О дурной наследственности революционеров …

В начале минувшего века, темными ночами, крадучись или ползком, добирались до барских усадеб поджигатели - чтобы бросить в подломанный дверной проем или распахнутое окно банку с керосином, а вслед за ней - факел; или норовили пихнуть под крыльцо пук соломы, предварительно раззолоченный крохотными огоньками. Завелись и «поджидатели» - мрачные личности, которые терпеливо стояли в подворотнях, настороженно прислушиваясь к разрозненным звукам улицы: сторожили быстрые мгновения, когда появится всадник с прямой осанкой и горделиво поднятой головой. В дрожащих руках держали бомбу с ядовито шипящим шнуром, чтобы метнуть ее под копыта красавца-скакуна.

В редакциях малотиражных газет кучковались сплетники и злопыхатели, именовавшие себя репортерами; вечно полупьяные, пахли потом и несвежим бельем. С крысиным оскалом на лицах, не жалея своих стоптанных башмаков и обкусанных ногтей, проделывали «лазы» в армейские гарнизоны и чертоги власти. Искатели скандалов, сенсаций, сомнительных пятен на безупречных репутациях, обличители и хулители радостно взвизгивали, когда им удавалось подсмотреть что-то неприличное или выведать нечто предосудительное. Они тут же разносили добытую весть «городу и миру». Сколько имен испачкали домыслами и подозрениями, сколько биографий засалили! Буквально испражнялись на бумагу, а затем расклеивали свои «листки» и «прокламации» по фонарным столбам и щелистым заборам. Даже золотари выглядели на их фоне благородными тружениками.

Десятилетие спустя, дезертиры с фронтов Первой Мировой войны и городская шпана подлавливали в тихих переулках чистеньких и пахнущих монпасье курсисток или гимназисток. Насиловали барышень с жадным скотством, столь органично присущим моральным уродам. А затем с глумливыми ухмылками наблюдали, как несчастные создания в изодранных одеждах, ослепленные болью и отчаянием, ползут на четвереньках, не отличая сточной канавы от дорожки.

Анархисты врывались в ухоженные особняки, вспарывали животы испуганным хозяевам; заодно и мягкие перины, просто так, для куража. Гадили в вазы из тонкого фарфора и вытирали свои задницы листками, выдранными из старинных фолиантов в кожаных переплетах. Оскверняли фамильные склепы и часовни; выбрасывали из них тяжеленные гробы, разбивали крышки с крестами, срывали ордена с ветхих сюртуков и мундиров, обручальные кольца с истлевших рук.

Мародеры и бунтовщики таранили себе путь в монастыри и соборы, расщепляли кованые врата, корежили витые решетки на окнах. Как умели, так и издевались над монахами и настоятелями: ездили на них верхом, стегали плетками... Строптивцев затаптывали или живыми закапывали в церковной ограде. Комиссары-большевики, сплошь покрытые революционным зудом, без устали гнали на расстрел иерархов церкви, чиновников, аристократов. Поднимали с больничных коек раненых офицеров, чтобы зачитать им приговор распоясавшейся черни, и тотчас привести его в исполнение.

Предварительно с обреченных на смерть срывали золотые медальоны и крестики или ладанки из слоновой кости. Обшаривали и трупы; особенно тщательно - погубленных членов императорской семьи. Прежде чем заколотить вход в храм, выковыривали драгоценные камни с окладов икон, вытряхивали содержимое дароносиц в холщовые мешки. Сбрасывали с постаментов статуи государей императоров, чтобы утопить их в ближайшей реке. Конечно, ликовали при этом.

Еще десятилетие спустя, под величественные соборы закладывали ящики с динамитом и торжествующе следили за тем, как ободранные купола низвергаются в руины. На опустевшие постаменты водружали изваяния самых отпетых негодяев и геростратов. В качестве исходного материала для отливки памятников использовали колокола, превращенные в жалкие осколки. Не было такого душегуба, который бы, не мечтал увековечить себя. Постаментов явно не хватало, и приходилось сооружать новые. Для этого использовали кирпич из взорванных храмов, гранитные и мраморные плиты из загаженных погостов.

Деревенские босяки выгоняли из добротных рубленых домов крепких мужиков и ядреных баб - гнали их вместе с малыми детишками за сотни километров в тундру, на неудобицы и кочкарник. Кто не дошел - тот сам виноват. Еще вчера крестьянин слыл мельником или землепашцем, маслобойщиком или мастером вырезать иконостасы, а теперь стал никем и ничем - лишился всего. Список «лишенцев« очень долог. Кто молился в дальнем скиту, оказался попрошайкой и бродягой. Кто рубил крепкие избы, стал рудокопом. Кто выковывал затейливые ограды и решетки, превратился в «доходягу» на зоне. Позже обиженные умом назовут этих горемык «обиженными властью».

Целыми кораблями высылали за границу блестящих философов, богословов, литераторов. Творческое наследие гениев русской культуры сбрасывали «с пароходов современности». Забивали целые вагоны картинами, скульптурами выдающихся мастеров и за бесценок сбывали оптом международным спекулянтам. Праведников топили на реках баржами, как никуда не годный человеческий материал.

В 30-е годы настойчиво рыскали по белу свету и добивали последних царских генералов, атаманов, поэтов. Некоторых даже выкрадывали, чтобы заточить в московский каземат и там переломать все кости, выбить глаза, расплющить мошонку - превратить в ком грязи и слизи. Палачи набивали руки», совершенствовали свои отвратительные навыки.

Пришедшим к власти ворам и бродягам повсюду мерещились заговоры и перевороты. Они привыкли подкапываться, низвергать и развенчивать, красть и убегать, унижать и убивать, стращать и вселять леденящий ужас. Перебравшись из каторжных тюрем и богемных заграничных кафештанов в высокие кабинеты, многие революционеры явно чувствовали себя «не в своей тарелке». Просто не знали, чем заняться дальше. Поэтому пили горькую, развратничали, присваивали чужое добро - вели себя так, как и положено вести разбойникам с большой дороги. Но ведь были уже при «исполнении», при «постах» и «званиях». Кураж и обязанности плохо совмещались. Подлость, как норма поведения, всех держала в неусыпном напряжении.

Подчиненные сочиняли на своих головорезов-начальников гнусные доносы: после чего сами становились начальниками. Естественно, с упоением «месили» и «метелили» своих бывших повелителей. Благо процедуры истязаний были уже отработаны и даже приобрели черты некоего зловещего ритуала.

Сомнительно, что человек вышел из речной грязи и морского ила. Все же он вылеплен из более благородного материала и способен нести в себе образ Божий. Но в первой половине ХХ в. из грязи, придонного ила и мусорной свалки явно вышел тип выжиги, который полыхал лютой злобой, и, будучи деятельным участником «мирового пожара», все испепелял вокруг себя. Он дышал адским пламенем, брызгал кислотой, мочился кипятком; ненавидел даже своих жен и детей и стыдился своих родителей (зачастую людей добропорядочных и даже благочестивых). Не жалел и себя. Буквально надрывался, корчуя генеалогические «древа», выпалывал казацкие курени; в кровь разбивал кулаки, мордуя «белую сволочь». Есенин попытался дать его портрет («Черный человек»), но поэтическое воображение быстро угасло от соприкосновения с этим выходцем из инфернальных сфер.

Выжига постоянно ждал похвал, триумфов, наград. Те, кто не мог претендовать на бронзовый памятник, хлопотали о бюсте или о гипсовом изваянии. Совсем мелкая сошка домогалась памятной доски на доме проживания или присвоения рабочему поселку своей партийной клички. Пусть потомки проникнутся благоговением перед его светлым образом. Пусть вокруг его бронзового бюста или гипсового изваяния резвятся дети и колыхаются цветы. Пусть на стене железнодорожного вокзала появится памятный знак, свидетельствующий о том, что выжига выступил с короткой речью, состоящей из косноязычных угроз в адрес «классовых врагов» и нелепых восхвалений очередному вождю.

Особенно интенсивно замещение добропорядочных жителей на лихоимцев происходило в Москве: и началось оно еще под закат Первой мировой войны. Так, студент четвертого курса Московского университета И. Шербак (отец Солженицина) записался добровольцем на фронт. А вскоре после этого будничного события объявился в городе Я.Свердлов. Из подобных частных случаев складывалась картина крупномасштабной ротации. Патриоты шли защищать родину, а вместо них появлялись каторжники-душегубы. Львиная доля тех, кто университет в те годы все же закончил, столкнулись с запретом на дальнейшее проживание в Москве (май 1918 г.). Зато стягивались в город из украинско-белорусских «мистечок» Швондеры и Кальсонеры. Из эмиграции возвращались внучатые племянники Петеньки Верховенского и внебрачные детки Смердякова. То, что эта приезжая публика немедленно развязала террор против оставшихся в городе москвичей, было явлением закономерным, или, как сейчас принято говорить, безальтернативным.

Однако, как нелепо, бесславно закончилась жизнь многих зачинщиков развязанного террора. Свердлова безжалостно отдубасят революционно настроенные рабочие. Ленина ранят и сделают идиотом. Троцкого выгонят из страны, как невменяемого плохиша. Маяковский застрелится сам. Мейрхольда отправят в «вечную ссылку». Москва превращалась в гигантскую сковородку и заживо поджаривала своих и международных революционеров, а также вчерашних унтеров, в одночасье ставших генералами. Так называемые чистки шли волна за волной. Город буквально смердел от тысяч замученных в застенках и расстрелянных в тюрьмах.

«Зачищенные» должности и освободившиеся квартиры стремились занять другие негодяи, которые ютились по «углам» и служили «на посылках». О переезде в столицу мечтали поголовно все партийные работники, бюрократы, хозяйственники из областных центров. И чудо происходило! Многие, очень многие переезжали в Москву: благодаря знакомствам с влиятельными фигурами в столице; благодаря интригам, громогласным отречениям от классово чуждых родителей и жен; благодаря выжиманию пота до последней капли из трудовых коллективов и прочим сомнительным заслугам. Ехали в центр мирового коммунистического интернационала, чтобы занять там просторные кабинеты, ездить на служебных машинах, а также, чтобы оказаться поближе к людям, принимающим судьбоносные решения для всей страны.

В конце концов, приезжие также попадали в расстрельные списки или «тянули срок» в краю вечной мерзлоты. Совершенно равнодушные к судьбе своих незадачливых предшественников, новые ответственные работники «отвечали головой» и безголовыми «выходили в тираж». Поселиться в Москве стало мечтой миллионов. Причем отбор претендентов был очень строгим. Соискателю московского счастья следовало так отличиться, чтобы произвести впечатление на людей, облеченных властью и соответствующими полномочиями. А ведь эти люди все события и поступки мерили исключительно по себе.

Между тем в городе по-прежнему обнаруживали потомков дворян, священнослужителей, заводчиков, купцов. Одним своим присутствием они «засоряли» трудовые коллективы. Судьба выявленных или разоблаченных «старорежимных элементов» была печальной: круглосуточные допросы, направленные на обнаружение связей с белоэмигрантскими кругами за границей, пудовые подозрения во вредительстве, последующие ссылки, длительные лагерные сроки.

Дети тех, кто покинул столицу в годы революционного хаоса, но остались в России (обычно в глухих уездных городишках), не могли и мечтать поступить в московские вузы вследствие своего социального статуса. Крестьянство намертво прикрепили к земле - даже паспортов им не выдали. Крестьян обычно срывали с земли при мобилизации трудовых армий для строительства гигантов индустрии. Даже у потомственного рабочего тщательно проверяли подноготную его родителей. Дело в том, что в годы «разгула реакции» (после беспорядков 1905 г.) именно промышленные рабочие составляли основу черносотенных организаций («Союз русского народа», «Союз хоругвеносцев»).

В Москве русский человек просто вынужден был скрывать то, что он - русский. В обратном случае, почти автоматически обнаруживалось, что он является выходцем из паразитических классов, или принадлежит к темному крестьянству, или его родственники - мещане навек опорочили всю семью активным участием в былые годы в монархических, православно-патриотических сообществах. Поэтому поселившийся в Москве русский человек, постоянно доказывал настороженному окружению, что у него нет ничего общего ни с одним из сословий Российской империи. Он даже напрочь забыл имена своих дедушек и бабушек и прежнее название своего родного городишки не помнил. Конечно, он стремился жениться на еврейке или армянке, лишь бы выказать свою приверженность Коминтерну; к тому же занимал активную политическую и общественную позицию. Выявлял «нежелательные элементы», ратовал за разрушение или осквернение православных святынь; своих детей называл Октябринами и Владиленами, порывал все связи с родственниками, которые могли приехать в столицу, забыв снять с себя крестик.

Без особых проблем находили себе применение в Москве инородцы, ставшие активистами коммунистического интернационала, бывшие уголовники, проститутки, бродяги, прежде числящиеся в отбросах общества, но получившие статус «жертв самодержавия». Не отвергали и воспитанников детских домов - несчастных беспризорников, лишившихся родителей из-за беспрерывных репрессий, недородов, эвакуаций и экспроприаций. Посетивший Москву в 1932г. зам. гл. ред. газеты «Таймс» Дуглас Рид журналист и публицист видел русских людей только в качестве швейцаров в гостиницах и ресторанах или в качестве водителей служебных автомашин.

Уехать из Москвы мечтали единицы. Безусловно, это были лучшие из тех, кто проживал в огромном городе. М.Булгаков неоднократно просил власти отпустить его заграницу. В.Мухину с супругом подловили на вокзале и вернули на прежнее место жительства. Что оставалось делать честным и порядочным людям в Москве? Единственно возможный вариант - не быть личностью, а быть никем и ничем, т.е. задыхаться и медленно умирать. Затяжные самоубийства, сопровождающиеся угашением в душах отблесков божественного света - таким был удел москвичей, пытавшихся сохранить в себе стремление к самоуважению. Более впечатляющего триумфа бесовства трудно себе представить!

Удивительно то, что москвичи воспринимают роман «Мастер и Маргарита», как лучшую книгу о городе, написанную в ХХ в. А ведь более сурового приговора новым насельникам столицы нельзя найти. Воланду мало интересны обыватели: глупы, жадны, дурно воспитаны. Но, тем не менее, он приехал в город, чтобы засвидетельствовать почтение тем глумлениям и кощунствам, которые происходили в Москве в минувшие годы. Именно здесь он хочет провести свой очередной бал-маскарад, собирающий наиболее выдающихся мучителей, проходимцев и прочих выродков, когда-либо живших на земле.

В «Круге первом» послевоенная Москва шумит - гудит на периферии романа, а основные события разворачиваются в предместье столицы, в закрытом научном учреждении - их в те годы называли «шарашками». А.Солженицын концентрирует свое внимание на тех, кто избран в жертву. Наделенные незаурядными способностями пленники шарашки (не все, а только незначительная часть) отказываются сотрудничать с режимом, предпочитая «тянуть срок». Они не хотят быть досрочно выпущенными в столицу, наоборот, радикально усложняют свою дальнейшую жизнь. Обществу партийных работников, профессоров и академиков, пропагандистов советского искусства, чиновников они предпочитают общество банальных бандитов, националистов, сектантов, «вредителей», или военных, прошедших немецкий плен.

Когда в середине 50-х годов с высокой трибуны прозвучал доклад-характеристика кровавой карусели, длившейся все годы правления Сталина, москвичи стали уверять друг друга, что они ровным счетом ничего не знали и ни о чем не подозревали. Не стоит уличать в лукавстве растерянных столичных жителей. Мол, Булгаков видел, Солженицын видел, а вы - нет. Дело в том, что в этом городе действительно был создан новый человеческий тип, который ничего не желает знать, что не касается его желудка и перспектив личной карьеры.

Чтобы этот странный типаж смог сформироваться, были введены спецпайки, построены спецбольницы, прорыты спецубежища. Каждый «выбившийся в люди» москвич претендовал на спецавтомобиль и на жилье в номенклатурном доме (с обязательным служивым в подъезде). Еще он претендовал на спецдачу, на орден, даже на специальное кладбище. Ради всего этого он постоянно доказывал своим товарищам по партии надежность «верного ленинца», писал доносы на сослуживцев, публично осуждал уже осужденных властью, восхищался достижениями в честь вождей. Всегда был начеку, всегда знал, кому позвонить в случае чего; никогда не мучился угрызениями совести, не корил себя, что изворачивается как может, лишь бы сохранить с таким трудом нажитое (достигнутое).

Теперь часто сетуют, что благоглупости «застоя», безобразия «перестройки» вызваны отсутствием людей, способных к конструктивной созидательной деятельности. К сожалению, это всего лишь скромная часть горько-соленой правды.

С каждым новым поколением Промысел дает надежду людям на перемены к лучшему. Ведь люди появляются на белый свет изначально чистыми. И многие из них готовы к усвоению прекрасных истин. Но в Москве практически полностью отсутствуют те, кто способен выразить эти прекрасные истины. Зато, полным-полно совсем других персонажей. Вот племя молодое - зеленое и перенимает их повадки и замашки и также становится статистами чертовщины.

Даже после всех разоблачений, сформировавшийся в столице человеческий тип, не сумел развить в себе способности к самооценке и к самоуважению. Чтобы занять достойное место в московском обществе требовалось быть «своим» среди экзекуторов, доносчиков, лизоблюдов. Именно эта публика вымарывала историю государства Российского. Какой-нибудь малограмотный академик решал, стоит ли вообще упоминать об Иване III или Петре III. Ладно бы писал для себя. Наоборот, занимался обрезанием истории русского народа, вооруженный марксистским учением о путях развития общества, и затем свои размышлизмы публиковал стотысячными тиражами для обязательного изучения в школах и вузах. Именно эти вандалы принимали решения о разрушении дворянско-купеческой Москвы и возведении на освободившихся пространствах угрюмых административных зданий или нелепых гостиниц. А приток в столицу соискателей счастья и успеха только возрастал.

Безумные конкурсы возникали при поступлении в столичные учебные заведения: где 10 человек претендовали на 1 учебное место, а где и все 100 человек. Но почему-то отбирали самых пронырливых и скользких. Они чему-то учились, но ничего толком не умели делать. Ни одного выдающегося, а тем более, великого писателя, композитора, архитектора, живописца, хореографа, государственного деятеля не смогла взрастить послевоенная Москва. Если и появлялись неординарные и самостоятельные личности, их тут же затаптывали (как Шукшина или Высоцкого), или выдавливали из города (А.Зиновьев, А. Тарковский).

Между тем, благодаря развитию коммуникационных систем, столичные партийцы и бюрократы всю страну держали в «наручниках и кандалах». Для того, чтобы открыть крохотную химчистку или возвести котельную в любом заштатном городишке, требовалось ехать за разрешением в соответствующее министерство. Все многочисленные промышленные уроды, безликие проспекты, отстроенные на бескрайних просторах России, созданы только после долгих и утомительных согласований в Москве. Столица «отвечала за все». Любой возглас о бессчетных свалках и помойках бесследно уходил в тишину высоких кабинетов. Любой упрек в сторону безмозглых властей был чреват «ассиметричным ответом» с зубодробительными последствиями.

Созданная на пепелище и руинах совдепия ныне разваливается сама. Наспех сколоченные бараки тихо заваливаются набок. Панельные хрущобы трескаются и рассыпаются. Трубы стремительно ржавеют и взрываются ядовитыми стоками или вредоносными газами. Коробки цехов похожи на гигантские саркофаги. Кое-как сляпанные монументы, призванные увековечить деяния наиболее рьяных строителей коммунизма, неудержимо приобретают соответствующий этим деяниям безобразный вид: уши отваливаются, сифилитические носы загажены птичьим пометом; руки обламываются; проступает мрачная арматура, призванная заменять кости. Вместо цветов на клумбах, разбитых вокруг памятников, буйно разросся чертоплох. Спутанные космы пыльной травы рождают смутные ассоциации о колтунах и грязных пейсах.

Люди с превеликой охотой губят себя спиртосодержащей отравой и наркотическими порошками. Им хочется отвлечься от сермяжной правды жизни, забыться, стать участниками праздника. Вокруг столько опухших харь, изможденных лиц с погасшими глазами! Зато нескончаема череда юбилеев, славных дат и других поводов для фейерверков и выпивки.

Промышленные рабочие давно перестали слыть авангардом всего прогрессивного человечества. Одни выдирают из станков латунно-медные детали и несут их в пункты приема лома цветных металлов. Другие, вооружившись «когтями», совершают восхождения на опоры линий электропередач. Бывшие партфункционеры, больше не охаивают Запад. Наоборот, им теперь нравится там отдыхать и развлекаться. Они весело пускаются в длительные бизнес-круизы, подобострастно заглядывают в глаза и зубы «акулам капитализма» и всегда готовы спустить с себя штаны в надежде стать более привлекательными для «потенциального инвестора». Экс-министры и начальники упраздненных главков учатся торговать собой, своими любовницами, секретными технологиями и архивными материалами. Теперь эта публика числит себя в успешных предпринимателях и хвастается друг перед другом приращениями личной собственности.

Нет, им никто не грозил пыточным казематом или расстрельным списком. Они сами, наперегонки, перелицовываются и перестраиваются. «Пластическая хирургия» бурно развивается, а число пациентов непрерывно растет.

Никто не отрывает младенцев от груди молодых матерей. Просто вчерашние школьницы-комсомолки мечтают стать публичными женщинами и потому бросают на произвол судьбы своих несчастных детей. Колхозники без всякого принуждения покидают поля, режут последний скот и сдают в утиль заглохшие комбайны. Наиболее крепкие мужики сбиваются в бригады и едут в Москву - строить коттеджи тем, кто некогда рулил страной, а теперь без всякого удержу разворовывает ее. Военные оставляют гарнизоны и заставы в надежде обосноваться в столице - для этого им нужно заполучить соответствующий сертификат. Некоторые из них продают боеприпасы бандитам, а затем поджигают опустевшие склады. Борцы с наркооборотом сами сопровождают грузы с зельем. Хранительницы музейных ценностей тащат раритеты на черный рынок, а журналисты пишут лишь о том, за что им хорошо заплачено. Депутаты пекутся о своем, о «депутатском».

Ныне ничего не нужно выжигать и корчевать. Совдепия гниет и разлагается сама, источая миазмы и маразмы. Некого гнуть в бараний рог, ломать черед коленку, гнать в братскую могилу. Кругом трава-мурава, чапыга, да репейник. Репейник может ежедневно обливаться туалетной водой и утверждать, что он - шиповник или розмарин. Впрочем, теперь никто и не удивляется тому, что обычные колючки выдаются за цветы.

Всего лишь за один век Третий Рим подвергся нескольким волнам разрушения, а его жители были истреблены. Возникла столица Третьего Интернационала, которая стала местом массовых казней. Потом засияла идея превратить Москву в образцовый коммунистический город. Теперь мегаполис перелицовывается в Стамбул «второй свежести». Численность населения стабильно растет, увеличивается приток гастролеров и туристов. Хорошеют и предместья. Хотя москвичи ничего не сеют и не жнут, их достаток стабильно растет. На дорогах много шикарных автомобилей. В отстроенных торговых центрах - обилие товаров.

На фоне вымирающей и вымерзающей России, многошумный анклав производит странное впечатление. Там, действительно, сложился новый человеческий тип - по сути образованец и обрывыш, не отягощенный нравственными ограничениями. Классовый выжига, сумевший истребить столько выдающихся личностей, столько всего уничтожить, опошлить, все же дал свою поросль - человека без корней и представлений о приличном. Жители «столичного мистечка» тащат со всех концов России золото и алмазы, иконы и красивых девушек, нефть и лес, чтобы продать ходовой товар на мировых биржах и получить хороший «навар». А затем можно и отметить превышение доходов над понесенными издержками.

Если на протяжении долгих десятилетий Советской власти древний город методично превращался в некрополь, окруженный безликими микрорайонами, то теперь весь мегаполис больше похож на огромный кабак, расположенный посреди гигантского кладбища. Дела кабацкие идут неплохо. Ширятся автостоянки, прокладываются новые подъездные пути. Множатся зазывные огни яркой рекламы. Банкеты, фуршеты собирают жизнерадостную публику, которой не позволяют соскучиться массовики-затейники. Много фланирующих субреток привлекательной наружности и легких в интимном общении. Звучит приятная музыка, хлопают бутылки с шампанским. Не увядают букеты фейерверков в вечернем небе. Все идет просто замечательно. Вот только стоит выйти из увеселительного заведения, сделать несколько шагов наугад, как тут же из темноты начинают проступать кресты да обелиски. И праздничное настроение стремительно идет на убыль. И хочется человеку побыстрее вернуться под свет лапмионов, окунуться с головой в бурлящую жизнь.

Завсегдатаям, после соответствующих возлияний, порой начинает мерещиться, что пространства вокруг кабака отнюдь не заняты бесконечными могилами; там «духмяные» луга, ристалища для сатиров и фавнов, места обитания наяд и нимф. Тогда подвыпившей публике хочется принять посильное участие в игрищах прелестниц и забавников. Москвичи и «дорогие гости столицы« резво устремляются навстречу крестам и обелискам, совершенно не замечая могил. Кувыркаются и веселятся так, насколько хватает сил и выдумки.

Шабаш, о котором нам поведал М.Булгаков в 30-е годы ушедшего столетия, ничуть не стихает.