминают мне автопробег.

И я его корю: зачем ты лих?

Зачем ты воздух детским лбом таранишь?

Все это так. Но все ж он мой товарищ.

А я люблю товарищей моих.

Люблю смотреть, как, прыгнув из дверей,

выходит мальчик с резвостью жонглера.

По правилам московского жаргона

люблю ему сказать: "Привет, Андрей!"

Люблю, что слова чистого глоток,

как у скворца, поигрывает в горле.

Люблю и тот, неведомый и горький,

серебряный какой-то холодок.

И что-то в нем, хвали или кори,

есть от пророка, есть от скомороха,

и мир ему - горяч, как сковородка,

сжигающая руки до крови.