Жизнь поколений...

Только тогда задумался полководец! И увел свою армию.... 

*********************************************

  О Т Е Ц
( Р А С К А З Ы Об отце Цой Валентине Яковлевиче,
по воспоминаниям моим и моей матери 
Манаковой Нины Федоровны.)

          В середине 19 века Корейский полуостров сотрясали бесконечные крестьянские восстания и мятежи. И дворянство грызлось за власть. Беспредел, голод, убийства вынуждали людей идти на северо-восток во владения Российской Империи, где был все же относительный порядок, достаточно четко работала жандармерия, а за убийство человека можно было загреметь и на каторгу. Причем, под защиту брался любой человек, находящийся на территории Империи, невзирая на пол, возраст и национальность.
         Люди уходили родами, семьями, компактными группами.   Так и селились. Власти только приветствовали такое переселение и не препятствовали, создавали условия и брали под защиту, видя выгоду в заселении пустующих территорий.
          Семья отца - тоже выходцы из Кореи (Родина рода - «по»-Хеди т.е. - Солнечный).
         Вот рассказ о бабушке отца:
-шли они по тайге много дней. Мужчины, женщины, старики и старухи. Тащили детей. Многие дети шли сами. Все страшно уставали и к вечеру валились с ног.
         Шла с ними молодая женщина и несла грудного ребенка. Устав, она плакала и просила людей дать ей отдохнуть, но нужно было идти, и люди требовали, чтобы она оставила ребенка. Она клала его на какое-нибудь возвышение и шла вместе со всеми. Но, отдохнув, она снова плакала и возвращалась к ребенку.   Все ее очень ругали, но все-таки не бросили одну в тайге. Так вот - эта грудная девочка и была бабушка отца.
         Дед отца Иннокентий женился на ней и у них родился единственный сын Яков. Отец вспоминал, что еще ребенком Якову дали Женьшень (а детям его давать нельзя) и он еле остался жив, зато потом не болел.

         Слева - Яков Иннокентьевич. Справа: слева направо: сидят Яков Иннокентьевич, Абай Иннокентий, аме. Стоят: между отцом и дедом мой отец, между дедом и бабушкой т. Дуня. Во втором ряду: адабай Моисей, мать отца Анастасия, тетки (мои) Ирина, Дарья и между ними - адабай Константин.

Жили они в селе Корсаковка, недалеко от города Ворошилово, на Дальнем Востоке, занимались земледелием. 
Дед Иннокентий умел лечить людей (насколько я понял – камлал и шаманил), но лечил и травами и другими древними методами, поэтому он был весьма почитаемым в тех местах человеком.
Когда Якову исполнилось 14 лет, отец решил его женить. В семью нужен был еще человек, и он за невестой ездил верст за 200-300. Невесте Анастасии было 19 лет, она была старше Якова на 5 лет. Отец рассказывал: играет Яков в войну со сверстниками, а жена его зовет - Яков, Яков - иди домой. Приведет домой, выкупает в тазу, накормит.

Брат Моисей, отец и сестра Ирина

 

Тем не менее, когда Якову исполнилось 16 лет, у них родилась дочь Дарья. За ней последовали другие дети: сын Константин, сын Моисей, дочь Ирина, дочь Евдокия.  

Сидит сестра Дуня... и сестра Ирина

 

Отец был последним в семье и младше Евдокии лет на 15. (отец 1921 года рождения)

          Яков и Анастасия с детьми были суровы, заставляли много работать, а младшего очень любил дед Иннокентий и запрещал его наказывать, поэтому отец был избалованным ребенком и мало кого признавал. Мать не могла его отшлепать и только могла лишь ущипнуть с досады. 
         Однажды матери не было дома. Она была у соседей и помогала готовить (были похороны). Отцу стало скучно, и он пошел за ней и стал требовать идти домой. Когда мать отказала, он так разобиделся, что после того как мать освободилась, он не пошел рядом с ней, а шел сзади и всю дорогу ныл. Видя, что мать не реагирует - он залез в канаву и сидел по уши в грязи.   Мать не стала его уговаривать и ушла домой, но послала сестру Дарью, которая еле уговорила его вылезти из канавы и отмыла от грязи. Сестры в преклонном возрасте часто вспоминали этот случай.
         Жили они большой дружной семьей, в собственноручно построенном доме с большим количеством комнат. Во дворе - многочисленные хозяйственные постройки, большой сад, цветники и огороды. Занимались земледелием, сеяли пшеницу. Батраков не брали, управлялись дед Яков с сыновьями. Женщины занимались садом, огородом, уходом за многочисленными животными и птицей.

         Гражданская война обошла их стороной. Прогромыхала где-то севернее. Незаметно царская власть сменилась на Советскую. Голод двадцатых годов их мало затронул, так как кругом была тайга и реки с разной рыбой.
         Наступил НЭП (новая экономическая политика, провозглашенная Лениным – с его обращением к крестьянству обогащаться, кто как может и запретом властям вмешиваться в крестьянскую жизнь - «Не сметь командовать!»). Семья отца по тем временам жила в достатке. Имели лошадей, бороны, плуги, косилки, молотилки, сеялки, веялки и другой разнообразный сельхозинвентарь. Собирались покупать трактор «Фордзон», но не успели. Тогда сельхозтехнику и машины можно было заказать во Владивостоке, куда их привозили из Америки.

         Зато, когда заболел сын отцова брата Константина (Виля), купили породистую корову, которая давала почти по 20 литров молока. Отец вспоминал, что ее вымя почти волочилось по земле.
         В семье молоко никто не пил. Поэтому после каждой дойки часть молока сепарировали на масло Виле, а большую опускали в большом гончарном кувшине в колодец и из немногочисленных русских семей любой мог прийти и набрать молока сколько нужно. До конца молоко не выбирали и остатками поили свиней. И так каждый день. Отец вспоминал, что, зато сельчане для нее оставляли лучшие покосы и рядом с домом.
        Время шло. Сестры повыходили замуж. Старшая, Дарья - за Филипа, очень спокойного. Он работал бухгалтером. У них родились дочери Людмила и Антонина. Ирина вышла замуж за Петра-военного, начальника заставы на границе. Но в 1936 году он был арестован, и только в конце сороковых Ирина узнала, что в войну он воевал в штрафбате и погиб под Будапештом. Она писала много 

         долго, и только однажды ей ответили. Она одна растила троих детей - сына Ревмира и дочерей Лилю и Светлану. Брат Моисей женился тоже рано, но уехал учиться в Ленинград. Там он заболел, но и женился во второй раз, будучи не разведенный с первой, но развелся, когда приехал со второй женой. Сестра Дуня тоже вышла замуж, но первый брак распался, а второй муж (Алексей Александрович Нам ) был зав. отделом Мой брат Рэвмир Петрович Ким с семьей. образования РайОНО. У них было четыре сына и одна дочь.
         Итак, время шло. Ленин умер, и дело его стало понемногу хиреть и помирать. Он - то к концу жизни понял, что завел огромную страну в дебри, что мировой революции не будет, да и в одной стране социализма не построишь - и стал жать на тормоза паровоза, который летел очертя голову к коммуне, т.е. - пропасти. И НЭП, и крестьянский вопрос - результат его поворота на старые рельсы.
         Но ученики и последователи его ничего не поняли и стали снимать тормоза. Еврей Троцкий, ненавидевший всех не евреев (особенно русских) вообще требовал введения военного коммунизма. Что это такое - показали хуйвенбины в Китае и красные кхмеры в Камбодже. ( Кхмеры убили половину своего населения мотыгами по черепу - а это 4 млн. человек). Троцкий требовал ликвидировать семью как ячейку общества, сделать всех жен общими, а детей содержать и воспитывать в специнтернатах, чтобы делать их истинными бойцами революции.
          В 26-27 годах стали крестьян прижимать, требовали сдавать хлеб по низким госценам, а кто не соглашался, подвергался репрессиям. Семье пришлось от аренды большей части земли отказаться. Константин уехал на прииск в Нюкжа. Моисей – в Ленинград.

 В 1929 году Сталин начал программу коллективизации и борьбы с классовым врагом-кулаком. У деда Якова в городе был друг «партком», который разбирался в коммунистической политике. Он объяснил деду, что про Ленинскую трактовку кулака надо забыть (Кулак, это тот, кто  использует наемный труд батраков), по нынешним понятиям – кулаком считается любой богатый крестьянин, которого нужно раскулачить, отобрать у него все в пользу колхоза, а самого с семьей выслать в «ту степь», чтобы он там со своим потомством подох от голода.

       Дед был страшно напуган. Он добровольно сдал все что было (остались только куры) в колхоз. Отдал даже дом под управу колхоза, а сам переехал в меньшее ветхое жилье. Он наивно полагал, что этим спасет семью от репрессий.

       Сделали его секретарем сельсовета. Местные кулаки его возненавидели и устроили за ним настоящую охоту. Отец рассказывал, что однажды, во время сдачи хлеба государству кулаки подпилили сваи у моста и дед вместе с лошадью и возом с хлебом упал с моста в реку.    Дед был очень сильный. Он сначала освободил лошадь, потом достал из воды все мешки, а потом и телегу. Иначе его бы ЧК обвинило в саботаже хлебопоставок и расстреляли.

       Другой раз его поймали одного в тайге, когда он ехал из района. Бандиты привязали его ремнями к дереву у муравьиной кучи, после чего кучу расшвыряли и ушли. При таком методе за сутки от человека остается один скелет. Но они привязали его свиными сыромятными ремнями, которые почему-то очень понравились муравьям. Они их подъели, и дед сумел их порвать. Так рассказывал мой отец.

       В 1930 году друг «партком» сказал ему, что борьба с кулачеством переходит в новую фазу. Теперь ловят (и давят как класс) затаившихся кулаков, всяких там примазавшихся и прочее, и что им  заинтересовалось НКВД. Он посоветовал ему бросить все и бежать. Дед так и сделал и бежал аж до острова Русский, что под Владивостоком. Через год  их оттуда вывезли на другой остров, подалее.

       Об этом времени отец вспоминал:

-остров находился в какой-то аномальной зоне, и там вырастали гигантские подсолнухи и овощи. Полевые цветы и травы, которые в других местах были по колено - там вырастали в человеческий рост. Плоды тоже были гигантскими. Рыба в нерест шла стеной. Мы втыкали палку в поток и смотрели, как она торчком идет против течения. Один раз я пошел на рыбалку к морю. Закинул с причала снасть, и через некоторое время наживку схватила большая рыба. Я таскал ее полчаса, но не мог вытащить на причал. Рыбаки на берегу увидели и помогли вытащить огромного бычка(я думаю -тунца.ЦВВ). Я согласился на то, чтобы его сварили в огромном котле на всю бригаду. В этой ухе было см 10 жиру сверху.

Перед тем, как мне идти домой, рыбаки положили мне в мешок ценной рыбы столько - сколько смог унести. Дома все удивлялись моему улову, но про бычка не поверили.

       «Райская» жизнь кончилась осенью 1932 года. Подошел к острову военный корабль с железной баржей на буксире. Выскочили матросики, согнали всех на железную баржу и вывезли на материк. Там всех выгрузили на берег, баржу утопили и  на полных парах уплыли прочь. Место  безлюдное - куда идти, никто не знает. К общему мнению не пришли. Половина семей ушла на юг в сторону Владивостока, другая - на север, где до людей было ближе. Но они не учли, что дорогу преграждала река, впадающая в море, которая зимой из-за быстрого течения не замерзала.  Переправиться не смогли, обойти – не было сил. Люди замерзли…

       Семья до Владивостока дошла. Отец устроился в клуб (изба-читальня) заведующим. Денег платили мало, зато паек был коммунистический, хватало на всю семью. В  стране Советов свирепствовал страшный голод.  Даже на Дальнем востоке люди умирали как мухи, но семья выжила.По маминой версии дед Яков устроился работать возчиком в столовую для начальствующей элиты и приятель повар давал ему кости, на которых оставлял какое-то количество мяса

       Весной 1933 года получили письмо от друга - «парткома», который писал, что НКВД его вопрос не закрыл, и что им нужно уходить. Решили ехать на прииск Нюкжу, где работал старший сын Константин бухгалтером, переехавший туда с семьей ранее.

  

    Путь туда зимой на лошадях на санях,  а летом - только пешком по   болотам. Шли они пешком, скарб весь несли на себе. Старшему сынишке Константина было лет 5 или 6 и ему дали нести сумку с ложками и вилками. Он сильно уставал и отставал, его ждали взрослые, а когда Виля подходил - они шли дальше, а Виле отдыхать не приходилось. Потом взрослые удивлялись - как же этот ребенок  столько шел, и дошел, и донес???

       Прошли они по тайге километров 400, осталось 50…60 км, а у них кончились продукты. Но их догнал обоз на телегах. Им разрешили положить вещи в телеги и дали им пшеничных зерен. Эти зерна они поджаривали на костре и ели. Но обоз почему-то не спешил, и плелись они так больше недели.

        Дед на государственную работу не пошел, а записался старателем. Несколько человек создавали старательную бригаду и мыли золото на свой страх и риск. От государства они получали кредит-инструмент, оружие, продукты и все необходимое для работы и уходили искать золото.

        Дед выбрал место на возвышенности, где быстро построил деревянный дом для семьи, и даже провел водопровод от ручья, который протекал выше по склону. Бабушка была большой огородницей и овощей запасли на зиму вволю.

        Сам дед с тремя товарищами ушел в тайгу, но вскоре вернулся. Нашли они заброшенную штольню, где кто-то пытался до них добраться до жилы.

        Дед уговорил своих товарищей взять еще кредит, купить насос и осушить штольню, заполненную доверху водой. Он их убедил, что золото там есть. Не знаю, почему они ему поверили, но дед кредит взял (руководство прииска тоже ему поверило).

       Все лето они выкачивали воду из штольни, но она убывала очень медленно. Двое из бригады не выдержали, забрали свой пай и  ушли. Он с оставшимся товарищем качал вдвоем, но дело почему-то пошло быстрее. Вода перестала прибывать и вскоре они штольню осушили.

       Когда проникли внутрь, то там было все сгнившее, но далеко углубляться им не пришлось. Штольня поворачивала направо, а дед сразу сказал, что им нужно копать в противоположную сторону.

       Через несколько метров открылась золотая жила, и они торжествовали заслуженную победу.

       Прииск за эту жилу расплатился бонами (такие отрывные марки), руководство прииска было   довольно их успехом, а ушедшие товарищи от зависти чуть не померли. Дед враз стал богатым. Тогда в то время в Торгсине за боны можно было купить все чего душе угодно и это очень поощрялось государством. В 1934 году в ноябре семья переехала в город Соловьевск.

       Торгсин - государственная организация, скупавшая у населения золото и ювелирные изделия, расплачивавшаяся за них специальными марками (бонами). Уже на них можно было купить любой товар по цене,  гораздо ниже принятой.           Полное название-Торговля с иностранцами.

        Отец вспоминал, как на прииске население все свободное время проводило на отвалах с пустой породой. Появится у женщины часа два свободного времени - она идет к отвалу и перебирает породу. Если повезет, можно найти самородное золото, пусть даже крупинку. Там же, в поселке, золото можно было сдать в контору и получить боны. Тут же в поселке, в спецмагазине, можно купить продукты, одежду, украшения и т.д. Дети из отвалов не вылезали, это было своеобразной игрой - повезет-не повезет!

       Однажды отец рылся в отвале и нашел самородок величиной с небольшой лимон. Он страшно обрадовался и прикидывал, сколько в нем много золота. Пришел в контору к приемщику, тот подержал самородок в руке, ухмыльнулся, взял небольшое зубильце, молоток и  отколупал золото от пустой породы, которая была внутри. Золото вышло всего лишь на 98 бонов. Лист, без двух оторванных марок. Отец принес этот лист матери, но та сказала, чтобы он пошел в магазин и купил себе все, что он сам захочет. Отец пошел в магазин и на эти боны купил дорогой шерстяной костюм, ботинки и велосипед.

 

       А на сдачу ему дали большую коробку с конфетами и печеньем. Привязали коробку к велосипеду и отправили домой. Мать над ним потом смеялась - зачем ему в тайге велосипед?

       Итак, после «фарта» семья переехала в город Соловьевск. Устроились хорошо, бонов было достаточно, и семья ни в чем не нуждалась. Но пришла другая беда - дед на прииске стал выпивать. Купил зачем-то молодого жеребца и когда напивался, была у него привычка ширять жеребца палкой и под удар некованых копыт подставлять живот, демонстрируя, какой он сильный. Однажды жеребец в живот не попал, а попал в нижнюю челюсть и свернул ее начисто. От полученных травм дед умер. После такого потрясения отец золото возненавидел, считал его виновником всех бед, которые случились с семьей позже, никогда не носил золотых вещей, даже подарки, и не заходил в ювелирные магазины, а от золотых украшений на людях - отводил глаза.

       После смерти деда семья переезжала с места на место. Сначала в поселок Стрелка, потом на станцию Сковородино, потом в Невер. В 1936 году переехали в Семипалатинск, а осенью того же года переехали в Усть-Каменогорск.

       

Моисей с сестрами Ириной, Дарьей, Дуней.

В Усть-Каменогорске похоронили они пятерых: Моисея, его маленькую дочку, Дуниного мужа и их ребенка, и мать - Анастасию. Моисей в Ленинграде заболел туберкулезом. В семье не береглись. Заболели отец, брат Константин и мама Анастасия, но Моисея не обидели. Константин умер в 1948 г. За свою работу в годы войны он был награжден орденом Трудового Красного Знамени и медалями. После его смерти остались жена Лена, малограмотная, и восемь детей: Виля, Рэма, Зина, Клара, Элла, Надя, Витя, Юля. Жили они в колхозе «Правда» Средне - чирчикского района. Виля учился в техникуме в Ташкенте. Женился на русской - Галине. Остался жить в Ташкенте. А Рэма работал в колхозе и тянул лямку. 

Тетя Ирины с репрессированным мужем и детьми Рэвой и Лилей....

«Университеты» моего отца:
       -В 1929 году пошел в первый класс на корейском языке в родном селе Кирсановка; - В 1930 году переехали на Остров, пошел в первый класс на русском языке. ( Отец вспоминал, что на русском языке не знал ни одного слова). И когда учитель учинил диктант, листок его был весь красный от исправленных ошибок.

        Учитель, так называемый, показал листок классу и все громко смеялись. К нему прикрепили девочку, довольно взрослую (тогда в одном классе учились несколько возрастов - был ЛикБез). Девочка оказалась доброй и внимательной, и она научила его русскому языку. Так он окончил первый класс весной 1931 года;
- Осеню 1931 года уже на другом острове пошел в школу во второй класс в школу с корейским языком, но зимой, во Владивостоке продолжил учебу во втором классе на русском языке. Окончил весной 1932 года.;
       -переехали на прииск Нюкжа;
-На прииске осенью 1933 года пошел в третий класс, закончил и на следующий год пошел в четвертый класс, но учился всего месяц - переехали в город Соловьевск.   Там учился зиму, но весной переехали на станцию   Сковородино - там закончил четвертый класс;
- Переехали на станцию Невер в 1935 году. Пошел в пятый класс;
       - В 1936 году переехали в Семипалатинск, там окончил пятый класс;
- Там же осенью 36 пошел в шестой класс, но осенью же переехали в Усть-Каменогорск, где окончил шестой класс весной 1937 года;
_       Там же пошел в седьмой класс, но весной 38 года похоронили маму и переехали в село Георгиевку, где в 1938 году закончил седьмой класс (А жили с семьей старшей сестры Дарьи);
- В 1938 году поступил в Чимкентский горно-металлургический техникум. Учился 3,5 года. Окончил в феврале 1942 года.
       О двоюродном дедушке отца, родном брате деда Иннокентия:

-Он был не простым человеком, а одним из 12 двойников царя на должности министра. Это было связано с безопасностью царской особы. Мятежники планировали восстание, и чтобы не ошибиться, решили резать всех тринадцать человек. У брата деда был верный слуга, будущий участник бунта. Он предупредил его об опасности и брат вместе с семьей бежал на север к деду Иннокентию. Слуги тащили сундуки с добром.    

       Там брат обзавелся семьей, и моя мать знала его внучку Олю. Тетки Дарья и Ирина вспоминали (я хорошо помню), как они вытаскивали из сундуков «стекляшки» и красивые одежды и цепляли на себя. Однажды из города приехала комиссия и представилась сотрудниками исторического краеведческого музея. Они попросили надеть одежды и украшения, после чего снимали все на фото. Потом составили опись и увезли все с собой в «музей». Было время такое - ни дед Иннокентий, ни его брат не могли ничего поделать.
       Теперь о великом переселении народов. Сталин целые народы гонял по всей стране. Разделавшись с кулаками, попами, казаками, интеллигенцией, взялся он за национальности. Одними из первых попали под удар японские шпионы-корейцы, на которых отработали методику переселения целого народа.

       ПО воспоминаниям очевидцев (также наших родственников, оставшихся в Корсаковке) проворачивали это так. Приходили грузовые машины, оттуда выскакивали солдаты и сгоняли народ на площадь, где грузили на машины. Люди брали с собой то, что успевали схватить. Везли на станцию, где ждали составы с грузовыми крытыми платформами. Людей загоняли в вагоны и состав трогался. Никто не знал, куда их везут. В пути не кормили и почти не поили. Вагоны набиты до отказа, люди стояли. Духота, смрад, плач, крики страдающих людей. На станциях открывали вагоны и снимали трупы стариков и детей, умерших в пути. Составы шли очень медленно и самые слабые умирали.
       Те же, кого во время переселения не было в селе - по возвращению видели разграбленные дома, пострелянных свиней, скотину, птицу. Свиньи, которые убежали - потом вернулись и бродили по разметанному поселку. Но потом всех вернувшихся переловили и тоже отправили. Только им не повезло - отправили не туда, где их семьи.
       Корсаковских привезли под Ташкент и выгрузили в районе реки Чирчик (где сейчас Политотдел и Куйлюк).
       В те времена город до реки не доходил. На правой стороне реки были поселки(махалли), на левой- каменистый берег, весь заросший камышом. Тогда там водились кабаны и, естественно, тигры. (Последнего убили в начале 40-х). Вот туда-то и привезли народ, сгрузили на камни и огородили весь участок рядом колючей проволоки. Выходить было запрещено. Была поздняя осень, наступали холода…
       Однажды в лагерь пришли несколько седобородых местных стариков. Они побродили по лагерю и ушли. Через некоторое время к лагерю потянулось местное население. Они приносили одеяла (курпачи), теплые вещи, посуду, садовый инвентарь и продукты. Все это отдавали даром.
       Весной лагерники попросили у местных мешки (канары), те их дали и стали смотреть, что они с ними будут делать. Лагерники начали носить землю и ссыпать на камни. Землю носили даже дети. Носить приходилось издалека. Местные дехкане пригнали арбы и на ишаках стали помогать возить землю. К лету земли натаскали столько, что смогли посадить огороды и на зиму вырастить овощи. Корейцы были отменными огородниками, и местные у них учились и уважали.  

       После всех передряг со страной -это чувствуется и сейчас. Постепенно режим был снят и японским шпионам позволили перемещаться по стране, но большая часть осталась. Колхозы Политотдел, Правда, Полярная звезда, Победа и близлежащие - сплошь были корейские. Многие работники за свой труд во время войны были награждены орденами и медалями, а Пен Хва( председатель колхоза Политотдел) стал дважды Героем Соц. Труда .Правда эти герои жили в страшной бедности. Я в своих воспоминаниях писал об этом.

       После окончания техникума в 1942 году отец получил назначение на медеплавильный комбинат в Казахстане (г. Карсакпай). До 1944 года работал мастером литейного цеха. 
       Отец вспоминал: случился у них на комбинате в их цехе залповый выброс плавки. Прогорел ковш, и вся медь вылилась на землю. Все руководство цеха, а так же начальство(Гл.инженер,гл.механик,технолог и др.) судили и дали по 10 лет лагерей за вредительство. Отца спасло то, что в это время он болел тифом, и все произошло без него.

       После болезни его отпустили с комбината, и он приехал к брату Константину и 44 и 45 год проработал учителем. В 1945 году поступил учиться в транспортный институт. В сентябре 45-го перевелся в Ташкентский текстильный институт, где и познакомился с матерью. Проучились они вместе один курс и в 1947 году отчислились из-за сложившихся обстоятельств.....

************************************************************************************************************

 

              РАССКАЗЫ БАБУШКИ НАТАШИ 

     Еще до революции, свекор мой Василий Федорович Манаков, когда служил в царской армии унтер-офицером, водил этапы ссыльных. В этапах были и политические, и уголовники.

     Порядки этапирования были строгие, но свекор, будучи старшим конвоя, их нарушал. Если бы кто-то донес, то ему грозил трибунал и такая же ссылка.

     Времена были не спокойные, пошаливали разбойники, поэтому станичники, которым нужно было ехать в места следования конвоя, ждали прохождения этапа, но, кроме свекра другие старшие их не брали /не положено/.

      Они откладывали свои поездки до этапа свекра и в верстах десяти впереди следования этапа собирались табором. Когда этап доходил до этого табора, то конвойные снимали с арестантов кандалы и грузили их на подводы, а слабых и больных грузили на телеги. Этап быстро двигался  и до следующего пункта доходил на несколько дней быстрее. Конвой останавливался в лесах и все отдыхали до положенного срока. Потом арестантов передавали другому конвою, а этот возвращался назад, подбирая по пути следовавших с ними станичников.

     Один авторитетный уголовник сказал как-то свекру: -  как ты водишь конвои, то у другого весь этап бы разбежался, а под твой конвой подбираем самых слабых и никто из этапа не сбежит  по нашим законам....

 РАССКАЗЫ БАБУШКИ НАТАШИ (продолжение)

       Свекор Василий Семенович был среднего роста, борода рыжая (дочь Ольга была похожа на своего отца). Он был единственным сыном у своих родителей. Его отец Семен Манаков родом откуда-то из - под Вятки, был богатым. У него была своя мельница. Будучи взрослым, Василий с отцом поссорился и, как оказалось - навсегда. Скорее всего, он ослушался отца по поводу брака т.к. его будущая жена откуда-то родом с Кавказа. Как там было, неизвестно. Это осталось семейной тайной.
       Свекровь (в миру Мария Спиридоновна) была высокая (выше мужа), стройная, носила две темные косы (хотя не молодые казачки на селе прибирали волосы узлом). Была она рукодельницей, пряла, ткала пологи на телеги, что бы возить пшеницу в уборочную. Ходила в церковь. Её уважали на селе.
       В 1880 годах Василий Семенович жил с семьей в селе Черкассы, под Саракташем и строил вокзал (он и сейчас стоит, маленький, деревянный весь), а в начале 1890 годов переехал в село Островное, что недалеко от реки Урал. Были у них дети: Наталья 1884 г. р.? ум.1917г. от тифа, Прокопий (Арсенька, как звала его мать)1887 г.р. Ольга 1889 г.р.ум.1953 г., Федора 1890 г.р. ум.1921 г. И Федор Васильевич Манаков - муж,1893 г.р. 
       Примечание: как рассказывала мне моя бабушка – ссора с дедом Семеном произошла из-за бабушки Марии т.к. она была не русская и не христианка. Где ее дед взял - неизвестно. Дед Семен его выгнал и скорее всего - проклял, 
Но по мне - он сам себя проклял т.к. род его прервался. А бабушка Мария приняла христианство и мирское имя (Сын Манаковой Нины Федоровной Владимир).
       Жили Василий Семенович и Мария Спиридоновна в землянке на улице бедняков, по их порядку одни небольшие землянки. Больших деревянных домов не было. Улица заканчивалась на возвышении, чуть поднимаясь в степь (в сторону Саракташа) вдоль речки Островная. Дети: Наталья, Прокопий, Ольга, Федора, Федор. 
Наталью выдали замуж неудачно за Фрола Абрамова, бедняка в село Островное. Он был очень ленив. Потом они переехали в Алабайтал.     Они умерли в тифозный год (1917). У них оставалось тридцать пудов хлеба. Но детей забрал дядя Яков по мужу и забрал хлеб. 
       У Натальи были дети: Евдокия,(1898 г.р.),Михаил (1900 г.р.) Нюра (Анна) 1904 г.р.), Анастасия (рано умерла), Егор, Никифор, Наталья, Варвара, Петр, Павел. Их всех сдали в приют т.к. землю под них не давали? Варвара 7 лет и Петр 3 лет пропали, их так потом и не нашли. 
       В 1921 году Нюра пришла жить к нам в Островное, а в 1927 году её выдали замуж в село Крючковка за Осипенко Андрея Пименовича.
       Её старшая сестра Дуня оказалась на юге в Киргизии, где прожила всю жизнь. Она разошлась с мужем, но муж нашел её и приехал к ней, и до 33 года о них не было никакого слуха. Потом она прислала письмо по адресу г.Оренбург ул. Островная. Добрые люди это письмо переслали в село Островное на председателя сельсовета, чтобы передать родным. 
       Мы тогда жили в МТС в Новочеркасске. Письмо передали. Отец переписывался изредка. Известие передали сестре Нюре в Крючковку, а в 1955 г.(1958?)мы с отцом ездили в гости к Дуне в Киргизию. Мужа уже не было, Дуня была уже не молода. Почти совсем глухая (не климат и высокогорье), очень нездорова. Пробыли одни сутки, отцу стало плохо с сердцем.

       Самая старшая сестра Анастасия была замужем. Летом 23 года была в разводе с мужем, через него и умерла. Возвращалась из села Днепровка вброд через Урал, простудилась после аборта, через 15 дней созналась, но было поздно, не спасли. Муж обещал сойтись, если избавится от беременности.... 
       Еще остался в живых брат Михаил Фролович (из детей Натальи). В 1921 году пришел с армии, жить было негде. В Оренбурге пришел к тетке Ольге, но её муж был против, и Михаил ушел от них. Устроиться на работу не смог, жить было негде. Осенью в холод он лежал на лавке, на улице и к нему подошел человек и позвал его с собой в ночлежку. Михаил пошел. Он решил остаться честным, предпринять было нечего, а на плохое он никогда не пошел бы, и он решил, что лучше умереть. Лежал, никуда не ходил, совершенно ослабел от голода. Но однажды в ночлежку пришли люди и обьявили, что кто хочет учиться на командира, пусть идет с ними. Михаил и еще двое решили пойти. У Михаила грамота 3 или 4 класса. Стали учиться в школе командиров.     Михаилу учиться было трудно, не хватало грамоты, но он учился до обмороков. Иногда ему казалось, что он не выдержит, уже все силы были на пределе, но он выдержал. А один из трех сошел с ума. После окончания школы командиров служил в Красной армии. Женился, жил в Свердловске, учился в академии. С первой женой разошелся, она ему изменяла, хотя была из бедных. Во втором браке жена была из благородных, но детей у них не было. В Отечественную войну он пропал безвести под Москвой.
       А Нюра живет в Крючковке - у нее пять сыновей и куча внучат....

Рассказы бабушки Наташи (окончание)

 

                     ОЛЬГА

       Отец Ольги (Василий Семеныч) был очень сильно пьян и просватал свою дочь второй женой сыну хана и дали за нее два верблюда, груженных 
дарами (так сговорились).
       Но первая жена сына хана ночью прибежала в кибитку, где жили мать Мария Спиридоновна с семьей, и все им рассказала, и ею был организован их побег, проводник и подвода. Они очень сильно испугались и поехали ночью на свой страх и риск.
       Проводник доставил их в Оренбург, и там мать нашла знакомых, и они приняли и спрятали их. Их разыскивали, была погоня, несколько месяцев рыскали по городу, но через полгода все успокоилось и они приехали к отцу Ольги в с. Островное. Так сватовство не удалось. Ольга была красивая и умная - похожа на отца.
       В 18 лет ее выдали замуж. Брак Ольги был удачным. Ее муж Василий был очень умный и трудолюбивый, бедняк. Жили они в селе Островное, потом переехали в Оренбург. До революции он занимался торговлей лошадьми. Скупал лошадей, выкармливал их, потом продавал, но не богател, а только кормился этим. Был хороший человек - моряк пришлый в село Островное. Звали его Гунбедский, а фамилия была Гриднев (а недалеко от Островного есть селение Гунбет или Гумбет), поэтому его звали так. У них родились дети Петр и Нюра (Анна).

       Умер Василий до голодного года. Ольга вышла замуж за другого. Муж Владимир был очень скупой, занимался хозяйством. Была корова, лошадь (он пришел к ней в дом). К ним заезжали Островинские на постояльство и платили за это. Петра в школу не пустили, заставляли работать по хозяйству, летом пасти корову. Они прожили порядочно, но 
разошлись. Он ушел от нее, чему Ольга была рада. Петю стала учить на шофера, Нюра работала рабочей на заводе. У Петра было две дочери. Он умер от язвы желудка в начале 50х годов. А Нюра имела двух детей, уехала во Фрунзе и с ней потеряли связь.

               ПРОКОПИЙ
       Прокопий был умный, не грамотный, выше среднего роста, очень сильный, похож на отца. 
       Его боялись, когда он участвовал в драках, край на край. Край - богатые верхние и край бедные - нижние. Последние больше побеждали с участием Прокопия. Мать звала его - Арсенька. Жил всегда в работниках, в богатом "крае".

       Однажды он шел в воскресение домой от хозяев.    Его окружили парни из этого "края", решив отомстить. 
       Хотели избить его, но он раскидал их по одному и пошел своей дорогой, на что видевший все это старик, живший на этой улице, воскликнул: - Эк вы,молокососы, еще связываетесь с ним Молодец,парень!". 
       Прокопия поженили, взяли из Вязовки тоже 
беднячку, но она оказалась очень умной женщиной и они жили очень дружно. Он стал работать с отцом, строили деревянные дома, а его жена вязала платки и вела небольшое хозяйство. Жили вместе с родителями. 
       Прокопий зря не пил. Но он простыл и заболел.    Прокопия отравил фельдшер, «прелой" водкой. Так травили всех больных тифом в с. Островном. Была у него дочка, тоже умерла маленькой.
       Примечание: имя может быть – Прокофий.

 

        ФЕДОР (мой дед...воевал в первую 
Мировую...чуть не погиб при газовой атаке. 
Когда вернулся, узнал, что жена с детьми 
ушла "в люди с сумой"...Искали - не нашли. 
Видно - погибли с голоду.) 

   Дед сидит (примерно 1915 год)

 Был еще случай. Было это в1917 году. Отец (муж бабушки, мамин отец) возвращался с фронта, добирался неделями, очень сильно оголодал. Добрался до Оренбурга и пришел к сестре Ольге.    Ольга была одна. Она быстренько усадила брата за стол и начала выставлять на стол продукты: щи, сало, сметану и другие. Тут заходит муж Василий, увидел все это, подбежал к столу и смахнул все на пол. Ольга напугалась, а отец обиделся, подумал, что зять пожалел для него продукты - хотел уйти. Оказалось, что Василий спас ему жизнь. Опоздай он на полчаса- отец бы умер, так как долго голодал. Больше недели его кормили жидкой кашей, разбавленным водой молоком и бульоном без мяса и поставили на ноги.

 

            Гражданская война

       В Гражданскую войну половину дворов в деревнях и станицах были за красных, другая половина - за белых. А бывало, что с одного двора один сын у красных, другой – у белых.

       Белые придут в станицу: - где тут у вас красная сволочь? - и бьют и расстреливают семью почем зря. Красные придут, то же: - где у вас мироеды, белая кость? И то же под пулеметы. Много людей невиновных погибло зазря. А вернувшийся сын семью выдавших 
вырезал поголовно.

       Наше село Островное – казацкое, считай за белых, но старики собрались /мой отец с ними/ и решили, ни тем, ни другим соседей не выдавать. 
       Белые налетели, согнали всех на площадь: - где у вас семьи краснопузых? А старики молчат. Стали стариков вызывать по одному в хату - опять молчат. Выволокли на площадь лавку и дали каждому по двадцать шомполов, но никто ничего не сказал. Белые уехали, старики долго болели.
       Потом приехали красные, стали допытываться, где семьи казаков-беляков, /а считай больше половины сыновей у белых/. 
       Опять стариков мытарят, а они молчат. 
       Повели их к оврагу, поставили на краю и пульнули поверх голов, только потом отстали. Ни один человек в нашем селе не пострадал/кроме стариков, конечно/.

Стиль изложения сохранен 

Рассказ бабушки о своем муже (дед Федор)

       Отец из дома убежал с Панкеевым и другими из своего села в 1918 году. В селе Красногоре была белая банда и сельские выдавали им сочувствующих Советской власти и выдали отца. Он шел на работу, навстречу ехали бандиты, вела их женщина отобрать седло у сельского активиста. Она показала на отца, - тоже красный - нам не до него, заберем седло, тогда и с этим разберемся. Он пришел к крестьянину, где работал и послал хозяйку к жене за документами. 
       Они были бедны, и отец делал им телегу. Она 
принесла документы, и он по камышам речки Островной убежал в лес. По дороге /далеко уже/ его догоняют на телеге. Везет сын отца, его тоже выдали /Панкеева/.   Другой сын Панкеевых был у красных. Они взяли его с 
собой и поехали, пока можно было ехать, а потом проводили сына /Панкеева/ домой, а сами пошли пешком, отец с Панкеевым. Над дорогой стоял стог сена, и вдруг оттуда выглянули два человека. И те и другие испугались, не могли сразу опознать друг друга. Оказалось, еще двое сельских, тоже выданных/ там всех бедняков считали красными и выдавали белой банде./

       Пошли вчетвером. В Оренбурге, в форштадте их 
встретили часовые, там были красные. Их проверили и направили в штаб. По дороге их еще проверяли, и как арестованных закрыли, затем проводили в штаб с охраной. Вызывали по одному. На старике Панкееве была казачья фуражка, и у него не было документов.    

       Отец поменялся фуражками и у него были документы демобилизованного после ранения из госпиталя. Он пошел первый. Допрашивали его и всех остальных, их было много, сбежавших от банды и их всех после допроса отправили в казармы. 
       Собралось их много. Их кормили и жили они около месяца. Потом они стали проситься на фронт. Их не пускали, но было трудное положение на фронте. Их сформировали по сотням и назначили сына Панкеева, Андрея Яковлевича, командиром, а Гудникова-комиссаром (тоже сельский). 

    То что "красный"  - можно узнать по обрезанному хвосту коня...  

 В конце лета их отправили отражать наступление белых. Помощи им не давали, за ними наблюдали, но они отбили все атаки и вошли в доверие командоваия.    Они сражались по железной дороге к Ташкенту и под Оренбургом. Началось наступление Колчака. Их отряд сражался в направлении на Уфу, но потом были повернуты на помощь Чапаеву, но опоздали, было уже все кончено. 
       Начали преследовать белых, загнали их в 
пески. Там и кончили...
Примечание: Бабушка Наташа отцом 
называет мужа Манакова Федора 
Васильевича.

       ЖЕРЕБЕЦ (рассказ бабушки и, после моего 
нытья и приставания, дополнения деда после 
совместной бани и рассматривания его 
ранений)

       Отец рассказывал: - Служил он в кавалерийском полку в сабельном эскадроне сабельником. Дрались они с белоказаками насмерть. Однажды под ним во время рубки убили лошадь. После боя отец взял из 
полковой кассы 50 руб. и пошел на башкирский базар покупать коня. За эти деньги тогда можно было купить неплохого верхового коня.

       Ходил он по базару, присматривался к лошадям и все не мог выбрать. Вдруг видит, старый калмык продает коня, низкорослого, такого невзрачного. Он 
спросил, сколько стоит, а тот ответил - сто рублей. Отец посмеялся и пошел дальше. 
       Навстречу ему шел комиссар. Он спросил, почему отец не купил до сих пор коня. Отец сказал, что еще не выбрал, а там старый калмык продает ишака за сто рублей. 
       Комиссар говорит: - пошли, покажешь. 
       Пришли к калмыку, комиссар осмотрел коня и 
спрашивает, почему тот его продает. Калмык говорит, что нужны деньги, надо женить сына, а то бы так дешево не продал. Отец подумал, что они оба больные.

       Комиссар вынул 50 рублей, отдал отцу и сказал, что бы тот купил эту лошадь. Отец купил ее и подумал, что в эскадроне все будут над ним смеяться, но комиссар сказал ему, что купили они табунного жеребца и он может порвать любого коня в эскадроне. Поэтому держать его надо отдельно у самого края конюшни, а рядом в  стойле должна стоять только кобыла, иначе он 
разнесет все стойло.

       Отец долго к нему подлизывался, но, в конце концов, уломал. 
       Жеребец его признал, но больше никого к себе не подпускал. А когда отец заболел, то стоял по колени в навозе, но так и не дал никому вычистить стойло.
       В первом бою конь оказался впереди эскадрона, так как во время скачки как-то по страшному хрипел и лошади от него в страхе отскакивал

       На отца налетал громадный казак на таком же громадном жеребце. А отец сам невысокий и лошадь низкорослая. Отец подумал, что пришла его смерть. Но когда сшиблись с казаком, то конь отца схватил казака за бок и вырвал из седла вместе с кишками. Отец говорил, что это страшное зрелище. Жеребец отца ржал так, что от него шарахались все лошади. Отец понял, что ему с конем очень повезло, благодаря комиссару.
       Однажды на рассвете их эскадрон казаки захватили врасплох. Половину порубали, половину постреляли, и лишь несколько человек ушло на лошадях в степь.     Ушел и отец, но за ним была погоня, и его загнали к 
глубокому оврагу. Конь скакал к оврагу, отец пытался его остановить, но как ни натягивал поводья, конь его не слушал, так и сиганул через овраг, но не перепрыгнул, а зацепился за край передними копытами. Отец через его голову перелетел, но поводья не бросил и вырвал коня на берег оврага.

       Тут отца ранило, он отполз за сруб колодца, который находился недалеко, а жеребец залег за ним и 
не высовывался, пока казаки не ускакали грабить имущество эскадрона. Тем и спаслись.

Примечание: бабушка мужа звала - отец, а он 
ее - мать.

О СЕМЬЕ МАНАКОВЫХ...(бабуля, дед и мама)  

СЕМЬЯ МАНАКОВЫХ 1927 год

Дед- Манаков Фёдор Васильевич-12.05.1893 г.р.-ум.31.12.1964 г.
Бабуля-Манакова ( Назарова) Наталья Антоновна 1898 г.р- ум.10.06.1980 г. 
Мама-Манакова Нина Федоровна-05.05.1925 г.р.- ум. 15.03 2009 г

                                                                                                  Бабушка из казацкой семьи. Против воли была выдана замуж за человека (казака), который любил другую женщину, бабушку ненавидел и нещадно бил. При советах был узаконен развод, за что власти бабуля была всю жизнь благодарна. 

Дед - из мужиков. До1916 года батрачил ,потом был на фронте (в первую мировую), пришел домой в 1917г. Жена с двумя детьми ушла с сумой в люди и пропала.Дед воевал с 1918года по 1922год в коннице сабельником. В 1922 году в Туркестане заболел тифом и был списан по здоровью. После того, как сошелся с бабушкой-жили в землянке (вырыли с бабушкой на откосе оврага) .Первый ребенок умер. Мама родилась в деревянном доме, который построил дед, в мае 1925 года.

Вот и окончились воспоминания о моих со стороны мамы Манаковой Нины Федоровны...
Далее - буду публиковать воспоминания мамы начиная где - то с конца 20 годов прошлого века....

*******************************************************************

 МАМА

         

                      1927…1930 годы

Удивительно. Это бывает только в старости­; памятью возвращаешься к самому началу, к первоисточнику. Вот первое, что я запомнила ребенком: гомон, голоса, волнение и два чужих дяди, а я, еще ребенок, подбегаю к столу, а за столом сидят они, спиной к окнам, лицом к двери комнаты в прихожую. Я так мала, едва касаюсь подбородком стола, то к столу бегу, то к ней и, таращась на неё так, что она сердито прогоняет меня. Потом в окно вижу, как пошли эти дяди от нас. Потом, взрослой, я рассказала это маме, но она не поверила мне, но я сказала, что один дядя был  в черном, а другой в плаще, но не в черном, светлее, и лишь тогда, удивляясь, вроде поверила.  Была осень 1927 года. Мне шел третий год. То были сваты. Нюру выдали

замуж

        Второе воспоминание: зима, я сижу на печке одна, играю. Вечер, в прихожей светло от зажженной лампы. Из горницы открывается дверь, спеша выходит женщина, там повышенные взволнованные голоса, какая-то тревога. Меня пугает это, и я стала плакать и звать маму. Эта женщина второпях успокаивает меня, но ей некогда и она, спеша, уходит. А я еще больше испугалась и стала плакать еще сильнее. Вдруг с улицы открывается дверь и клубы пара, морозного воздуха, расстилаются по полу, а за ними входит отец. Шапка, усы, брови покрыты белым - изморозью. Он подходит к печке и спрашивает, почему плачет его любимая доченька и уговаривает меня: - вот сейчас он разденется и возьмет на ручки свою любимую доченьку. Я пальчиками снимаю сосульки с его усов… Дальше  - не помню. Оказалось, мама рожала мне братца Васю. Было это 27 декабря 1927 года. Мне было два года, восемь месяцев и двадцать два дня.

       А это - мне уже три года. Лето. Мама показала мне (было видно), как на третьей улице, что на возвышенности, строили дом, возодили крышу:

- Дывись, дывысь, вон твой тятя, бачэш? З дядьками строють хату.

       Я увидела, как на верху дома ходили дяденьки. Мама занялась делами, а я пошла к тяте.

       Наш дом (его построили отец и мама в 1922 году) стоял на площади, наискосок от церкви, которую потом сломали. За церковью мимо проходила большая дорога, под уклон. Там речка Сухая (летом, действительно сухая),  через неё небольшой мост, затем, налево, улица продолжалась на взгорье, а с правой стороны улицы - переулки. Всё это я прошла, иду в нужном направлении, так как  строителей на доме было видно. Свернула направо в переулок, а дома того уже не видно и я вдруг поняла, что не знаю, куда идти. И, конечно, стала плакать, растерявшись.  А на завалинке сидели женщины. Вязали пуховые платки (шали). Одна подошла и стала меня спрашивать, чья я девочка, такая хорошая:

-Ты чья ж то будэш,хто твои тятя и мамка?

А я, плача, отвечаю:

-НинФонМанков

-Чья, чья – спрашивает, не поняв и, наконец, спросила, как, зовут тятю. Я сказала. Где живу, показала. Спросила, куда иду. Я ответила, что до тяти.

- А хде он?

-Там!- и я показала направление.

        Женщина поняла кто я, чья я, взяла меня за ручку, вывела на большую дорогу, другую улицу, на которой строили дом, и я увидела этот дом.

- Иды, иды, там твой тятя - сказала женщина и вернулась. А я заревела еще громче. На крыше услышали плач и увидели меня и с удивлением:

-Федор, ни твоя сэ дивчонка?

       Отец, оторвавшись от работы, увидел меня, побежал навстречу, схватил на руки, успокаивал. Вот такое самостоятельное путешествие.

 

       Зимой было вот что: мама всегда была занята работой по двору-хозяйству. А дети малые, если не было няньки (старших детей или родственников) были предоставлены сами себе. Отец привесил люльку на пружине и, когда мне позволяли, я прыгала в ней, в люльке. Качалась вниз и вверх. Братик Вася был в люльке, но стал плакать за мамой. Полез к краю люльки и вывалился из нее на кровать, а потом свалился и с кровати, пополз по полу и так ревел и толкал дверь, что приоткрыл ее. Но в хлопотах во дворе мама не слышала плача, а когда пришла, брат не мог уже плакать, лишь только хрипел и сильно замерз и простыл. После этого часто болел и рос слабеньким. Но если раньше, когда братик начинал плакать, и я тоже, мама внушала мне, что бы я не плакала. И вот, братик ползал, плача по полу, а я залезла в люльку и с удовольствием качалась в ней. За то, что я не ревела, мама похвалила меня. Но как потом, повзрослев, я жалела Васю, с запоздалым сочувствием.                 

       Мне четвертый год, а братику Васе второй. Весна!  Мама посадила нас на поветях  (крыша сарая), почти зарыла в пахучее сено. Тает снег, светит, пригревает солнышко, поют птицы - и мама в легкой кофточке, раздетая, без головного убора, раскрасневшаяся, веселая, радостная, поднялась по лестнице к нам:

-Высна, высна дитки.Прылытимы жаворонкы. От вам жаворонычкы - и дает нам испеченные булочки-жавороночки, с клювиком, крылышками и глазками, сладкими изюминками. Мама ласковая, радостная, любящая.  Тепло, солнышко, весенние запахи, свежесть и пение птиц…. Даже и сейчас помню этот запах и вижу воочию все.

       Лето, а мне в мае исполнилось четыре года. Пошел пятый. Слава Богу, мы уже подросли. Ну, так вот, уже лето. Как я уже упомянула, дом наш стоял на площади, окнами на юг и дорогу, идущую через речку Сухую, за мостом  влево на взгорок, по улице Большой, очень широкой, с легким возвышением ее к концу. А сразу за мостом, направо, вдоль берега Сухой - переулок Мыдянка (за ним сразу лесок, а там пасеки) на которой в маленьком деревянном доме в одну комнату и сенцами (как комната) жили моя бабушка Мария Михайловна и моя  тетя-крестная Татьяна Антоновна Назарова. Мама с нами, детьми, навещала их, а обратно решила сократить путь, и пошла  задними дворами, по левому пологому берегу речки Сухой, а, пройдя к другому крутому берегу, карабкалась с нами по крутизне. Но за то, поднявшись, мы были у дороги, а за нею площадь и наш дом. Вот и я, не докладывая никому, решила навестить крестную, которая всегда угощала нас чем-нибудь вкусненьким. Спустилась с крутого берега, перешла на другой, пологий. А там и двор крестной. Я запомнила с первого раза все. Крестная спросила меня, знаю ли я, где живет мама Поля. Я ответила ,что знаю, были там с мамой. "А ты сможешь, повести туда бабушку?» (она была слепая совсем со дня моего рождения, а раньше плохо, но чуть видела) И я повела за руку бабушку и привела куда надо, но мамы – Поли не было дома. Бабушка спросила, знаю ли я, где живет Полина (моя двоюродная сестра, но намного старше меня). Я сказала, что знаю, но бабушка сказала, что здесь поблизости живет ее внук Вася (брат Полины, мой кузен). И это я знала в мои четыре года. Там мы посидели, а потом потихоньку, не спеша, пришли домой к крестной. А я опять, тем же коротким путем вернулась домой.

       Этим же летом со мной произошли два случая кряду. Я бегала купаться недалеко, на речку Островинку, она летом тонкою струйкой вьется. Когда выйдешь из дома, пройдешь площадь, пересечешь дорогу, направо-порядок домов – небольшой. Дальше по пологому, с легким наклоном, берегу - огороды и дальше берег покруче и поворот речки. Там мелкое озерцо, небольшое водное пространство, очевидно от многочисленных родничков, наполнявших ее. (Речка почти пересыхала летом). Мы там купались. И вот, барахтаясь, я что-то почувствовала на левой ноге.

        Вышла на берег и увидела - пиявка впилась в ступню. Я страшно испугалась, ни галькой, ни чем не могу ее отодрать и, плача, побежала через старое кладбище  домой. Но посреди пути каким то попавшимся предметом все таки отодрала ее. Чуть успокоилась, перебежала через дорогу и слева услышала хрюканье и огромная свинья, хрюкая, вдруг побежала за мной. Я так заорала от страха и так побежала, что успела взлететь на ворота из жердей. А свинья тут как тут. Задрала морду прямо у моих ног. На крик вышла соседка и отогнала свинью. Вот такие страхи пришлось пережить…  

  В преддверии ужаса....

 

       Опять зима. Новый Год. Мама с нами была у бабушки и крестной, а, уходя, я почему-то согласилась ночевать у них.

       В Красном углу, перед рядом икон, горела лампадка. Бабушка и крестная на коленях читают молитвы и молятся. И меня тоже поставили на колени, и чтобы я повторяла молитву:   «Богородица Дева, радуйся». Я повторяла и запоминала. И те, что знаю молитвы, научили они. После, помолившись, я на печке, а бабушка на полке у печки, расчесывает волосы и заплетает две тоненькие косички. Потом на затылок венчиком укладывает их и надевает на них матерчатую, маленькую шапочку-чепчик. Но во дворе вдруг слышен шум, смех, крики веселые. Это пришли славить Новый Год. Зажгли лампу, послушали поздравления, угостили поздравлявших старших детей. Они уходят, а я опять в рев, да так, что крестная побежала, догнала их, и они обещали доставить меня домой к маме и папе в целости и сохранности.

       И вот я дома. Ярко светит лампа, окна не занавешивали-очень светло, но не уютно показалось мне. Но я страшно обрадовалась, а те ребята, что привели меня, наперебой, смеясь, рассказывают маме, как я ревела. А мама пожурила меня, но ругать не стала, чему я тоже обрадовалась.

        После того, как братик Вася простыл, нужна была няня, и родителям сказали, что у тех-то девочка - сиротка взята из детдома за пенсию. Но она больна, заброшена этими непутевыми людьми и очень страдает. Когда родители увидели ее, зимой почти раздетую, замерзшую, худую, голодную, без сил (особенно отец мой не мог видеть страдания детей, даже и чужих), то они позвали начальство сельсовета и заставили эту девочку отдать им. Звали ее Маруся и ее не привели, а привезли на санках домой. 

       Отец и мать были очень добрыми людьми. Отец потерял двоих детей от первой жены, мать – одного ребенка от первого мужа и второго от брака с отцом. ( Их первый сынок Федя умер от скарлатины, не дожив и до года).

       Так вот - родители обращались с Марусей, как со старшей дочерью, но няня Маруся уже была больна чахоткой и таяла на глазах. Её отвезли в Оренбург, положили  в больницу, там она и умерла. Мама наша жалела о ней, часто рассказывала нам. Так, что с няней мы были не долго. Теперь няней стала старшенькая.

       Гусак клюнул брата, он ревет, испуган. Мама еле дозвалась меня, отшлепала по мягкому месту. Ревем оба. Мне пять лет.

       А вот еще припомнилось. Соседи были у нас неважные люди, но мама была очень доверчивая, простая. Ну и как многие: - А что скажут люди….  Повадились они к нам в погреб. Отец говорит: «давай сделаю запор, на замок будем закрывать». « А что скажут люди»…Потом стали по ночам доить нашу корову. Страшно напугали её, а по утрам доить было нечего, молока не было. Научили маму - остаток молока слить на сковороду и поставить на огонь. А  если кто придет просить чего-нибудь, то это и есть он - вор. Так и сделала. Закрылась в избе, молоко жарится. А в окне за стеклом Марына Полякова, соседка: « Наташка, ты што дилаеш?». «Да от люды казалы,штоб так здилать, а то доють корову хтой-то». « Наташка, дай трошки солы мыни, а то силы исты , а солы не мае». Мама дала ей немного соли, а сама думает, что же никто не приходит? А потом как стукнет себя по голове - «Марына  приходыла!». Потом рассказала все женщинам, соседкам. Те хохотали и она вместе с ними смеялась. А корову пришлось продать и купить другую.

        Ну вот. Эти - то наши соседушки раз зазвали меня к себе и решили проколоть уши для сережек. Семка (муж Марины) крепко держит меня на коленях. Старшие дети, кто за руки, кто за ноги, а Марина с иголкой пытается проколоть. Но я вырываюсь что есть мочи и ору так, что услышала мама, а была в конце улицы, в переулке. Женщины тоже слышат жуткий детский крик, хоть  и далеко. « Да сэ моя Нинка крычит!» догадалась мама и побежала на крик. Когда прибежала, увидела всю картину и стала ругаться с ними, а Марина ей говорит: « Да ты бы николы ни здилала ий , штоб сырежки носыть дивчине. Да мыж одно ухо прокололы. Тыпер як же?». Так прокололи и второе и, конечно, я страшно кричала, напуганная. Потом у Марины умерла ее мать, а жила она у сына Янчистова Макара. Говорили, что она была колдунья и долго мучилась, не могла умереть. Кто-то сказал, что надо в сенцах прорубить дыру в крыше. Так и сделали. Перенесли ее в сенцы, положили под дырой, и она успокоилась и испустила дух. Я тоже бегала туда, и мне хотелось увидеть эту дыру в крыше. Но там, в том переулке, была моя мама, и она отправила меня домой.

       

 

       Шел страшный 31-й год. Засуха, пожары, неурожай - Страшный год. А весной радовались, ходили на пригорок, смотрели, как « играла» речка «Сухая». А летом – ни одного дождя. За рекой Уралом - равнина. Там села Крючковка (Нахаловка), Ключевка и Рождественка - там дожди шли все лето. А здесь, на взгорье, ни одного. Может, разгневался Господь за то, что разрушили церковь.

       Помню начало лета. Тихое, задумчивое утро. Тихие, в плаче женщины и старухи.… А на колокольне мужики все делают, чтобы снять колокол. И мы, дети, тоже тут, притихшие. Как-то тревожно сердечку, как-то нерадостно.… И, вдруг, страшное громыхание, и жуткий крик и  плач женщин и детей. Это упал колокол.

       Службу в церкви запретили еще раньше. И когда я родилась (в1925 году) поп, по разрешению советской власти, еще крестил детей.

       Летом 1931 года родился мой младший брат-Саша. Я бегала по двору, но увидела, как в землянку (летнюю кухню), входили и выходили женщины, встревоженные, взволнованные. Мне любопытно и я вбегаю в землянку, а на полу на соломе лежит мама, распростертая на спине. Женщина, повернувшись, увидела меня, стала кричать и прогнала. Мне было шесть лет.

       Подошло время уборки урожая, а его нет. Засуха все сгубила, все сожгло солнце, и лишь по низинам кое-где что-то уродилось. Кругом сушь, взрослые все на уборке. В селе старики и дети. Дети играли в конце двора (на задах), где высокие заросли сухой травы. Они сделали печку и зажгли её. Загорелась сухая трава, потом сарай, потом дом.… До этого было тихо, но тут откуда-то взялся ветер и начало полыхать дом за домом. Прибежали (приехали) с поля люди, но горело уже несколько домов. Вода в колодцах глубоко, а речки почти все пересохли.

       Слава Богу, наш дом уцелел и новорожденный мой братик Саша, что спал в люльке, в сенцах, где было прохладно, не мешал маме спасать добро, переносить в баню за двором, что подальше. А когда пришло молоко, она вспомнила о сыночке и перенесла стресс. Через два или три дома, справа и слева сгорели дома….

       Наступил голод. Кушать было нечего. Погорельцы отвозили детей в Оренбург, подбрасывали в приюты (детдома), чтобы дети не умерли с голода. Мама наша ходила за Урал в те села, упомянутые мною, чтобы поменять добро на пшеницу. Но давали все меньше и     меньше.

        На заработанные родителями 800 трудодней почти ничего не дали. Отца отпустили из колхоза, он  уехал на юг, в Арысь, где жили мамины родные - ее сестра Мария Антоновна (в замужестве - Лазарева) с семьей. Они обещали принять нас. А позже, определив корову  к старшей сестре Татьяне Антоновне (она жила с их мамой – Марией Михайловной, слепой нашей бабушкой) мама собрала кое-какие пожитки, взяла нас, детей и мы поехали к отцу в Арысь.

       Мне шесть лет. Помню вокзал, битком набитый людьми - не протолкнуться, а мы (дети) сидим на узлах в какой-то стеклянной будке. Какой-то мужик залез к нам. Когда пришла мама и увидела его, то, с руганью, прогнала. Потом мы в вагоне, в теплушке, на деревянном полу, я и оба моих брата сидим на одеяле, а мама на остановке ушла за водой. Потом пришла, разломила круглый сдобный пресный хлебушек, а внутри запеченное яйцо.

        Нас встретили хорошо, радовались, устроили встречу. Потом стали «шутить». За стенкой соседи очень боялись землетрясения. Так вот, посадили меня в деревянную колясочку и стали катать с криком, шумом и стуком по деревянному полу. Женщина прибежала с переполоха, испуганная,…сколько было им смеха!

       Не повезло со мной моему двоюродному брату Мите (Дмитрию), лет на десять старше меня. Я так надоедала ему, как тень ходила за ним следом, он в чулан, что-то мастерит, и я туда же. Запомнила, как он взмолился:- « ну что ты ходишь за мной, как привидение? Не отвяжешься никак….» Если бы только он знал, что вскоре останется без мамы, а потом, по совету моей мамы я, школьница уже, стану писать ему письма, а он отвечал мне. Всю войну мы переписывались. Он служил шофером на трассе Хорог - Ош, перевозил грузы из Афганистана. По его просьбе я послала ему фотокарточку. Мои взрослые письма стали ему нужны и дороги. А, демобилизовавшись, он приехал за мной в Ташкент (я была студентка) и хотел меня увести, что бы мы поженились. Ах, если бы он знал, что готовила нам судьба! Тогда весь вечер я проплакала. А  наутро проводила до вокзала и на прощание он меня поцеловал.

       А вот еще случай, тогда же, в Арыси. Светлой памяти тети Маши. Сказали ей, что на вокзале дают (то есть – продают) компот. Тетя схватила большую кастрюлю и деньги и побежала, а там – сухофрукты. Её спрашивают, почему с кастрюлей пришла, а она отвечала, что это то, что первое подвернулось ей под руку. А потом говорила нашей маме, что ей было так неловко тогда.

        Я уже запомнила дорогу на вокзал. Помню, бегу босая через садик, вот уже на перроне, сбегала в туалет, опять на перроне, почему-то везде зажглись огни. Спешащие меня толкнули, я упала, сижу на земле, вокруг много спешащих людей. Мужчина высокий, стройный, сильный наклоняется ко мне и в удивлении: « Ты что тут делаешь? Как ты оказалась здесь? Ты с кем пришла? Беги скорее, чтоб я тебя здесь не видел!» Это был дядя Никифор, Митин отец.

       Там, в Арыси отец работал плотником в детском доме, с его то - характером! Как он жалел детей-сирот. Отцу дали место в общежитии. В большом помещении (разрушенной церкви), посредине, фанерой отгорожены клетушки на каждую семью (без потолка, конечно). Отец приходил с работы уставший, ложился на кровать, на груди четырехмесячный сынок младшенький, сбоку я, а за младшеньким -  средний сынок. Мама готовит на общей кухне поесть. А мы, я и отец поем песни. Да так с удовольствием распеваем: «По Дону гуляет казак молодой. Кукувала зозулынка в саду на помости…» У меня хороший слух, я пою правильно и с удовольствием. Отец - тоже. Но приходит мама и стыдит нас: - Люды прышлы, з работы, усталы, а вы нэ даете покою. Но из-за стенки фанерной слышны голоса: - «Пусть, пусть поют! Не запрещай, Наташа. Мы с удовольствием слушаем».

       Однажды мамы не было дома. Мы с братиком Васей захотели есть. Я зала, что у мамы была манка и вот я налила в чугунок воды, поставила на огонь (чугунок был, наверное, чужой, но мне не стали мешать) и насыпала в воду манку. Сколько смогла. Взрослые женщины переглядываются, ухмыляются, а я поняла - что-то неладное делаю, и ушла к себе, в наш закуток. Пришла мама, а женщины ей: -  Иди, иди скорей, твоя дочка уже обед приготовила. Не помню, ругала меня мама или нет, но помню, что мне было не по себе. Мне шел седьмой год…

  Барак

       У отца случилось несчастье на работе. Он и мальчик-детдомовец    пошли открывать яму, где хранилась картошка, закопанная на хранение. Мальчик спустился первым и отравился газом. Умер. Отец очень тяжело переживал этот несчастный случай. Но его судить не стали. И он с нами переехал в Чимкент, работал на строящемся свинцовом комбинате плотником. Была весна. Жили мы в землянке, наполовину вырытой в земле. На семью по две двухэтажных полки, как в вагоне, посередине столик или сундук. Нас, меня и Васю устроили в садик, а младшего - в ясли.  . Но я не помню, что ходила в садик и садика не помню.( В мае мне исполнилось семь лет и , наверное, в садик меня не приняли), помню, что ходили по мостику через арык, видела плавающую там змею. Видела огромные очереди в столовую, где мама наша простаивала часами, что бы получить обед. Не помню, как ела. Помню, как забралась однажды на крышу над титаном, который сутками кипел, а из бараков приходили за кипятком. И вот я на крыше, надо мною ветки яблони и зеленые яблочки. Но сорвать не успела ни одного яблочка. Кто-то сбегал за мамой и она, гневная, так ругала меня и не стала мне помогать слезть с крыши. Не помню, как слезла, что было дальше. Наверное, я была голодная и хотела съесть яблочко.

        От плохого питания, тяжелой работы, жизни собачей в бараке, отец обессилел, стал болеть. И мы решили уехать, вернуться домой в деревню. Но отца не отпускали. Он был на хорошем счету. Тогда мама пошла в отдел кадров, чтобы похлопотать за отца и там наткнулась на начальника, имя и фамилия которого была того человека, которого мама хорошо знала у них в районе. Она сказала ему по простому, что хорошо знает того человека  и он не тот. Тогда этот мужик стал зло на нее орать и сказал, чтобы завтра духу ихнего на стройке не было. Иначе будет хуже. Мама испугалась, а тут пришел среди дня отец, тоже напуганный. Собрали манатки и перешли в стоящие недалеко на путях, вагоны.(товарные),  которые потом прицепят к паровозу. Так мы вернулись в свое село Островное.

        Они знали, к чему возвращаются. Сена корове на зиму нет, дров тоже нет, корова не стельная, значит, молока не будет и нечего есть. Но, очевидно, дома родные стены помогают, а если придется умирать от голода, то хоть в родном доме и на родной земле. Отец снова работал в колхозе,  а мама –дояркой на ферме.(хотя у нее были слабые руки). Что только они не делали. Отец работал дни и ночи, чтоб  хоть что-то у кого-то заработать, а мама по степи у нор выливала сусликов, чтоб нас, детей прокормить хоть чем-то. Приносила из леса всякую съедобную траву, из озер - съедобный камыш (рогоз). Устроили меня и брата Васю в детсадик, а Сашу , на втором годике- в ясли. Но мне было уже семь лет и те,  кто работал там (родственники раскулаченных), издевались над нами, детьми. Особенно над теми, у кого родители боролись в Гражданскую  за советскую власть. В обед прогоняли нас на задний двор. Мы, я и братик, ели «калачики»-такие крохотные плоды травы. Потом звали нас на тихий час. Меня и Васю посреди комнаты ставили на колени, а руки за спиной. И заставляли спиной ложиться на ноги. Вася стал плакать (ему шел пятый год) и его отпустили. А у меня получилось,  и даже умудрилась уснуть. Но когда проснулась,  то не могла встать и стала плакать. Дети сбегали за взрослыми, и они подняли меня, но ноги меня не держали. Потом еле-еле отошла. Со мной обращались грубо, кричали, обзывали меня. Когда дома, вечером,  мы голодные просили у мамы поесть- она, почти плача, сказала, что ничего нет .«Да вы там, в садике хоть поилы ,трошки». « Ни мама, мы ничего там ни йилы». Но мама нам не поверила. А братик Саша стал по ночам исходить криками; страшно перепуганный и голодный ребенок.

        Мама не знала, что с ним. Но, однажды, ко мне подошел братик Вася и тихо на ушко сказал, что прибегал мальчик и сказал, что в яслях нашего Санечку держат в темном чулане и он по всем дням там кричит. Я сказала Васе, чтобы он не заметно убежал из садика на работу к маме,  ( он знал- на силосную яму) и сказал маме. Он так и сделал. Когда мама прибежала в ясли, то услыхала сильный крик ребенка. Это был наш Саша, закрытый в темном чулане. Мама ругалась, кричала тоже и забрала Сашу домой. Тогда только она внимательно выслушала нас и поверила всему, что мы ей рассказали. Теперь мы в садик не ходили. Однажды мама сварила в чугунке кашу из пшеницы. И сказала, чтобы мы в обед поели кашу. Но соседские дети как-то узнали про кашу, зазвали нас к себе домой и поочередно занимали нас всячески. Наконец мы пошли домой, чтобы поесть кашу. Когда я достала из печи чугунок, он был не только пустой, но так выскоблен, словно его вымыли. Вечером, когда пришла мама, мы стали ей говорить об этом. Она так расстроилась и, наверное, поругала меня. Но что я могла поделать, ведь они были старше меня, да и еще у таких родителей - Поляковых Семки и Марыны.  Отец наш (сын пришлого русского) не казак, а батрак, да к тому же  в Гражданскую воевал у красных. На нас, детях, отыгрывались, а ему мстили до конца жизни недобитая белая сволочь.

       Мясо суслика было очень приторным, -особенно бульон (очень жирный). Нас даже тошнило,  но есть все время хотелось. Иногда мама пекла коржики, но их есть было нельзя, царапали горло(чуть муки и шелуха проса). Однажды мы так хотели есть и Вася ходил за мной и просил… Но ничего не было. А я вспомнила, что мама испекла коржики и сказала, что это-для Саши и чтоб мы не трогали. И вот я стала искать их и нашла на голландке (печке) около трубы, достала их и ни о чем не думая, мы съели их с Васей вдвоем. Мама хотела покормить Сашу, а коржиков не оказалось. Стала спрашивать меня, а я не сознавалась, отпиралась. Тогда мама сходила во двор, принесла талинку (прут), позвала меня и сказала, чтоб я никогда не врала, а говорила всегда правду, даже если что не так сделаю. Раза - два она стеганула меня по заду больно и сказала, что будет меня больно стегать, если я буду врать. Я созналась, рассказала, что Вася плакал и просил есть. Больше она никогда не наказывала меня, в этом не было необходимости, хотя талинка и была воткнута в притолку для наглядности.

       К стати о сусликах - бабушка рассказывала, что их однажды чуть не убили. У одной семьи украли теленка. Это было по тем временам страшное преступление. Казаки собрались и стали по запаху определять, где варится мясо. Так они вышли на их дом, стали выламывать колья, чтоб учинить самосуд. Один старый казак их остановил и зашел в дом. Там он увидел сусличьи шкурки. Он их взял и вышел к людям. После этого они ушли дальше. Но вора все  таки не нашли, видать       был из другого села.(Владимир-бабушкин внук).

Первое сентября 1932 года. Дети пошли в школу. И мои две подружки -тоже. Одна на год, а другая на два года старше меня. Мне семь лет, но с семи в школу не принимают. А у мамы была привычка будить нас утром стихами:

-Дети, в школу собирайтесь,

Петушок пропел давно.                                                                 

Поскорее собирайтесь,

Смотрит солнышко в окно!

        Я хочу пойти в школу, но меня не принимают. Но я все-таки бегу и в коридоре под дверями стою и слушаю, что там говорит учительница. Завуч прошла мимо меня раз, другой, третий, наконец спросила, почему я хожу и стою под дверью:-« Ты так хочешь ходить в школу? Ну хорошо, пусть мама твоя придет, мы поговорим». Я прибежала домой и рассказала маме. Но она не хотела идти. Но потом  все-же согласилась. Меня приняли в первый класс,  и 1 октября я первый раз пошла в первый класс.

        Парты были деревянные, самодельные и длинные-предлинные. Меня посадили на последнюю парту. Я слушаю уроки внимательно, а когда учительница задает вопросы классу, я поднимаю руку, чтобы ответить. Но она меня не спрашивает. Наконец,  все-же снизошла, а когда я ей ответила, то посадила меня на первую парту. Видно, я так старалась, так хотела учиться…

         Это было весной 1933 года. Мама ушла на Мыдянку к крестной и бабушке, а мы остались дома. Вася ушел на улицу. Вдруг прибегает мальчишка и кричит: - «Нинка, Нинка, там, на речке, на Сухой Васек тонет». Я побежала туда, уже мостик разобран, а через весенний ручей перекинуто бревно, а на нем лежит Вася, обхватив его руками. Руки и ноги в ледяной воде. И страшно кричит. Были люди на той и на этой стороне, но никто не стал спасать ребенка (сына батрака красного). Я отбежала подальше от воды и там, где лед был покрепче, побежала по нему, а он проваливается под ногами. Перебежала и бегом к матери:      

 -« Васька тонет там, на бревне!». Мать кинулась бежать туда и стала кричать и просить, чтоб кто-нибудь спас ребенка. Все ж  нашелся добрый или совестливый казак. Слава Богу, не утонул наш Вася.

Те двое мальчиков спасли и Сашу в яслях и Васю.

        Лето 1933 года. Мне 8 лет. Я окончила первый класс. Наверное, к концу лета родители, словно испуганные, стали собирать вещи в узлы. Подошла грузовая машина. Погрузили все на нее, и мы поехали. Переехали в село Новочеркасское. Наполовину татарское. И поселились на квартире в татарском доме. В двух комнатах. Вместо мебели-нары. В сенях поместили корову. А чем ее кормить, это забота отца, а чем печь топить, это тоже его забота. Бедный наш отец!  Семь лет войны на Германской, Гражданской, контуженный, надышался газов. Раненый. Без него умерли родные, и потерялась жена с детьми. Во втором браке умер совместный с мамой нашей сынок, еще младенцем.… И все эти годы голод, поездки, нужда, заботы и какие-то страхи. 

         В нашем доме после нашего отъезда поселился «партком» - так звали районного партийного работника. Но потом он переехал тоже сюда, в МТС.

        Зима. В комнате тепло. Саша, ему 2,5 года в одной рубашонке стоит у нар босыми ножками и жалобно плачет. Я увидела, как из заднего прохода повисла кишочка и уже большая. Я так напугалась! Мамы не было дома. Я, должно быть, знала, куда она пошла и, не одевшись, зимой по морозу побежала что есть мочи. Во дворе уже кричала: - «Шурик! Шурик!..». Она выскочила, узнав, и тоже побежала, а я потихоньку пришла, переживши страшный испуг.

        У Саши ослабела кишочка. Зубки росли и сразу выпадали, болели десны. Мама сама лечила ему цингу. Её научили, и она сделала так: в мед насыпала синего купороса, разогрела докрасна кочергу, всю смесь мешалаэтой кочергой, а потом этой «гремучей» мазью мазала Саше десна. Как он, бедный, кричал по - страшному... Но десны вылечились. Зубы нормально стали расти. А в три года он стал таким тяжелым карапузом, что мама стала запрещать носить его на спине «чок-чок».

        Ну вот, еще зимой  из татарской хаты мы перешли в землянку, а летом в дедушкину деревянную хатку. Ходили поливать огород, а мы, дети, купались в озере. Шли домой, а Саша попросился чок–чок. Я хотела его взять, а мама не разрешила. Он сел в пыль на дороге и стал кричать.  А мама ушла, а мне строго-настрого запретила брать его на спину. Мне было уже 9 лет, но была я очень худенькой. Когда мама ушла далеко, я уговорила его, посадила на спину, и мы пришли домой. Мама, наверное, меня и его поругала, а он, возможно, понял, в чем дело, но после этого перестал проситься на спину.

        По этому поводу у меня был много лет спустя аналогичный случай. Приехал я летом (как всегда – один) на каникулы к бабушке. Дед тогда работал в Крючковке, строил племяннице деревянный дом.  Бабуля побоялась, что его объегорят или он пропьет все деньги и решила ехать в Крючковку. Все бы ничего, да была на ее попечении внучка Наташа, моя двоюродная сестра, дочь дяди Васи. Мать ее тяжело болела и за ней смотрела бабушка. Было ей два года, а мне десять лет. Дядя Вася работал на заводе, а со мной она почему-то на целый день ее  оставлять опасалась   ( хотя моя мать оставляла меня с сестрой с двух ее лет).

Вывела она нас за станцию Саракташ. Перешли через линию и стали ждать попутную машину на Островную. Подошла бензовозка и мы на ней поехали. До Островного верст сорок, но ехали часа два. Дорога шла по холмам. Приехали в Островное. Теперь нужно было идти пешком версты три. Наташка устала, стала капризничать. Бабушка взяла ее на руки, но руки у нее были слабые и она скоро устала. Тогда я ее взвалил на закорки и попер. Тащу метров триста, потом отдыхаем. Дошли до Урала, докричались лодочника, переплыли на другую сторону. Часа два прошло. Идти еще версты две, но Наташка идти отказалась. Орала по черному:-«Хочу перти». То есть, что бы мне ее переть. Бабушка ее ругала, хотела наказать, но я любил ее и уговорил, чтобы она разрешила ее нести. Так две версты и пер ее, а бабуля по пути рассказывала нам сказки и рвала съедобную траву (Борщовку, козелки ,дикий лук и чеснок). Пришли в Крючковку, прошли мимо нашего старого дома, но там был уже сруб другой и жили другие люди. Прошли по улице, по которой я в двухлетнем возрасте шел пьяный, повернули направо, прошли площадь и пришли к деду. Ночевали в каком-то сарае. Рано утром, забрав деньги, тем же путем уехали домой. И опять всю дорогу мне пришлось ее переть, да к тому же еще через весь Саракташ. Володя.

 Школа 

         Лето 1934 года. Я закончила второй класс, здесь, в Новочеркасске. Помню, когда только переехали, 1го сентября 33 года, утром рано, я взяла приготовленную сумку (матерчатую, сшитую на руках мамой) со школьными принадлежностями и рано пошла в школу. Поднялась на высокое крыльцо, сижу на ступеньке и жду, когда откроется школа и начнут приходить другие школьники. Но никто не приходит, а мимо проходящие взрослые смотрят на меня с удивлением. Возможно, кто-нибудь сказал,  что в воскресение в школе не учатся, и я вернулась домой.

        Школа была в большом, деревянном доме. Поднявшись по ступенькам крыльца, входишь в коридор, где у одной стенки вешалка для одежды. А по обе стороны двери в классы - налево и направо. В больших комнатах два ряда парт в каждой. В одной комнате 1й и 2й классы, в другой- 3й и 4й. И два учителя. Один-директор школы и другая учительница младших классов.

         Ну, так вот. После окончания второго класса мне дали путевку в  лагерь в районе, в селе Беляевка, от нас километров за тридцать. Мне было страшно, одной, без родителей          9-летней куда-то ехать. Но я была послушной, и уговорить меня было легко. Как туда ехала, с кем - не помню.

        Помню, как было в лагере. В школе, в одном из классов, мы спали на полу, каждый на своей постельке. Кушали в столовой. Ходили в строю за речку в лесок гулять. Распевали песни:           - « Шмель гудит, роятся мошки, реют птичьи голоса. Мы шагаем по дорожке через горы и леса. Вот это - да. Вот это - да, вот это - да, действительно! Вот это - да, вот это - да, даже удивительно!». Но нас перевели в какие-то два дома, пустые, но с кроватями (или с нарами) И нас заели клопы. Мы там ни одной ночи не смогли спать. Нас всех вывели в садик, напротив, и мы спали на земле, на траве. А потом опять переселили в школу на старое место. Но я стала тосковать, захотелось домой, да так, что стала плакать все время.

        Взрослые (вожатая) спрашивают, что со мною, что случилось, а у меня еще и понос открылся, но живот не болел сильно. А я им говорю, что у меня понос и сильно болит живот. И так день, другой, а потом, наверное, вожатая пошла на базар и нашла там нашего сельского из нашего села, мужика, который согласился меня довести до дому. Сказал, где он остановился и что завтра утром он поедет. И вот, утром привела меня вожатая, проводила нас, и мы поехали. Помню, что я так радовалась, что еду домой, даже пела.…А дяденька этот все смеялся. Ведь ему сказали, что я заболела. А потом я заснула. Когда проснулась - повозка стояла у нас во дворе, а дяденька кричит: - «Мать, отец, встречайте свою дочку, привез в целости и сохранности. » Что было дальше - не помню…

         Тогда же, во дворе, в дедушкиной хате, на траве лежала снятая с петель дверь. Я легла на нее, на спину и стала смотреть на солнце. А оно в потемневшем небе то проваливается в золотой колодец, то превращается в длинный золотой стержень. Сколько я смотрела на солнце - не знаю, но  когда хотела перестать смотреть, не смогла отвести от него глаза, они не слушались. Я испугалась, и перевернулась на бок, и день превратился в ночь. Я ничего не вижу, темно. Но постепенно стало чуть светлее… и, наконец, снова стал день. Возможно, тогда я повредила зрение, потому-то после этого в школе сидела не дальше второй парты.

        Тогда же приезжала тетя Оля (Ольга Васильевна), папина сестра, со своей дочкой Аней (старше меня). Капризная, нарядная, в белом платье со многими оборками, как принцесса показалась она мне, а я рядом с ней была настоящая золушка, тетя Оля была грамотней нашей мамы, а дочь ее была более воспитанная. К тому же, старше меня. Мы с ней не подружились, да и они были совсем недолго у нас. И тогда же, проездом, навестил нас отцов племянник Михаил (Абрамов Михаил Фролович). Он был военный, командир, второй раз женат. Имя жены – Шура (Александра). Детей у них не было. Была она из благородных, а жили они в Свердловске. Он ехал к родной сестре (В Крючковку) Нюре. О которой я упоминала в самом начале записей.

          Мама сказала, что я могу проводить его не нашу бахчу. Он усомнился, точно ли я знаю и найду свою бахчу, но мама сказала, что я точно знаю. И мы пошли. Мне 9 лет, а моему кузену за тридцать уже. Я бегу впереди босиком. Вот и бахчи начинаются. Я бегу мимо, мимо делянок и, наконец, я показываю и говорю, что это наша бахча. « А как ты узнала, что ваша?» - говорит он в сомнении. Я говорю, показываю, рассказываю; наконец он поверил и спокойно пошел выбирать, что бы сорвать арбузы. Потом мы пришли домой, а он говорил с мамой и удивлялся, что такая его двоюродная сестричка. Он был тоже совсем не долго.

         Летом мы всей семьей ходили смотреть бесплатное кино. Не совсем бесплатное, так как из зарплаты удерживали какую-то сумму, а там дело твое - хочешь - смотри, не хочешь - как хочешь. В неделю один раз, вечером, как стемнеет. На стенке бывшей небольшой церквушки без колоколов натянуто белое полотно. Чуть поодаль - киноаппарат и киномеханик (очень хороший). Озвучивает нам немые фильмы, да так интересно, словно это он артист. А вокруг него на земле, на траве сидят зрители.

         С первого сентября 1934 года я пошла в третий класс. Около бывшей церкви стояла маленькая избушка - сторожка, а в ней на полках и на столике - книги, много книг и очень добрая  продавщица. Возвращаясь из школы, я заходила в эту «лавочку», как мы ее называли, смотрела и читала (а тетя разрешала даже читать) детские книжечки. Потом она дала мне толстую книжку и говорит, что может быть она мне понравится. Я стала читать и мне действительно очень понравилось. Это было стихотворное переложение казахского эпоса. Я стала регулярно заходить и она  (продавщица) давала мне читать эту книжку. Потом сказала, сколько она стоит, недорого,  и что мне родители могут дать столько, чтобы я смогла купить понравившуюся мне книжку. Но, как мне кажется, сама продавщица поговорила с моей мамой. И вот я купила эту книгу. Меня от книжки было не оторвать. Уже в четвертом классе - это было - ночью, во сне, я начала декламировать стихи из этой книжки на память. Мама испугалась и сожгла эту книжку в печке. А я так расстроилась, так жалела, что лишилась этого чуда.

          В третьем классе, в самом начале, я пережила самое настоящее детское горе: не понимала, не знала, как решать задачи по арифметике. Дома со слезами прошу родителей помочь мне, а они не грамотные, не знают как. Тогда мама попросила жену «парткома», что переехали сюда же с нашего двора с Островного и жили в этом же переулке, но только в большом доме, помочь мне. Они сказали, чтоб я пришла, и я пошла. Сначала оглядели меня с ног до головы (молодая и старая), показали, где сесть, спросили ,что мне непонятно, но слушать не стали. Ушли в другую комнату, сказав: - « Читай и решай». И все.…Вся помощь.… Потом слышу громкий их разговор, в нем брезгливое возмущение: - «какие темные, тупые, неграмотные, да еще нажралась чеснока…такая вонь!». Это сказала старая. Я все слышала, сжалась в комочек, склонила голову над тетрадкой, закапали слезы.  Потом встала и пошла домой. А в след: - « Ну что, решила? Но я не ответила. Пришла домой в слезах, рассказала маме. А мама рассердилась на них: - « Еще бы! Они вон, какие барыни! Куда нам…. Кто мы для них!». Так никто мне не помог, но как-то само собою постепенно пришло понимание и умение.

         Да, действительно… мы тогда, наша семья, переживали трудное время. В своем селе свой дом, своя баня. Каждую субботу топили и мылись в бане и стирали там же. А тут ни дома, ни бани…. Где попало, у кого попало, когда-то приходилось помыться в бане.… Помню, зимой у знакомых, разрешили помыться нашей семье, но в «первый  пар». Это когда и не все мужчины  ходят в первый пар мыться. Воздух раскален, дышать нечем, а нас мама завела всех троих. Пока мыла Сашу - он кричал изо всех сил, а мне стало дурно. Мать нервничает, отшлепала меня, а Вася, как мышонок, всегда боялся матери, был тихим, молчаливым. И тогда боялся плакать. Я плачу, мать моет, нервничает, кричит, дергает за волосы. А у меня в груди горечь и очень больно. Бедная моя мама! Бедные мои родители! Бедные мы, дети! И счастливы, что были у нас такие родители, что по своему, по-простому любили нас, сберегли, сохранили в то ужасное время… Светлая память им!

         Мы снова переехали на четвертую квартиру. Большой дом из двух больших  комнат и сени. Но сарай был разрушен и потому корову держали в сенях. Дом стоял в конце улицы, на выезде из деревни, второй с краю. Но заболела мама малярией. Сначала приступы были через день, потом, каждый день, а ко второму году больше двух разов в день. Мама совсем ослабела. Мы, дети, без присмотра. Отец приходил с работы, топил печку, готовил кое-что, доил корову. Потом решили, что бы я попробовала доить. Отец стал учить, показывать. Я уперлась головой в брюхо коровы, сидя на скамеечке, тяну за соски, но ничего не получается. А мне как раз вечером идти в клуб. Мы, дети выступали, должны были танцевать. А мне в волосы попали с брюха коровы насекомые. Это было что-то страшное, мне казалось - лезвием  полосовали всю голову, жгло нестерпимо, вся голова в огне,… но я танцевала. Прибежала домой:- мама, что это такое? Мама гребешком вычесала двух красных (чуть меньше блохи) насекомых. И мне сразу полегчало.

         Весной, за порядком домов, на восток к лесу (в низине) зазеленело все. И мы, дети, пошли по ней по направлению к лесу. Дошли до леса, но углубляться не стали. По пути срывали первые цветы - нежные подснежники. Я отстала, а дети вдруг заспешили назад, а я, возвращаясь, почему-то уклонилась направо и пошла мимо кладбища. А за ним по возвышенности шла дорога к началу нашей улицы. Я и хотела подняться и пойти по этой дороге. Но только стала подниматься, как слева в закуточке увидела огромную серую собаку. Она лежала и грызла огромную кость, собака походила на волка. Ветер, к счастью, дул в мою сторону, поэтому она не заметила меня. А я, увидев, стремглав побежала назад, к дому, по этой равнине. Дома рассказала, не подумав, и потому мне дали взбучку.

         Мне уже десять лет. Мама попросила, чтобы я постирала рубашонки своих братиков и свое платьишко. А потом я пошла, полоскать на озеро, хоть это было не так близко, но зато можно было искупаться. Накупавшись, я пришла с бельишком в тазике, а у нас - гости. Приехала мамина сестра, моя крестная, Татьяна Антоновна и с неродной дочерью-падчерицей. Тетя вышла замуж уже в годах, своих детей у нее не было, да и замужем она не была, а теперь у нее появилась дочка. По характеру тетя была ласковая, с людьми приветливая, общительная, простая и верующая. Она так ласкала дочку Тоню, на два года старше меня. А Тоня так была изнежена лаской. Для меня это было дико. Меня никто так не ласкал! Отец любил меня по- отцовски, но так сдержанно и лишь когда выпивал, он быстро пьянел, не мог быть сдержанным и говорил собеседнику, какая у него хорошая дочка, а перед смертью сказал маме: - « Я очень любил Нину…».

         Помню, однажды мама сидит на кровати в ночной сорочке без рукавов. Руки нежные, белые. Я увидела и хотела приласкаться, залезла на кровать и прижалась щекой к ее мягкой и теплой руке. «ИЩЕ ЧЕГО!».  Это была моя первая и последняя попытка и хороший урок на всю жизнь. Я росла понимающей, уроки схватывала сразу!

          Крестная посмотрела на нас, запущенных детей, на маму, измученную, больную, пожалела нас. Но помочь ничем не могла. Она жила в Средней Азии на станции Арысь. А мы здесь. Они уехали, у мамы приступы, даже бывает без сознания. То жар, то озноб - все одеяла на нее стащим. А зимой чуть не уморили ее. Отец пришел с работы, а мама без сознания. В начале приступа сильный озноб, и мы укрыли ее одеялами.  А отец растопил печку, стало тепло, даже жарко и никто не подумал, а как там, на лежанке мама…. Когда отец на ее стон подошел, то увидел, что она без сознания, вся в жару, а под ней тоже постель как огонь, горячая. Он перенес ее на кровать, но мама долго не приходила в сознание.

        Зимой мама купила мне новое пальто. Черное, длинное, мягкое, теплое, легкое с черным пушистым воротником из настоящего меха. Оно было мне не по росту и не дешевое. А другим детям (школьникам) купили по росту - красные, тяжелые, воротник искусственный, серый, как щетина. Маму ругают, обсуждают - вот какая не умная, деньги некуда девать. Но на другую зиму я подросла, и пальто стало уж не такое длинное, и  я носила его с удовольствием. А у тех, других красные пальто стали малы и даже лопались по швам. Но мама никогда не была злорадной, она просто никогда ни на что не обращала внимания, а делала все так, как считала нужным. А я так радовалась своему пальто, что  в первую зиму на переменах бегала к вешалке и гладила мое пальто и не могла на него нарадоваться.

        А отца нашего по профсоюзной линии выбрали в профком по «культурным мероприятиям». Это неграмотного человека! Только кто-то злорадный мог додуматься до такого! Отец отказывался, но его никто не хотел слушать. Дали ему патефон, иголки патефонные и четыре пластинки. Вот мы и стали дома участвовать в культурных мероприятиях, то есть крутить эти пластинки и слушать песни (народные) и музыку.

         Я хожу уже в четвертый класс. Мне уже одиннадцатый год пошел. Понравилась я Ване, однокласснику. Однажды иду со школы, а ко мне подходит женщина и ласково говорит мне: - « Тебя зовут Нина?» «Да» - отвечаю. А она говорит мне:-  «Ниночка, меня так еще никто не называл,- ты меня не бойся. Я – Ванина мама. Ты так понравилась нашему Ване, он мне все уши прожужжал, какая ты хорошая. Пойдем, зайдем к нам. Я тебя хочу угостить» Я застеснялась, стала отказываться (но я не умела отказываться и всегда соглашалась), Ванина мама повела меня к себе, но Вани дома не было. А мама его объяснила мне, что он застеснялся и убежал. Угостила меня чаем, дала конфет, и я пошла домой. Что чувствовала - не знаю. Но запомнилось.

        Больше попыток с Ваниной стороны не было, а я по-прежнему его не замечала. Ведь у меня тогда уже была – нет, не школьная, а детская первая любовь. Тогда мы жили еще в селе Островное, в своем доме. Я перешла во второй класс - мне исполнилось восемь лет. У меня была подружка Вера, на два года старше меня. А по развитию мы были одинаковы. Ее, еще очень маленькой родная бабушка оставила у себя, когда развела сына с нелюбимой снохой, а Верина мама с меньшей дочкой ушла к своим родным. Чтоб внучка Вера не мешала, бабушка поила ее маком, и девочка все время спала. А когда родители сошлись, то заметили у Веры отставанье в развитии и глухоту. Мы очень дружили с ней. И вот она в десять лет влюбилась во взрослого парня - Федю. А у него был друг помоложе - Вася «Г»арбузив. Невысокого роста, черноволос, очень смуглое лицо и карие глаза. И, как ни странно, он мне понравился очень. Мы с Верой играли вместе, вздыхали, рассказывали друг другу, как нам нравились - ей Федя, а мне - Вася. И вот однажды летом я шла от Веры домой. Через площадь наискосок шел Вася. Я опережала его, но задержалась на перекрестке. Он поравнялся со мной, протянул руку, провел по волосам и сказал по-украински, как мы все говорили: «Яка хорошенька дывчина» и пошел  дальше. А я повернулась и побежала к Вере, чтобы рассказать ей об этом, а сердечко радостно билось, и я была очень счастливой. Потом я бегала к его дому, но Васю не встречала. Он был на работе. Было ему лет так 16-17. А потом они уехали, и больше я с ним не встречалась никогда. Но запомнилось.

          Измученная болезнью, мама решила поехать со мной в свое село Островное к «фершалу». Пошли к нему на прием. Мама рассказала, а он и говорит ей: - «Так тебе и надо. Давно бы приехала и не хворала бы столько. И дал маме 3 ТАБЛЕТКИ хины. Мама говорит ему, что она пуд их, наверное, выпила за два года. А он сказал, как их надо принимать. За полчаса перед приступом - одну, на другой день - тоже одну и на третий день тоже. Мы остановились у мамы Поли – жены маминого погибшего брата Владимира Антоновича Назарова. В Гражданскую войну он был расстрелян своими же, белыми казаками. Ну вот, пришла мама от «фершала», а вскоре за полчаса перед приступом приняла одну таблетку хины. И ничего не почувствовала. Все было, как всегда.

        На следующий день мы уже приехали домой. Она так же приняла за полчаса до приступа одну таблетку хины, но приступ прошел гораздо легче. А на следующий день она забыла принять третью таблетку. Но приступ не начался. Вот так - пуд таблеток хины за два года и две таблетки с умом принятые! И вот результат…

 А это еще осенью 1935 года. Отец работал в рыболовецкой бригаде и за работу ему привезли улов рыбы в телеге и сказали маме, как ее можно посолить. Отец сделал бочку, мама купила соли, уложила брюшком вниз, а спинками вверх - посолила всю рыбу. Всю зиму мы солонцевались. Сначала запах сырой рыбы, но станешь, есть - такая вкуснятина! Отец очень любил солонцевать, и мы, дети, тоже.

         Тогда же летом, позади домов, ехали цыгане: два верблюда впереди с поклажей, за ними лошадь, запряженная в телегу. На телеге маленькие ребятишки, а по бокам шли взрослые цыгане. Вдруг кто-то из наших детей закричал, что Шурика цыгане посадили в телегу и поехали быстрее. Я побежала вдогонку, сильно кричала, а, наискосок, по дороге шел мужчина. Тогда цыгане ссадили Сашу с телеги и поехали дальше. Было Саше тогда 6 лет.

        Лето 1936 года - мне 11 лет. В затмение было страшно, когда день превратился в ночь. А однажды по нашей улице проехали очень много легковых машин. Прошел слух, что Гирьяльское озеро не что иное, как рукав Ледовитого океана, очень глубокое и что оно может прорваться. Оно расположено под крутой горой, в форме стога, круто заканчивающегося перед низиной, что идет к реке Урал. Тогда нам было страшно, хотя озеро было в километрах27-30 от нас.

          Как из Островного в Новочеркасское, так и из Новочеркасска по совету того же «парткома» отец уехал в город Орск (площадка Никель) на строительство Никелькомбината. А потом и мама с нами. Не помню, как ехали до станции Саракташ, что за 30 км. На северо-востоке. Помню, только, что мы на приезжем дворе, напротив вокзала, и маму, измученную, в хлопотах: достать билеты, сдать багаж-сундук. И помню, как подъезжали к станции Никель, по мост, а под него проезжали автомашины разные.

           И вот мы, сельские, деревенские жители, приехали в рабочий поселок. В среду рабочих, состоящих из таких же (в большинстве) деревенских батраков. Но были среди нас и другие, разные перекрашенные, смешавшиеся среди всех.

          Домов мало. В основном - бараки и бараки-общежития, стоящие на большом расстоянии друг от друга. И оба порядка - тоже на большом расстоянии. Нас поселили в бараке-общежитии. Это - длинный барак, с обеих сторон окна, а с одной - две входные двери. Внутри барак разделен на четыре секции. Нам досталось место не со стороны окон, а с глухой стены. Семья от семьи отделялась подвешенными одеялами, а за ними – кровать каждой семьи. С нашей стороны были три семьи. Мы посередине, а со стороны окон тоже три семьи. У нас две кровати, у стенки стол, а у входа - сундук.

         Вот уже и в школу пора. Я пошла в 5 класс, а братишка Вася - в первый класс, а младшему Саше еще только 5 лет.

11 сентября 1936 года с сумкой с книжками подошла к выходной двери, взялась за ручку и…больше ничего не помню. Очнулась тяжелобольная.    Лежу на кровати, страшная боль в груди, но врача не вызывали.

         Страшно, нестерпимо болит голова, а в секции духота, накурено, шум. Играют дети, громко кричат взрослые. Играет гармонь, запах водки….. К тому же оказалось, что у меня понос. Я без сил, мама сажает меня на высокую жестяную урну. Отправить в больницу - ума не хватило. Наконец вызвали врача. Врач пришла не сразу, увидела тяжелобольного ребенка, но в больницу не назначила. Мне стало совсем плохо. А мама села писать письмо своей сестре в Арысь. Пишет - Нине совсем плохо, наверное, умрет. Но  не умерла. Не суждено, знать, было! Чуть стало полегче. Мама и говорит мне, что уже я большая и ей неудобно с урной возиться, чтоб сама теперь ходила в туалет. И я пошла сама. Но почему было ей не проводить, не проследить? Ноги у меня дрожат, силы нет, но со ступенек сошла и пошла дальше. А там тоже ступеньки и на дыру, что бы попасть, нужно было подняться на возвышенность. Со страхом кое-как поднялась, присела, а ноги не держат. Как же мне было плохо…. Не знаю, как я добралась до постели.… Пишу о маме без обиды. Просто в детстве и юности  от родителей она не видела ничего хорошего, доброго. Не  научилась, негде было, не у кого.

        Врач,  что была тогда, сказала, чтоб привели меня в амбулаторию. Но я идти не могла, устала, и мама взяла меня на плечо и понесла. А мне захотелось в туалет. Это ее сильно раздосадовало. Благо, по-пути, такой оказался. Обратно с амбулатории нас отвезли на подводе.

        Врач назначила 30 уколов ХИНЫ?! И, чуть я встала на ноги, стала ходить на уколы. Приняла аж 23. А на 24 дежурная медсестра оказалась не еврейка, а русская. Она возмутилась, когда я сказала, сколько я приняла и сколько назначили, и строго сказала, чтоб больше сюда не показывалась и что мне не нужны эти уколы.

        Когда я поднялась с постели, худющая - одни лопатки торчат. Сяду - сил нет, согнусь как старуха, а позади меня укатывается со смеху соседка - передразнивает меня, шутит….

       Мне захотелось соленых огурцов. Мама дала большое блюдо и 3 рубля денег. Я купила полное блюдо, но донесла до дому два или три огурца. Мама ужаснулась: - « Як ты не лопнула…?»

        С октября я пошла в школу. Сильно отстала и никого не знала, но как-то потом вошла в норму. В первом классе учительницу звали Надежда Петровна. В третьем и четвертом - не помню, а в пятом - Наталья Алексеевна Бирючкова, светлая ей память! Она была добрая, внимательная, относилась к детям с душой. А вот и Первое мая 1937 года. День, запомнившийся мне на всю жизнь. Н.А. отобрала из всего класса четырех девочек, и они надели сарафанчики с очень пышными юбочками, а на головы – шапочки, а сверху прикрепленные лепестки, как у ромашки и в середине - оранжевый шелковый кружок. А все костюмчики и шапочки ею были сшиты из марли. И среди этих ромашечек была и я.

         Мы, школьники, пошли все в старый город (Орск), чтобы там пройти вместе со всеми взрослыми мимо трибуны с плакатами и знаменами. До города- 6 километров. Поле, приречный лужок, мост через реку Урал, и сразу дома города начинаются.

          Мы прошли с демонстрантами, а потом я и девочки возвращались домой. Настроение было радостное. День ясный, солнечный. Мы останавливались под деревьями, смеялись, пели. Не заметила, как подошел ко мне мой отец. Улыбался ласково, погладил меня по «ромашке» и позвал, чтобы пошла с ним, но понял мое настроение и сказал, что если я хочу идти с девчонками, то ладно. И он ушел, а мы продолжали свой весенний путь - четыре «ромашки».

        Отцу дали отдельную комнату в бараке напротив. И хоть номер комнаты был 13, мы радовались очень. Я отца уже называла не «тятя», а папа и говорила уже на русском. Отец сделал из фанеры шифоньер. Правда, сверху фанеры не было, но была дверца. Наши сменные одежды и мои платьишки висели там (их почти не было, сменных). Постираем и на себя. С шестого класса я была самостоятельна - сама стирала на себя, гладила, ходила в баню. В комнате было уютно. У большого окна на западную сторону стоял стол, а на нем цветок, что рос не по дням, а по часам и зимой и летом, весь в алых цветах, а лепестки покрыты золотистым песочком - «Ванька мокрый", хрусталик, бальзам. Никогда больше я не встречала  цветок - хрусталик  с такими цветками.

         По обе стороны стола, слева - солдатская односпальная кровать. На ней спали «калачиком» оба братишки. А с правой стороны - моя     кровать. За ней, в ногах, шифоньер, впритык к стенке и поперек комнаты. Вот и «детская» наша комната по эту сторону. А по другую, за шифоньером -двуспальная кровать для родителей, на пружинах. Как войдешь в дверь - по правой стороне от нее вешалка, а по другую сторону - умывальник, тазик под ним на табуретке, а в углу в закусочке - помойное ведро. А дольше к столу на табуретке чистое ведро с питьевой водой. А на другой табуретке сначала была керосинка, позже ее сменил примус. Вот и вся обстановка. Уборкой квартиры занималась я. Полы деревянные, не крашеные мыла часто.

          Вещи прибирать на место не были приучены никто. И это меня очень расстраивало. Так и ходишь и прибираешь за всеми. Мама устроилась на работу в столовую прачкой, на время отпуска прачки, что была там. Замызганные, черные халаты за это время превратились в белоснежные.

        Замачивала, кипятила, прополаскивала и  стирала как надо. Когда пришла настоящая прачка с отпуска - ей это очень не понравилось, и она невзлюбили маму, и интригами изжила ее вообще из столовой. Сначала маму перевели делать мороженое - помощницей. Мастер был доволен ее работой. Но вдруг перевели ее печь пирожки. Целый день у раскаленной плиты. Но после двухгодичной перенесенной болезни сердце у нее было надсажено, и она не смогла там работать и уволилась. А вскоре поступила в здравпункт - санитаркой.

         Так вот, когда мама стала работать - решили, что готовить обеды буду я. Ничего сложного нет - закипит вода, положить все продукты, а когда сварится - заправить комбижиром. Вот и все хитрости. Но на керосинке я не успевала, нервничала, боялась опоздать в школу. Да и с уроками не стала успевать. Еще и уборка комнаты, стирка, глажка своего белья. Но нашли выход - купили примус. Научили, как обращаться с ним - дела пошли быстрее. Мальчишек (братишек своих) я почти не видела. Вася ходил в первую смену, а я – во вторую. А Саша с утра до ночи - на улице, вольный казак! Прибежит, запыхавшийся, отрежет кусок хлеба, намочит водой, макнет в сахар - и уже убежал. Ни какого сладу с ним!

        Мне уже исполнилось 13 лет. Перешла в седьмой класс. Вот уже и каникулы. Но родители , на деньги за  проданные ранее дом и корову, решили купить корову. Рядом с туалетом построили низенький сарайчик и сказали мне, чтобы я ходила за травой к лесу. А как ее руками рвать? И я стала ходить по картофельным огородам и полоть траву. Набью мешок, на плечо и понесла домой. А была я невысокого роста и худенькая.

         Соседка Варламовна - пожилая женщина, увидела меня с мешком на плече - ужаснулась. А при встрече с матерью стала говорить ей - «Наташа, ты так загружаешь дочь свою, у нее нет свободного времени, да и тяжести такие ей носить еще рано, она еще не окрепла до этого». Наверное, это повлияло. А может быть предстоящая  поездка моя с Нюсей и ее сыночком Федей, по ее просьбе, на мою родину в село Островное. А она ехала к родителям мужа для знакомства с его родней. А муж ее, тот самый молодой человек Федя, о котором вздыхала подружка моя Вера. Нюся, а точнее, земляк наш Федя Литвинов - ее муж, попросили родителей, чтобы я поехала с Нюсей, чтобы помочь ей в дороге с ее маленьким сыночком - тоже Федей. И мы поехали.

        А перед этим мама купила  мне аж три платья. Три раза стояла в очереди. Я взяла только одно новое платье и еще одно, старенькое - для смены. А когда вернулась с поездки, то оказалось, что одно новое платье, что нравилось мне больше всего - продали. Меня это огорчило очень. Но все же два остались!

          Как ехали туда и обратно в дороге, как-то не запечатлелось. Помню, приехали в село Островное - Нюся пошла к родным Фединым, а я к своим родным - маме Поле. Так ее все родные звали, и взрослые и малые. Она сноха мамина - жена брата Владимира Антоновича Назарова, погибшего в Гражданскую войну. Она жила с сыном Михаилом. Была очень молчаливой, в вечных хлопотах. Не видела ее сидящей, отдыхающей. Со мной она тоже почти не разговаривала, а я с детства была очень застенчива.

        Но в это время приехали из Арыси новобрачные, ее дочь Паша и муж ее Афанасий (Афоней). Они веселые, молодые, счастливые - ходят по гостям. Да еще тетя, моя крестная  Татьяна Антоновна приехала из Арыси. Возможно даже, вместе приехали. Ну а мне стало скучно. Навестила Нюсю и ее Федю. С кузеном Мишей (намного старше меня) один раз съездили на подводе на реку Урал.  Там он посадил меня верхом на лошадь и прокатил чуть-чуть. А после у меня болело все. Он был не очень добрый, к себе не располагал. Я это чувствовала.

           А за Уралом всего в 17 км село Крючковка (Нахаловка). Там жила папина племянница Нюра. Решили поговорить с почтальоном Крючковским, что бы он отвез меня в Крючковку к родным. Вот мы и встретились. После ее сватовства прошло более 10 лет. Тогда мне шел третий год, а теперь уже 13 лет.

          Нюра была ласковой. Много говорила со мной, купили материал в клеточку  и пошили  у соседки мне юбочку с кофточкой. А потом показала береженые вещи - шелковые красивые платки. «Это я берегу,…когда ты вырастешь, подарю тебе…». Но не пришлось - война все смела!Через три года…

         С какой радостью потом я вспоминала мою сестрицу-страдалицу. У нее родились только мальчики - пятеро. В войну мужа взяли в армию, а она одна с такой оравой, работала в колхозе и дома без отдыха. И голодали и холодали…. А старший сынок Миша после 7 класса пошел в училище (в ремесленное, в Оренбурге). Там ускоренно их обучали и по заводам распределили. Но дали отпуск-неделю.

        Пока доехал до дома - уже и возвращаться пора. А мать говорит ему, что много мужской работы накопилось в доме - чтоб помог. Недельку если задержится - там поймут. Ничего не будет. Миша к месту назначения опоздал на неделю. Шла война - законы военные. Его, мальчика в 15 лет осудили и дали 5 лет в колонии ИТК. После окончания срока еще года полтора не отпускали на волю. Мои родители тогда в 1948 году переехали и жили в Крючковке. И я, будучи уже замужем, приехала к ним из Ташкентской области на время родин. Сестра Нюра попросила меня написать, куда следует, что бы ее сына отпустили. Три дня я писала письмо самому Калинину в Верховный Совет. Очень сжато, лаконично, но самое главное-война, муж на фронте, одна с пятью детьми работала в колхозе, ничего не получали за труд. По неграмотности своей задержала сына, и за это он был осужден. Срок прошел, а его не отпускают. Его отец пришел с войны по ранению, семья голодала. Принес с поля горсть пшеницы - его осудили и посадили на год, а когда пришел оттуда очень больной, то вскоре умер. Не знаю - письмо ли помогло или так пришлось, но Мишу отпустили, не было дома его 7 лет…вся его юность.

        Это все произошло потом, а сейчас конец лета 1938 года. Мы благополучно съездили и вернулись. Стала готовиться к школе. А вот и начало занятий. У нас новая учительница - классная руководительница 7 «б» класса. Маленькая, худенькая, а строгая - ужас! Ученики тоже новенькие. Трое - второгодницы и один - племянник нашей руководительницы Екатерины Григорьевны Трофимовой. Звали его Аркадий. Он на два года старше меня. И у мамы и у тети один сынок и племянник, избалован. Ветреный, но веселый, живой, интересный. Он понравился всем нашим девчонкам. А «Екатеринушка», (так мы стали ее звать между собою) стала нас рассаживать по партам. К этому времени я заметила, что Аркадий обратил на меня внимание. Я тоже обратила на него внимание.

         И вот, стоим мы, построились в ряд, а Е.Г. называет по фамилиям и указывает где, с кем сидеть. Мне, конечно, очень хотелось, чтоб с Аркадием. И ему, наверное, чтобы сидеть со мной. Наконец, мы остались вдвоем. Сначала назвала меня и во втором, среднем ряду указала вторую парту. Я села, а потом и Аркадий рядом сел. Я была очень довольна, он - не знаю.…Но, зато, все девчонки окрысились на меня и стали следить за каждым нашим движением. Прихожу я на занятия, положила сумку в парту, а Артюшенко Рая (на два года старше меня) вдруг захотела со мной дружить. Я, простодушно, приняла это как надо.Вот мы с ней под ручку носимся по коридору, залу, другому коридору и обратно. Весело, радостно. Прозвенел звонок. Я вхожу, а на парте разложены мои ручка, чернила, тетрадь, книга. Мне это так странно, а Аркадий улыбается, проверяет - понравилось ли мне. Потом спрашивает, сделала ли я перевод по немецкому, он может дать мне переписать. Но я сделала сама. Я сижу, слушаю урок внимательно, а он поправил мою юбку. Я удивилась, мне это не понравилось, но не дошло до сознания, что самой нужно быть аккуратнее.

         У меня хорошее настроение. Мы по прежнему с Раей носимся на перемене вдвоем, но прозвенел звонок на урок и, идя в класс, она говорит мне: - «Все в классе говорят, что на уроках Аркадий тебе гладит коленки…». Меня - как обухом по голове! Я остановилась, шок поразил меня! Я закричала: - «какая гадость». Потом заплакала. Слезы лились градом. А она повернулась и пошла на урок, как ни в чем не бывало. А я побежала к выходной двери, выскочила на крыльцо, а по ступенькам поднимался Аркадий. Увидел меня рыдающую, кинулся ко мне: - « Кто тебя обидел…?Что случилось?». Но я, в сердцах, в гневе? - «Уйди ты….»-будто он обидел меня. И побежала домой. Книги, сумка, остались в классе.

        Я на уроки больше не пошла. Никто вечером сумку мне не принес, и лишь на следующий день кто-то все же принес. Когда я пришла на следующий день в класс, никто со мной не разговаривал. Раису, как подменили - больше ко мне не подходит. И никто из учителей не спросил, почему я ушла с уроков. Аркадию я сказала, чтоб книжки, тетрадки мои не доставал. Он почувствовал во мне перемену, но спрашивать не стал, а вскоре уже вращался в компании девушек, где была и Рая. Вот такая короткая и горькая была моя первая любовь! Но и длинная, на всю «оставшуюся жизнь». Я его полюбила в первый раз и любовь это всегда жила во мне. Но не сумела защитить свою любовь. Они старше меня - интриганки - сумели легко, играючи отнять ее у наивной молоденькой девчонки. В войну он был на фронте.

         Переписывался со многими девчонками. Но мне он не писал. А когда кончилась война, его сразу не демобилизовали. И он служил в Кандалакше, на Кольском полуострове. В январе 46 года был в отпуске у своей тетки «Екатеринушки», а вернее, так я думаю, что она дала ему мой адрес, и весной уже он прислал на мой адрес (но всем девчонкам, четырем бывшим одноклассницам, с которыми я училась в Ташкенте в ТТИ - Текстильный институт) письмо. И еще несколько до лета и свои фотокарточки. На одной он написал: - «вспомни, как мы сидели за одной партой и хотели, но не смогли сказать друг другу, о чем мы думали. Потом были две встречи, но об этом потом - по порядку. Долго переживать мне не пришлось. К концу зимы пришла в класс к нам новенькая ученица, Аня Шейко. Божий подарок мне - ее дружба, длившаяся всего около полугода или чуть больше. Она приехала с Ферганы и жила у своей сестры, взрослой, семейной уже.

         Худенькая, в голубеньком платьишке, такой - же шляпке (маленькая мама). Белолицая, светло-голубые глаза и такая добрая, простая, обаятельная улыбка на лице. Она пришла в наш нездоровый, клокочущий интригами, наш недобрый класс. Самые бойкие (им уже по 16 лет) присмирели ,будто укрощенные ее доброй улыбкой. Стали приглашать ее к себе. А жили все в бараках-комнатах. Она навестила всех, но нашлась причина, пришла ко мне за книжкой. Мы разговаривали, смеялись. Ей понравилась моя простота, наивность, непосредственность. Как я уже упомянула, в комнате нашей было чисто и уютно, как ни у кого других (это тоже был повод, чтоб невзлюбить меня). И Аня стала дружить со мной, выбрала меня. (Ах, я опять бельмо на глазу интриганкам!)

        Закончился учебный год. Сдали экзамены. КАНИКУЛЫ. А мне уже 14 лет. О дружбе с Аней и каникулах, чуть позже. А сейчас я вернусь назад….

       Зима 1938-1939 года. Как я уже писала - родители купили корову…. 

    

 

       В декабре 1938 года мне выпало счастье-путевка в «Артек». Этого моя бывшая подружка Рая Артюшенко простить не смогла и сочинила легенду, якобы моя мама ходила просить и даже плакала. Но дело было совсем иначе. У нас, как и у многих в то время совсем не было денег и провожать было не на что. И хоть путевка была бесплатная, но дорога до Москвы и обратно - за свой счет.

        Кроме  того, родители должны были сами за свой счет сопровождать до Москвы, а через два месяца приехать в Москву и привезти домой. А было так, совет учителей назначил кандидатуру. Им был какой-то ученик, но он был болен и врачи не разрешили поездку. Вторая была  - ученица, как мне кажется, из нашего класса, но родители требовали бесплатный проезд и сопровождение бесплатное и отказались из-за отсутствия средств. И только третья кандидатура была моя. Когда вызвали родителей - они, по понятным причинам, сразу не дали согласия, а отец пошел посоветоваться с секретарем парторганизации, «парткомом», и тот помог отцу, чтобы выписали аванс. Так я поехала в Москву -одна, в драных валенках, в какой-то сшитой «на руках» «куцавейке» и с деревянным чемоданом.

        Когда я ехала в поезде, то прошел слух, что по путевке в лагерь едет девочка в Москву - одна. Командировочные - москвичи - приходили на меня смотреть и спрашивали, как я буду искать в Москве детский эвакопункт. А я отвечала: - «так, по адресу…». Наивно? Но от их вопросов и возмущений родителями, отпустившими девочку одну, у меня произошел нервный срыв, мне стало плохо, и пошла носом кровь. И все же мне повезло - нашелся один командировочный (москвич), который знал нужный мне «детский эвакопункт» и даже был знаком с одной из его сотрудниц. Он сказал, что поможет мне, но он не собирается со мною нянчиться, и если я отстану, то чтоб не смела его окликать.

        Он шел по Москве своей мужской походкой, а я бежала за ним следом, «жутко одетая» и со своим огромным деревянным чемоданом. Впервые в метро, спуск, подъем на эскалаторе. Остальные три остановки ехала на трамвае одна. А как я декабрьским поздним вечером проходила сквозь ослепительный нескончаемый поток несущихся автомобилей - через площадь проезда «Девичье Поле»- невозможно описать. И все-таки я очень благодарна этому франту-москвичу., который оказал мне бесценную услугу - помог найти нужный мне эвакопункт.

        Артек-это была волшебная сказка. Все впервые: море, вечно зеленый парк, мягкий, тающий снежок и аромат моря. Божественный воздух, горы, горный поток, шум прибоя, лунная дорожка, убегающая почти, что за горизонт.

       Впервые - все лучшее -детям.Питание,спальни                                                         с мягкими постелями, распорядок, кружки ,экскурсии и утренние линейки! Да - это было огромное счастье для той девочки, которая еще не видела в жизни ничего хорошего… а, впрочем, Аня и ее дружба были светлым  лучиком. Когда же я приехала из лагеря (за мною приезжала мама – два дня ждала меня на вокзале), то Ани уже не было. Она уехала в город Свердловск.

        Встретили меня в классе хорошо. Ко мне приходили девочки, много рассказывала им о своих впечатлениях, показывала фотокарточки, открытки. Им было интересно (пока). Запомнился теплый весенний денек на пасху. Пришли ко мне девчонки и позвали гулять, всей оравой зашли к Тоне, которая  жила на квартире в бараке. Она показала свои новенькие модельные, на венском каблуке, туфли, каких еще, пожалуй, ни у одной девочки не было. Все отнеслись к этому спокойно, а я бурно восхитилась и радовалась за Тоню. И тогда Тоня предложила мне их обуть, уговаривая, что они ей малы, а больше надеть нечего и мы поменялись туфлями. Так я впервые щеголяло в чужих, но очень красивых туфельках, а Тоня посмеивалась.

       Взявшись под руки, ходили мы во всю ширину шоссе от поворота от стадиона до клуба и обратно, и мечтали о том, чтобы всем вместе поехать куда-нибудь учиться дальше. Моей восторженной душе казалось, что так будет непременно, что дружба наша нерушима и нерасторжима. Но это чудо было только один раз.

       После окончания 8 класса мои родители стали строить на «Майке» дом, и мы переехали туда жить, таким образом, я совсем откололась от Никельских и стала «Майской». Ко мне (они - никельские девчонки) приходили только ночью, чтоб пошарить в огороде огурцы (по признанию Шуры А.) А жаль! С какой радостью я бы угостила их днем.

         В девятом классе появилась новенькая - Колпащикова Аня и тоже на два года старше меня. Жила она за «Мойкой», еще три км идти и мои родители предложили ей зимой жить у нас. Дружили мы хорошо. У меня была отдельная крошечная комнатка. Спали на одной железной солдатской кровати и всегда и везде были вместе. После окончания 9 класса она уехала с мамой и сестренкой в город Коканд (вернее - мать с сестрой уехали раньше, весной).

       А летом1941 года началась война! Тося уговорила меня поехать с ней на сенокос в совхоз, где работал ее отец. Были недолго. А потом нас со школой послали в колхоз полоть пшеницу. Шли от станции Кувандык по красивым холмам. Там была у нас руководителем какая-то учительница начальных классов, которая нами совершенно не интересовалась. Девочки рассказывали, что она была озабочена своим пропитанием, но никак не нашим. Я же вслух этим очень возмутилась. И, хоть о ней распространяли слухи другие, но не о них, а обо мне, о моем возмущении по приезду передали учителям в школе.

         А потом во второй раз, уже осенью нас послали на уборку в колхоз. Так же от станции Халилово мы шли за подводами пешком. Там нас разбили на две группы. Наша группа убирала лен. А жили мы в полевой землянке, спали на нарах. Однажды в землянку набилось много колхозников мужчин, они страшно шумели и матерились. Было противно, гадко, накурено и душно и мы долго не могли уснуть, но все молчали. Одна ученица не выдержала, у нее случился нервный срыв. Она стала рыдать - это была истерика. А я стала возмущенно кричать и стыдить взрослых. И вот тогда остальные наши девочки возмутились мной, за крик мой и той девочки: - «Подумаешь, неженка, разревелась. Мы не хуже ее, да только не стали реветь!» И опять моя выходка в землянке была доведена до сведения учителей. Вот так и создают «мнения». Откуда мне стало об этом известно - да все оттуда же, от них. Они с большим удовольствием сами же передали мне, как обо мне отзывались учителя…

        А вот еще один пример нашей дружной классной спайки. Когда там же, в колхозе, стало известно, что нас отпускают домой, и что вещи можно оставить, их привезут позже. А мы можем пойти пешком - здесь близко, километров 17. Мы так и сделали. Все наши девочки пошли пешком, но вышло так, что за селом мы оказались только вдвоем (теперь не помню-с кем). Шли с утра -  до заката солнца, не разговаривая. Очевидно, нам было страшно. А с вещами ехала Рая и другие.

       Я закончила 9 класс. Началась война. Некоторые одноклассники и одноклассницы пошли работать, постарше мальчиков взяли на фронт. Родители мои мне сказали, чтобы я тоже пошла работать, но я почему-то восприняла это так болезненно, мне казалось, что я теряю что-то важное, не окончив среднюю школу и не получившую среднего образования. Отец пожалел меня, а с ним и мама, и разрешили мне закончить школу. Я была счастлива.

         В начале лета 1942, после окончания школы, мы, бывшие одноклассницы (пятеро или семеро) пошли устраиваться на работу, почему-то в охрану, на Никелькомбинат. Всех взяли, а мне отказали, в расстроенных чувствах пришла домой, не зная, куда же мне идти устраиваться (одной! страшно!) на работу. Мама посоветовала зайти на эвакуированный кольчугинский прокатный завод 516, что был расположен в депо, рядом с Никелькомбинатом.

        Там меня приняли на должность инспектора военного отдела по учету военнообязанных завода.. Но пока будут оформлять на меня допуск, а это на запрос должен прийти ответ из Москвы, я работала месяца два спецкурьером спецотдела - носила секретную почту на главпочтамт в старый город, 6 км. туда и 6 –обратно., через поле, лесок и речку.

        Работа инспектора по учету была не пыльная, но каждые три месяца продлевали брони военнообязанным рабочим, а это на каждого в трех экземплярах, а их 800 человек, и чтоб ни одной брони не испортить, иначе рабочий пойдет на фронт, а их не хватало на заводе. Потом два экземпляра каждой брони подписывал мой начальник, а затем в райвоенкомате - там двое подписывали. Одним словом, была сплошная напряженка. Оклад - самый маленький служащего, карточка хлебная-500 граммов хлеба в день.

        И вот одна добрая душа подсказала мне, что в диспетчерском отделе освобождается должность оператора завода. Оклад тот же, но хлебная карточка, аж 700 грамм. Это была чудесная полоса в моей жизни. Все ко мне были хорошо расположены. Меня приняли в диспетчерский отдел, а начальник военного отдела Иван Абрамович Крапивин (майор) меня великодушно отпустил.

         На новом месте работалось мне хорошо. Главный диспетчер завода, наш начальник, сразу же мне заявил: - « Буду звать Вас Нина Федоровна». «Но почему, мне так неловко - смутилась я – Как сказал, так и будет!

         Так он меня и звал, добрейший наш Владимир Иванович Андрианов, эвакуированный с семьей с Кольчугина с заводом. Другие звали по-разному. Кто Нина, кто по фамилии, а многие просто - Ниночка.

       Сутки работаю - двое дома. На работу шла охотно. Да и все в семье нашей были довольны, ведь прибавилось аж 200 грамм хлеба в день. Вожделенный хлеб! Как мы хотели его наесться вволю, досыта. Две бывшие одноклассницы после окончания школы поступили в институт. А на следующий год поступила в Ташкенте еще одна - Тоня Парамонова. Вот она, приехав на каникулы в 44 м, так рассказывала о Ташкенте, так уговаривала меня (не знаю, почему), что я, с согласия родителей, пошла к директору завода с заявлением, отпустить меня на учебу. Не отпустил.

        Пошла к прокурору. Вышел анекдот. Выслушал меня - позвонил директору, а тот ему: - « Гони ее в шею!». Не прогнал, а только пристыдил - война же! А летом 45 го директор  Виктор Иванович Губин советовал поработать еще два года, и тогда на заводскую стипендию смогу учиться в металлургическом или в другом институте в Москве. А если уж так хочется в Ташкент, то и он  поедет через два года  в Ташкент учиться в академии. Я не уверена была, что могу поступить. Столько времени прошло и 5еще два года. Как меня он уговаривал: - « Знаю, как живет ваша семья, они не смогут помогать, все равно не сможешь окончить…». Как вещие были его слова. Так и получилось. Не окончила. И он же принял меня и мужа моего на работу на завод (в то время, весной, когда сокращение шло по всем организациям). И предприятиям. Сокращение рабочих карточек, а, значит и сокращение рабочих мест и должностей. Тогда мы с Валентином поженились, отчислились из института со второго курса и приехали вдвоем к моим родителям (В марте 1947 года)

        А пока что лето 1945 года. Пережили великую радость-окончание войны. Я волнуюсь, сдала обходной лист, уволилась с завода, готовлюсь к отъезду в Ташкент, да и вся семья волнуется, помогает. Отец сделал из фанеры чемодан, с ручкой, наружным замочком (берегу его и сейчас), покрасил в черный цвет. Перешиваем зимнее пальто на осеннее, там ведь тепло - в Ташкенте-то. Наконец, в раннее августовское, ясное утро простилась с отцом и младшим братишкой Сашей. Провожать меня пошла мама и средний брат Вася. Решили идти прямиком пешком до речки Урала, потом на лодке через Урал, а дальше прямиком на станцию Орск. Всего будет 78 км.

       Повезло, на реке лодка была, но на другой стороне у домика охраны железнодорожного моста. Докричались, добрая душа пожалела, да и заработать за переезд неплохо. Уже мы на станции, вот и с мамой и Васей простились. И не знала я, что на долгие годы, что навсегда из семьи уезжала я.

       Так и осталась в памяти картина: ясное, тихое раннее утро. Брат Вася в белой рубашке, несет довольно увесистый чемодан на плече, а я и мама с сумками идем за ним следом по тропинке через луг к реке, плывем на лодке. Мама просит понести чемодан у Васи, а он не отдает. Вот целуемся, прощаемся. И поезд тронулся. И защемило сердце. А на перроне двое - мама и брат, самые дорогие, любимые и я еще не знаю, что оторвала себя уже от них.

        В Оренбурге - пересадка. Закомпостировала билет, подошел поезд Москва - Ташкент. Бегу по перрону вдоль состава, в тамбурах вагонов одни военные, вышли покурить, а огромная толпа пассажиров стала приступом брать вагоны, но  мест нет, вагоны переполнены, набиты до отказа.. я крайняя, в конце толпы, вижу -дохлый номер - не сесть… Что же тогда. Вид расстроенный, растерянный.

-Куда едешь, сестрица - спрашивает молодой улыбчивый военный. К моему стыду, до сих пор не научилась распознавать звания на погонах…

- В Ташкент, учиться…

_       Учиться? Ну ,что, друзья, поможем дивчине?- с этими словами подхватывает меня под руку с одной стороны, кто-то под руку с другой стороны, с обеих сторон подхватили за ноги и через головы толпы, как сноп передали в протянутые в тамбуре руки других военных, и я уже стою в тамбуре и вижу, как чемодан и сумки , таким же благополучным образом, по воздуху через головы толпы переданы и поставлены рядом со мной. Это все произошло так внезапно, стремительно, как во сне, и я стою и не могу опомниться, а военные скромно отошли в сторонку. Но я все же нашлась, чтобы поблагодарить всех, сказав в пространство - большое спасибо - но те и виду не подали, как будто никто не имел к этому никакого отношения.

       Пошла по вагону, приткнуться негде. Средних лет женщина в военной форме разрешила поставить на проходе у своей нижней полки мой чемодан. Поставила и села на чемодан. Пассажиры идут, обходят, сторонясь (неудобно), но никто ничего не говорит. Слава Богу, я успокоилась.

        Поезда тогда шли медленно. Трое суток до Ташкента. Две ночи дремала, сидя на своем чемодане, на проходе. А третью ночь проговорили с Алешей, нечаянно познакомившись. Сидели в тамбуре, свесив ноги со ступенек вагона. Степь, жара, духота - днем дышать нечем в битком набитом вагоне. Верхние полки - сплошные нары, и самые верхние все заняты. А тут ночь, ветерок, повеяло прохладой, свежий воздух.

       Алеша рассказал мне о своей несчастной любви. Ехал он (адъютант) по поручению начальника, своего командира дальше Ташкента. Об Алеше мне тоже хотелось бы написать. Ведь встретился хороший человек, воевавший, разведчик. И переживший горечь разочарования.

       Когда двое любят по настоящему, а вмешивается третий лишний, пусть даже друг - любви не жить! Любви не быть! Алеша узнал, что это третья моя ночь почти без сна. Уже рассвело. Поговорил с военными на своих нарах, все разошлись, а он предложил мне лечь поспать часок-два.  Я не решалась, но женщина - военная сказала - ничего здесь нет неудобного. Когда я проснулась, то увидела Алешу с перевязанной головой. От волнения, воспоминаний у него открылась рана на голове. Потом он показал мне свои фотокарточки в альбоме. Я поблагодарила его, села на свое место.

        А познакомились мы спонтанно. Несмотря на то, что мне, единственной севшей в вагон благодаря их помощи (военных), я возмутилась их насмешками над тремя демобилизованными военными девушками с медалями. На их оскорбительное?-«Повесьте медали на место, чем заработали…» и другими.

       Я, стоявшая в коридорчике, услышав это, взорвалась (Я же бык в квадрате) и наговорила военным такого, что и сама не знала, откуда, что и взялось! Они удивились, а потом саркастически: - « Пойдем отсюда. Какая-то ненормальная…» - удалились. Но насмешки потом прекратились совсем! Насмешники ушли, а я стою у окна, сама не своя, смотрю в окно, а рядом стоит молодой военный и смотрит на меня по-доброму. Что-то сказал мне, чтобы я не расстраивалась или еще что-то. Я ответила. Слово за слово - потом он предложил пойти в тамбур, а сам рассказывает мне об одной девушке на фронте. И так по доброму о ней рассказывает, по человечески.                                   Я и не заметила, что мы сидим на полу в дверях тамбура, свесив ноги на ступеньки.

       Эта девушка Светлана, единственная дочь профессора, студентка института, с первого дня ушла добровольцем не фронт. Была очень красива, умна, начитана. Начальство заметило и быстренько подняло ее наверх поближе, но и быстренько стало опускать все ниже и ниже. Наконец, даже в каком-то незначительном штабе ей даже пришлось чистить нужник! Видно, начальник хоть и небольшой был, но очень сердитый и гордый. Не мог простить опальному «бойцу» несговорчивость и неуступчивость, которая таким образом унизила его мужское достоинство (как и всех прочих до него).

       И вот приезжий корреспондент идет по нужде и видит, как боец надраивает во дворе нужник - прекрасная его знакомая, замечательная Светлана. Удивление, возмущение, обещание помочь перевести или забрать ее с фронта, так как ее отец (известный светило науки) болен. Но нет, она согласилась лишь на перевод на передовую.

     Ее перевели в окопы к солдатам, а там беспроволочный телефон давно уже сработал, и о ней уже была составлена легенда. Солдаты - простые люди, встретили ее по братски, с уважением. Окружили вниманием и заботой. Алеша знал ее, встречался с нею и восхищался ею!

 .........

       Слово - за слово, и как-то незаметно он стал рассказывать о себе. Воевал, больше в разведке. Пропадал безвести, домой родителям было послано четыре известия о его гибели. А он, подобранный другими частями, раненный или контуженый  был не раз отправлен в госпиталь; домой не писал, не хотел расстраивать. Потом, после госпиталя разыскивал свою часть и опять воскресал.

       До войны они дружили втроем - он, друг и Наташа. Наташа выбрала его, Алешу. У них большая, настоящая любовь - а друг - их друг.

Алешу взяли на фронт, а друг сумел остаться по брони. Ни одному извещению о гибели Алеши Наташа не верила, а после четвертого - что-то случилось с ней. Ей стало все равно - апатия, жить не хочется.… А друг начеку, всегда около, всегда рядом. Они поженились. Родился ребенок. И вот, после ранения очередного, после госпиталя, получив отпуск, приехал Алеша и все узнал.

       Подруга Наташина сообщила ей, что приехал Алеша. Наташа качала ребенка, была в коричневом шерстяном платье (он запомнил). Как услышала, метнулась к двери. Без пальто, зима , мороз выбежала из дома и бежала из одного конца города в другой.

Открылась дверь, вбежала Наташа, в одном платье, косы разметались по спине. Глаза безумные. Подбежала к столу, упала на стол на руки и рыдала, рыдала, может час, может два. При виде ее Алеша подошел к окну и так стоял, не повернувшись. Ни слова не сказав, она встала, закрутила волосы и вышла раздетая в стужу, в стынь. Он бросился вслед, чтоб дать пальто, но она побежала все быстрее и быстрее, а он был ранен в голову и после госпиталя не мог бежать.

        Его рассказ меня взволновал. Я стала говорить, что вины ее нет никакой. Все это проклятая война.. Что и друг мешал ей со своей любовью. Что у женщин бывают после долгих напряжений срывы, каким и воспользовался друг. И еще я сказала, что эта их с Наташей любовь была настоящей, что дается она избранным судьбой и что если бы не война…. Другой такой ни у него, ни у Наташи не будет никогда, а будет вечная рана на сердце у обоих. И что если судьба  решит свести их опять вместе, то надо простить все друг другу и будут тогда они счастливы.

         Он удивился, что я так говорю и подумал, что и у меня подобное что-то было. Но я сказала, что мне 20 лет, я еще ни с кем не встречалась и что говорю так, как говорит мне мое сердце. А наутро, как я уже писала выше, у него открылась рана на голове.

         В Ташкент мы приехали ночью. На перроне, на площади пред вокзалом много пассажиров с вещами. Там же и мы, на площади, нашли местечко. Сложили вещи в кучу. Военная женщина, девушка с сестренкой и я. Сели на вещи, прикорнули. Было зябко, мы были в легких платьицах, а женщина достала шерстяное одеяло и накрыла нас сверху. Пригрелись, поспали. А наутро девушка уговорила меня съездить на базар, а женщина пообещала охранять наши вещи. Пока мы ездили на базар, на Тезиковку, что недалеко от транспортного института, Алеша закомпостировал билет.

         Был уже его поезд, и он нашел место, где мы остановились. Но нас не было. Женщина - военная передала мне, что он очень жалел, что меня не было, что он хотел со мною проститься. Значит - не судьба! Попрощавшись с милыми попутчицами, я поехала на 3 трамвае. В институт приехала к 9 часам. Нашла запросто, ведь мне Тоня подробнейшим образом все «разъяснила».  

        

Сдала документы, получила место в общежитии, стала готовиться к экзаменам, не надеясь, что сдам. Принимали тогда и с тройками. У меня была одна или даже две. Но приняли. Итак - я студентка первого курса механического отделения Ташкентского Текстильного института - ТТИ. 28.29.30.-7-98г.

Старый Ташкент

Вот и закончилась повесть о моей маме Манаковой Нине  Федоровне...Светлая ей память....

Спасибо всем, кто  читал и оставил свои впечатления...

                              Валентиныч 27 09 2012

********************************************************************************

 ДЕТСТВО                                                                                                                                                                                                                                                             

 

          Рассказ первый….Крючковка…

               

 

         Владимир Валентинович

        1948 г. Рождения с.Крючковка

 Буртинского р-на Оренбургской обл.
        Здесь мне 3 года,

 

          В то время  мои родители жили в Ташкенте, а я жил в селе Крючковка Оренбургской обл. у своих  деда и бабушки. У родителей своего жилья в Ташкенте не было. Рабочие в городах жили в глиняных мазанках в одну, две комнаты с крохотным двориком. Домишки лепились у ограды заводов ,улицы были узкие, похожие на лабиринт. Все это называлось «Шанхаем».

         В августе 1949 года мать меня привезла к ним, а сама уехала к отцу в Ташкент. Он в то время работал на машиностроительном заводе мастером. Помню наш дом. Мне он казался очень большим, хоть крыши у него не было. Дом стоял на самой высокой точке села, так как во все стороны был уклон. На задах дома было ровное поле в сторону Урала. Там были заливные луга и озера. До Урала было версты две. Была еще какая-то   крохотная речушка, так как я хорошо помню мельницу. Гуси наши ходили на озеро сами через поле. Уйдут с утра, приходят вечером. Иногда загуливались до темна, тогда бабуля ходила и звала их, потом гнала домой и всю дорогу ругала. Еще бабушка ходила туда стирать белье. Брала меня с собой. Сделает плотик из камышей, посадит на него и сама стирает. Один раз подул ветер, и плот стало уносить на середину озера. Я испугался и сиганул с него. Было глубоко. Я погрузился с головой, но оттолкнулся от дна, вынырнул наверх и глотнул воздуха. Я не кричал и не плакал, а только нырял, как поплавок. Соседка по стирке спросила бабулю: Наташа, это не твой ли там ныряет? Бабушка подбежала и вытащила меня. Соседка сказала, что я не умру от воды.

         Сразу за воротами был уклон от нас на дорогу и дальше на ту сторону улицы. Там стояла лачужка, и жили там практикантки с педучилища. Я их звал «родные» и ходил к ним в гости. Они меня очень любили и кормили конфетами.

         Был еще такой случай - было мне года три. У моего дружка дома гуляли, я пошел к ним, и мы напились с ним браги. Когда шел домой, меня шатало из стороны в сторону, и я горланил песни. Соседка увидела, позвала бабулю: «Это не твой ли орет песни. Гляди, как его шатает». Бабушка подбежала и заставила меня все вырвать. А дружок чуть не помер.

         Дом наш был высокий, к нему вплотную примыкал сарай. Вход в хату был через него по высокому крыльцу. В сарае хранилось сено. Жили в нем корова, куры, гуси и собачка. Гусынь зимой брали в хату - они сидели на яйцах и здорово щипались, когда я подходил к кровати. Корова зимой телилась, и теленка тоже брали в хату.

         Огорода у нас не было, за водой ходить было далеко. Я воровал лук, укроп, щавель у соседки, думая, что она не видит. А она подождет, когда я наемся зелени, и начинает клухтать: «Ай, и чего он там делает, чать ворует». А я от испуга бегу домой.

         У нашего дома, на боковой улице была яма. Там брали глину. Была она сначала квадратом большая, а дальше – поуже, но глубже. Дело было глубокой осенью, был небольшой снежок. Шел я по главной улице в сторону своего дома, катил палку с колесиком и не заметил, как загремел в эту яму. Долго орал, но никто не слышал. Я страшно перепугался, разделся до трусов, сложил все под ноги и вылез из этой ямы.   Иду по улице босиком и плачу. Бабушка увидала, затащила меня домой, но как ни оттирали, я все равно заболел двусторонним крупозным воспалением легких и чуть не умер. Соседка сказала, что и от холода я не помру. Было мне тогда около трех лет.Летом 51 года приехали в отпуск родители, привезли трехколесный детский велосипед. Наверное, на все село у меня один был такой. Ездить самому силенок не хватало. Отец нашел палку с рогатиной на конце и толкал меня, а я только рулил. Так мы ходили с ним на рыбалку. Один раз мы все пошли на рыбалку. Мать и дед были с нами. Отец ловил карасей и плотву, а у деда не клевало, так как снасть была очень грубой. Отец над ним смеялся, а дед говорил, что последним смеяться будет он. Так оно и вышло - дед поймал огромную щуку и перекрыл улов отца раза в три...

 

 

         Я играл в это время с дочкой мельника и нечаянно порвал ей платье. Она заплакала и убежала. Мельник прибежал и стал ругаться, но отец дал денег и дед у этого же мельника купил самогону и они с ним крепко выпили. Отец с ними не пил. Он вообще не пил, разве только по праздникам, да и то чуть-чуть....

  Рассказ второй...

  ЗАВОДСКИЕ ГАЛЧАТА

                                                                                                                                                 

      В ноябре 1951 года бабуля привезла меня в Ташкент к родителям. Был я толстым бутузом , по русски не разговаривал, понимал только украинскую речь. Родителей забыл начисто и признавал только  бабушку. Отец по украински не говорил, мать тоже разговаривала плохо. Был здоровым , но в одежке до такой степени заношенной, заплата на заплате. Фамилия моя была Манаков, родители жили тогда гражданским браком. Потом они расписались и мне дали фамилию –Цой.

      По этому поводу был такой случай. Положили меня в больницу. Родители пришли навестить ,но меня найти не могут. Санитарки бегают, у детей спрашивают-где Цой. Никто не знает. Отец был человеком решительным. Он без халата прошел в палату и увидел меня с другими детьми. Санитарки подошли ко мне и спрашивают: -как твоя фамилия? Я им отвечаю: Манаков.

      Жили родители в доме барачного типа и была у них комната 2,5 на4 метра Дом стоял как бы в ущелье между высокими стенами складов двух смежных заводов.

                       

      В этой штольне проходила железнодорожная колея, которая вела на завод. Барак был разделен на две симметричных части, в каждой из которых жило по две семьи. Веранда была общей. Двора не было. На фото виден узкий тротуарчик, ведущий к веранде.

Окна нашей комнаты упирались в стену и света почти не было .

      У четырех семей было шесть детей. Старшая, Светка Котлярова, была старше  года на два. Остальные были почти погодки.

 

      Считались мы заводскими детьми и приносили заводу большие бедствия своими выходками. Воровали подшипники на самокаты, били лампочки в цехах изрогаток.            Здесь на фото Сережка, я и Танька. Были еще Светка, Наташка и Ванька. На фото их нет. Это была наша банда.

 

У проходной завода был магазин, входом за территорию, а двор ,огороженный высоким   забором, был на территории завода. Мы сделали удочку с петлей, подкатили к забору железную бочку, поставили на нее деревянные ящики и через забор воровали пустые бутылки (каждому по бутылке). Потом выходили через проходную на улицу и сдавали в этот же магазин. В магазине на вес продавали огромные пряники с глазурью. Нам отрезали по большому куску и мы уходили очень довольные. Много позже я узнал, что директор магазина знал о наших проделках, но запретил нас ловить и шугать, а тем паче, говорить родителям. Больше бутылки мы никогда не брали, а недостачу в шесть бутылок он покрывал за свой счет. Этим он хотел помочь детям в трудные послевоенные годы. Конечно, мы много портили и ломали, но взрослые и начальство относились к нам снисходительно.

      На заводе были железные телеги с водилом. Подсобные рабочие возили на них детали с нижнего цеха в гору до верхнего. Мы прятались где-нибудь поблизости и ждали, когда они унесут последнюю партию деталей, потом вскакивали на тележку и мчались вниз под гору, управляя водилом, как рулем. Внизу бросали телегу и разбегались. Рабочим приходилось спускаться до самого низа, чтобы дотащить ее до своего цеха.

      Раньше конструктора чертили чертежи на ватмане, потом копировали на кальку, а с нее –на светочувствительную бумагу(синьку). Кальку  накладывали  на светобумагу,крепили на большом планшете и прижимали стеклом. Все это выставляли на солнце. Потом аммиаком проявляли и закрепляли. Однажды я шел откуда-то домой (был один) и увидел у верхнего цеха телегу. Я на нее уселся и поехал вниз, но как говориться, не справился с управлением и налетел на целый ряд выставленных планшетов. Конечно, кальки порвал, стекла побил, планшеты поломал. Я бросил телегу и убежал , но меня вычислили и отца вздрючили.

     Другой раз у конторы увидел электрокар-подъемник.Он, видать, застрял в грязи в пятницу или субботу. А за воскресение земля подсохла. Я на него уселся и нажал на педаль.Он у меня выпрыгнул из ямы и врезался вилами в стену.Я, конечно, тут же сбежал. В понедельник директор пришел на работу, а сдвух сторон его кресла торчат вилы, пробившие стену. Меня опять как-то вычислили, хотя в воскресение никого рядом не было.

      Директор меня терпеть не мог , но после одного случая стал ко мне лоялен. Мы с Ванькой в воскресение шлялись по заводу и он уселся на ленточный конвейер и ухватился за раму с двух сторон руками, конвейер оказался под током( рабочие испытывали в субботу, но отключить и отсоединить забыли). Ваньку стало страшно трясти, я хотел его оттащить ,но меня звездануло током. Я его не бросил, а схватил за штаны и сдернул с конвейера.  Он подергался на земле , но потом оклемался. Все это видел охранник, который бежал нам на помощь. Он и рассказал директору. Все обошлось, а мог директор и пострадать. Тогда насчет техники безопасности было очень строго.

 

      Была весна. На аллеях завода было очень много сирени. Я шел по аллее и увидел, что на срезах сирени сок почти течет. Решил его попробовать. Сок оказался сладким, только пах псиной, но я все равно его нализался. А потом упал на асфальт и у меня начались конвульсии. Люди увидели и отнесли в медпункт. Была там очень опытная медичка. Она мне промыла кишки и сделала укол. Кто-то сообщил родителям. Они прибежали и были страшно напуганы.                                                                                  

      Еще был случай: шел    домой и на высокой стене кирпичного склада увидел красивую бабочку. Она мне очень понравилась и я стал кидать в нее камнями. Половинка кирпича отскочила и упала мне прямо на голову. Рана была глубокая, видать, попало углом, кровь так и хлестала. Я стащил с себя майку, обвязал голову и побежал домой. Врачиха потом сказала, что если бы я этого не сделал, то домой бы не добежал. Я потом долго ходил с забинтованной головой на зависть дружкам!

      Однажды бес меня занес на крышу литейного цеха. Там я увидел гнездо ,из которого вылез птенчик и сидел он посредине фонаря(такое окно на крыше). Мне стало его жалко и я хотел посадить его опять в гнездо и полез на фонарь. Рейки, на которых лежали стекла, обломились и я с верхотуры загремел вниз в цех..

      Было воскресение, в цеху никого не было, а на неделе рабочие делали большую опоку(форму из специального песка) для очень сложной и большой рамы. Вот я и грохнулся прямо в середину этой формы. В не й торчала куча стержней. Ни на один не попал, как раз оказался между ними. Я даже не ушибся, встал и пошел к краю опоки. Как раз и следы оставил, по которым меня потом и нашли.

      Директор не знал, то ли ругать меня, то ли радоваться, что все обошлось. А недельный труд рабочих я загубил.  

      Однажды мы с пацанами умудрились разобрать хлопковый ворохоочиститель, стоящий на площадке готовой продукции, выдернуть барабаны (каждый не менее 100кг. весом), содрать с валов корпуса и вынуть из них подшипники (на самокаты). На следующий день руководство и рабочие чесали себе затылки, удивляясь, как мы шести, семилетние пацаны смогли снять такие барабаны, если они их устанавливали с помощью кран-балки? Знали, что это - мы, но доказать не могли. Устроили нам настоящий допрос с пристрастием. Допрашивали и оптом и по одному. Уговаривали и задабривали. Но  мы стояли, как партизаны-подпольщики, насмерть. На квартирах устроили повальный шмон, но ничего не нашли (иначе нашим родителям было бы худо). А мы их  закопали на свалке с металлической стружкой (завернув в промасленную бумагу), а через пару месяцев вытащили и поставили на самокаты (И то не сразу, а по одному).
        У отца был товарищ,  Григорий  Тельнов. Работал он на заводе шофером. У него был взрослый сын. Он подарил мне фильмоскоп, показывать диафильмы. Тогда их очень много продавалось в магазинах, в таких пластмассовых баночках. Все они были цветные. Аппарат был иностранный, очень мощный. Линз, наверное, в пять. Советского такого я ни до, ни после не видел. А диафильмов было коробок сто.
       Вечером собирались заводские дети, приходили и взрослые, ставили лавки, мать вешала на стенку простынь и я крутил эти фильмы, как киномеханик, а кто-нибудь из взрослых читал титры. Через несколько лет этот аппарат я сломал, чтобы посмотреть, как он устроен, линзы подрастерял, а из диафильмов делал ракеты и однажды чуть не спалил завод. (Ракета улетела в лесопильный цех и угодила в кучу с опилками).

Воспоминания о детстве       В Саракташе

      Летом 1952 года директор завода смог вздохнуть спокойно. Меня отправили на деревню к бабушке. Зиму мы перезимовали , а весной они решили перебираться в рабочий поселок Саракташ. 
      В Саракташе был станкостроительный завод «Коммунар», а с армии должен был прийти их сын Василий, мамин брат. К тому же и родители хотели переехать туда-же. Отец хотел работать на этом заводе.
      Получили в Саракташе участок на окраине поселка, разобрали сруб и перевезли туда. Помню смутно. Пока строили дом, жили во времянке (потом она стала сараем). Рядом с ней был курятник, крытый ветками, на которые сверху насыпали землю. К срубу пристраивали еще комнату с сенями. 
      Второй сруб - пристройку дед с дядей Васей вывели по высоте почти вровень с первым, но последнее бревно закрепить не успели и ушли обедать. Я залез наверх и стал бегать по этому бревну, оно качнулось, и я нырнул головой вниз, пробил крышу курятника и задавил курицу, которая высиживала яйца. 
      Все страшно перепугались, но я даже не поцарапался, только был весь в курином помете и в яичных желтках.
А еще я украл у деда кисет с махоркой и бумагой, засел в уборной, свернул цигарку и стал курить. Бабушка увидела дым, обернулась, а дед на срубе. Меня выволокли из уборной и дали «леща».
      В мае 1953 года приехали родители и всем стало полегче. Отец устроился на завод технологом, дядя Вася - учеником токаря. Дед строил дома, бабушка с матерью - по хозяйству. Мать была беременна сестрой.
      О тех временах в памяти осталось несколько эпизодов. 
Через два дома от нашего был глубокий овраг. На той стороне оврага был всего один порядок домов, а дорога перед домами была под уклон в сторону оврага. Было это ранней весной, в овраге была вода, покрытая довольно крепеньким льдом. Я шел по этой улице, поскользнулся, съехал в овраг ,пробил лед ногами и ушел под него. 
      По улице шел парень с работы, он все это видел и спрыгнул в овраг прямо на лед, обломал его и вытащил меня на берег. На нашей стороне дети видели, побежали к нам домой и кричали, что я утоп. Прибежали родители, а парень вел уже меня домой. Сушиться он не стал, а побежал домой мокрый. Я опять болел воспалением легких.

      Второй эпизод: высокой ограды между домами пока еще не было. Повадился соседский петух топтать наших кур, а нашего петуха забивал до крови. Отцу это очень не понравилось и он начал нашего петуха кормить мясом. Через пару недель слышим ,на улице дым коромыслом. Дерутся петухи. И наш петух чуть того не убил. Еле их растащили. Соседского петуха пришлось хозяевам зарезать, так как он перестал есть и совсем захирел.

      Еще ранней осенью дед шел из пивнушки домой и у бани в золе увидел шевелящийся комочек, который отчаянно пищал. Это был щенок, совсем крохотный, а в золу залез от холода. Дед его пожалел, сунул за пазуху и принес домой. Бабуля его очень ругала. 
      Худо-бедно, из него выросла огромная псина, похожая на волкодава.
      У него была скверная черта, когда кто-нибудь заходил во двор, он прятался за сенями, а когда человек собирался уходить, то нарывался на оскаленную пасть.
      В те времена двери на замки не закрывали, и можно было зайти в дом, даже когда нет хозяев. Так «Буян», так звали пса, продержал почтальона пол-дня и порвал ему штаны и сумку. Помню, почтальон здорово орал и грозился нас оштрафовать.
      Я мечтал о большом велосипеде и хотел, чтобы он ловил   волков. Тогда за сданную шкуру волка можно было купить два велосипеда. Я стащил у деда ремень, утыкал его гвоздями и одел ему вместо ошейника. 
      Теперь надо было отрезать ему хвост и уши, но нож мне стащить не удалось. Стали допытываться, для чего он был мне нужен. Пришлось сказать, и они спасли ему хвост и уши, уговорив меня не делать этого.
      Он был чуть ниже меня ростом, а меня боялся больше всех. Я его частенько колотил, но в то же время воровал для него хлеб и кости и поэтому он подлизывался ко мне.
      Меня не оставляла мысль о велосипеде, и я решил выливать сусликов. Мне нужно было примерно штук сто. Пошел я на луга, таскал воду из озера чуть ли не за километр, вылил штук шесть. Принес в ведре домой, зашел в хату, а когда вышел, он уж доедал последнего суслика. 
      Я его отлупил его же цепью. Он визжал, как щенок. Выскочили дед с бабкой, отобрали у меня цепь и долго меня ругали, но велосипед все-таки купили. 
      А «Буян « на следующий день опять стал ко мне подлизываться….

 

В О С П О М И Н А Н И Я  О ДЕТСТВЕ   Неудачное переселение

      В апреле 1954 года родилась сестренка Ирина. Помню, на меня это не произвело большого впечатления. Все вокруг занимались только ею, а я был рад, что на меня стали обращать меньше внимания и стало больше свободы. Помню только, что орала она низким голосом и требовала к себе много внимания.

      У отца на работе что-то не заладилось и он уехал в июне 1954 года в Ташкент, на старое место работы. К тому же, дядя Вася стал гулять со своей наставницей по токарному делу Машей, и все шло к женитьбе, а жить им было негде. Мне, кажется, что поэтому родители уехали. 
      Мать с Ирой уехали в августе, и я опять остался один у деда и бабули. (Через два дня после отъезда матери под Тоцком Жуков Г.К. взорвал водородную бомбу).

   

  Тетя Маша была токарем высочайшего последнего разряда, так как с детских лет всю войну простояла за станком. Была она очень доброй и умной (дядя Вася, кажись, её побаивался). Но здоровье у нее было слабое, война наложила свой отпечаток.
      Пошли мы однажды на рыбалку, на Сакмару. Я, она и дядя Вася. Мы, конечно, захватили лучшие места, стали прикармливать рыбу. Тетя Маша села недалеко в неудобном месте, закинула удочку, достала толстую книгу и стала читать, изредка поглядывая на поплавок.
       Мы с дядькой только ухмылялись, глядя на это.
Настало время идти домой, мы достали свои куканчики с окушками и плотвичками и стали ее звать. Она смотала удочку и вытащила из воды свой кукан с крупной плотвой и подлещиками. Мы с дядькой только перглянулись и спросили, на что она ловила. Она сказала, что на хлеб, так как червей мы ей не дали.
       В другой раз я подглядел и понял, почему она ловила крупную рыбу. Тесто она сажала на крючок большими кусочками и мелочь не могла ее сожрать, а тащила она тогда, когда поплавок пропадал совсем, а в остальное время читала книгу. Но мне так ловить рыбу было скучно, так как ловилось редко.
Немного о дяде Васе. Призвали его по возрасту в 1945 году, но по указанию Сталина этот призыв на фронт не отправили (использовали людей из освобожденных територий), зато служили они почти семь лет и демобилизовались в 1952 году.

       

Дядька служил на Сахалине мед. братом. Однажды случилось так , что ему пришлось принять роды у жены своего командира. Роды были сложными, но прошли успешно. Жена командира разнесла про это по всему Сахалину и его стали возить принимать роды чуть ли не ко всем женам офицеров. Его дело солдатское, есть! – и поехал. В любое время года на Виллисах, бронетранспортерах, на артиллерийских тягачах колесил он по Сахалину. 
       Что-то все-таки в нем было. Он снимал боль у рожениц и правил детей в утробе при неправильных положениях. Отпустили его с Сахалина с большим трудом, но на гражданке он фельшером стать не захотел. Говорил, что он и так насмотрелся на Сахалине.
       Поженились с тетей Машей они в 1955 году. В 1956 году родилась дочь Наташа, а где-то в 60 годах она умерла от чахотки, оставив дочь сиротой.
       Осенью бабуля отправила меня домой в Ташкент. Посадила в Оренбурге в поезд, договорилась с проводником, что в Ташкенте меня встретят и - вперед! Поезда тогда ходили от Оренбурга до Ташкента трое с половиной суток. Восемь-десять плацскартных вагонов тащил паровоз. Первые вагоны были черные от сажи. Как только поезд трогался, все раскладывали свою снедь и трое суток беспрерывно ели ( с перерывом, конечно на сон), и наперебой друг - друга угощали. 
       Поезд на станциях стоял долго, и все бежали вперед или назад за кипятком. На всю длину станции стояли лавки, на которых чего только не было, перечислять - времени не хватит. Все стоило сущие копейки. Естественно, весь вагон за мной присматривал, ведь я ехал один и был этим очень горд.
       В Ташкенте меня встретили родители и привели домой. В то время от завода нам дали бывшую конторку за литейным цехом. Было там две маленькие комнатки и длинный узкий коридорчик между ними. Я жил в маленькой комнатке, а родители с сестрой – в «большой».
       Топили печку мы коксом, который брали на площадке. Но из большой кучи не брали, а выковыривали из земли около нашего дома. Однажды я ковырял кокс железкой, а тут идет директор со своей свитой. Увидел меня и говорит своим сопровождающим:- « хватайте его, он кокс ворует, наконец то мы его в тюрьму посадим…»

       Зря он это сказал…. В этот же день я подсунул уголок со штырем под колесо его машины. Шофер не заметил и пропорол покрышку вместе с камерой. Машина была заграничной, трофейной «Хорьх», кажется. Запасного колеса не было. Директор всегда и так допоздна оставался, а тут пришлось ждать, пока пригонят другую машину.

       Мало того, что домой приехал часа на два позже, да еще простудился, так как машина была без верха.
       А я уже после этого таскал кокс из большой кучи (если родители не видели)

       Осенью я пошел в первый класс. Тогда года два, как отменили раздельное обучение, и мы учились с девочками. Обрили меня наголо, надели суконные брюки, гимнастерку, сапоги. На голову - форменную фуражку с буквой «Ш». На бляхе форменного ремня тоже была  буква «Ш». В таком виде отправили меня в школу. В школе мне не понравилось, так как там была военная дисциплина, но я не хулиганил, и учителя относились ко мне лояльно. Школа была далековато. Нужно было идти через весь завод, через проходную выходить на улицу, а дальше, налево вверх и вниз на улицу Шота Руставели. Дальше через дорогу и вниз. Школа находилась будто-бы в яме.                                  
        Обратно через весь завод идти было неохота. Я садился на скамейку у проходной и ждал попутную электрокару.
        И так с кары на кару добирался домой. С рабочими было негласное соглашение.   Кто не брал, то утром искал свою кару по всему заводу, а если отключал привод, то ему устраивали короткое замыкание в аккумуляторах (совали между клеммами металлический штырь) и он вообще не мог работать. К тому же могли вычесть из зарплаты стоимость ремонта. Не возить нас было себе дороже!
       Весной 1956 года руководство завода построило нам дом. Кирпичный, трехкомнатный. Выделили нам в нем две комнаты,  а в одной поселили молодую женщину с ребенком, Раю Кузнецову. Девочку звали Таней. Через много лет, она созналась дочери Тане, что ее отцом был дядя Вася, когда пришел из армии. Таня, будучи взрослой, попыталась наладить с нами контакт, но что-то не получилось, и следы ее затерялись. Знаю,  что она удачно вышла замуж, стала большим специалистом и работала на авиазаводе им. Чкалова.
       Директору, наверное, надоели мои выходки, и он распорядился поставить кирпичный забор и у нас получился внутренний маленький дворик. В заборе была дверь, которая закрывалась на ключ. Мне разрешалось через завод ходить только в школу, туда и обратно. Однажды директор увидел меня на территории завода и наорал. В отместку я в воскресение побил в литейном цехе все фонари (стекла на крыше) из рогатки. Но стрелял подальше от дома. Директор понял, что это моя выходка, но доказать не смогли, так как от моего дома разбить фонари было невозможно. Тогда он пожертвовал территорией завода в пользу города, нам заделали кирпичами двери, а на железных воротах, отделявших завод от улицы, прорезали автогеном калитку. Потом оформили нам новый адрес - Тупик им. Волкова д.6»а». Так как дом 6 в тупике уже был. И пришлось отцу ходить на завод вкругаля, что отнимало минут сорок времени. Директор думал, что после этого он вздохнет спокойно, но ведь выходной был наш...!
       Ире было года два. У нас были куры. И вот петух невзлюбил ее - стал постоянно на нее наскакивать. Она пугалась и жутко орала. Отец выскакивал и пинал его, а петух наскакивал на отца. В конце концов, пришлось его зарезать. Когда потрошили, вместо зоба у петуха был комок мышц.
       Осенью нам привезли уголь. Было это утром и уголь свалили около дома у ворот.   Родители ушли на работу, а мы с Ирой перетаскали весь уголь в сарай.  Когда родители пришли вечером с работы, то не поверили, что это мы вдвоем смогли перетаскать столько угля.
      Помню, родственники отца привезли к нам на продажу арбузы, чтобы мы их продали. Но люди приходили за арбузами именно тогда, когда родители были на работе. Занимался коммерцией я. Отец приходит с работы, а в стороне лежат штук шесть арбузов и все с нарезами. Так покупатели выбирали. Потом отец их кому-то продал оптом. Помню, когда их везли на машине, то я кинул несколько штук на дорогу, чтобы посмотреть, как они разлетятся вдребезги. Нас догнала милицейская машина и отца оштрафовали.
       Отец достал где-то воздушку (ружьё), которое стреляло свинцовыми пульками. Ночью я ходил на станцию тайком от взрослых и воровал с вагонов пломбы. Чтобы не поняли, что это пломбы, я их плющил молотком. Отец как-то догадался и вздрючил меня. Потом я стал делать пульки из чего попало (из гвоздей). Один раз сосед (большой пацан) меня поколотил. Я наделал пулек,  взял ружье, потом  залез на крышу дома, залег за трубой и перестрелял у него половину голубей. Но, почему-то он не догадался, что это моя месть.
        В конце нашего тупика строили многоэтажный дом. Довели его до четвертого этажа. Летом мы с пацанами ходили на стройку и бегали по стенам, ловили экстрим. Один раз соседский пацан Шурик (армянин) завел меня, мол, слабо залезть по кирпичам на четвертый этаж. И я стал карабкаться по кирпичам,
как скалолаз. Пацаны и девчонки стояли и смотрели. Но кто-то сбегал за моими родителями. Они прибежали, но кричать не стали. Стояла мертвая тишина. Я долез до верха, с торжеством обернулся и чуть не упал с верхотуры. Внизу стояли мои родители. Мне тогда здорово попало!
       Когда отец получал зарплату (а деньги тогда были размером с носовой платок!), то мы с ним шли в чайхану. На тридцать рублей отец покупал двадцать палок шашлыка и две лепешки, а себе еще кружку пива. Мы это все съедали и шли домой, а по пути покупали маме и Ире торт или мороженое. По этому поводу мы отца дразнили: - «Сиканомил тырр рубля, на куружку пива». Отец получал чуть больше тысячи рублей, а цены были очень смешные.
       На праздники мама нам с Ирой давала десять рублей, и мы целый день ходили по городу. Ездили на автобусах, покупали флажки, шарики, дудки, лимонад, мороженое и т. д. И еще оставались деньги.
       Комнаты в нашем доме были смежные. В передней комнате жил я, а в следующей (побольше)- родители с Ирой. Отец выписал на заводе брезент, и мать сшила огромные пуфы, штук шесть. Их набили стружками очень плотно. Три штуки заменяли мне кровать, а другие - диван в их комнате. Стружки очень приятно пахли лесом, и спать было одно блаженство. Наверное, с этих пор я привык к мягким постелям.
       Приехал дед. Он сколотил нам столы, тумбочки,  этажерку и еще что-то. Правда, произошло такое событие: я перебирал картошку в подполе и в это время он приехал. Все выскочили во двор его встречать, и я с ними. А подпол закрыть забыл. Дед вошел и ухнул вниз. Как только не убился..!
        По тем временам жили мы неплохо. У отца был фотоаппарат «Любитель» (он и сейчас у меня есть). Отец фотографировал. Был у нас патефон и пластинки (кое-какие и сейчас у меня остались). Дефицитом были патефонные стальные иголки, но я стал использовать колючки от акации. Звук был тише, но зато без металлического шипения и шкворчания. Был у нас радиоприемник « Москвич». Маленький, но ловил почти все станции мира. Потом мы купили телевизор КВН с водяной линзой. Работал он по вечерам часа два в сутки. На кино приходили соседи, но тогда, если мужик берет женщину за руку, то до 16 лет это смотреть не разрешалось. Нас выставляли в другую комнату и запирали дверь стулом (А мы подглядывали в замочную скважину). Позже мы купили приемник « Балтику» и телевизор «Рекорд».

******************************************************************************************

В О С П О М И Н А Н И Я
О школе

       Воспоминаний о школьных годах у меня осталось немного. Помню , в первом классе я подрался. В драке участвовали и девчонки. Мы, дети, тогда не разбирали, девчонка ты или пацан, если лезешь в драку, то получи! Дал я Наташке пару раз по (Первый класс - учительница Серафима Николаевна. Слева - направо внизу Рагозин, Синицын, Я, Хашимов,. 3Ряд-второй Котов,6 учительница,8 Прокофьева. Верхний ряд: 3 Касымов, 4 Миллер, 6Танька, крайняя справа - Ира Малахова)
кумполу, а она возьми да и пожалуйся отцу. Тот, естественно, моему. Меня вечером здорово взгрели ремнем, причем никто не заступался.
       После этого у меня получилась фобия на драку, особенно с девчонками. В школе одноклассники звериным чутьем почуяли и стали травить, а я , помня науку, на все это не отвечал достойно - одним словом, стал трусоватым.
       Заправлял классом один пацан – Хашимов (как звать, не помню). На общей фотографии он справа от меня. Стал этот Хашимов лупить меня по черному.   Терпел, сколько мог, но однажды не выдержал и дал ему в рыло (жаль, что не сильно), а после убежал от него из школы с уроков. Родителей вызвали в школу за прогул и драку. Он на меня нажаловался и все переиначил. Мне опять досталось, что еще более усугубило мой страх перед драками. К тому - же это было знакомство с несправедливостью.

       Одним словом, в школе у меня не заладилось, поэтому плохо помню.
       В 1960году отца перевели на новый завод (Ташкентский изоляторный), а весной в мае дали квартиру в новом микрорайоне Чиланзар в четырехэтажном многоквартирном доме (хрущевке). Отцу-то вообще, как больному туберкулезом и изобретателю полагалась отдельная комната, но родителям так не терпелось, что они согласились на двухкомнатную вместо трехкомнатной.

       Как раз в этом месяце была денежная реформа и Хрущев Никита Сергеевич посадил народ на копейки, уменьшив номинал рубля в 10 раз. Стал отец получать чуть больше 120 руб. Одновременно подорожали цены на продукты. Мясо стало стоить 1 руб. 40 коп. за кг.    Подорожали масло, сахар, яйца, одним словом - вся сельхозпродукция.
       Жизнь стала копеечной. Были копейка, 2,3,5,10,15,20 копеек. Стакан чистой газированной воды-1 копейка, звонок по телефону-2 (двушник) копейки, трамвай-3 копейки,автобус-5копеек . Ну а 20 копеек - это уже капитал! Вот народ ходил и гремел копейками!

  Сзади наша обожаемая Галина Александровна...    

 Доучивался я в прежней школе, в 6 классе. Приходилось каждый день ездить двумя автобусами в другой конец города, сплошная морока.
Чиланзар тогда еще только строился. На проспекте Гагарина стояли 7 старых 4-х этажных домов и школа между ними. Правда, здания были капитальные ,с высокими потолками. 1 квартал и 2 квартал имели всего несколько построенных домов - хрущевок и стройки.      Чуть далее от города строилась восьмилетняя школа, в которой мне предстояло учиться. От нашего дома до нее было метров 800.
       В квартире нашей было пустовато, был круглый раздвижной стол, шифоньер, панцирная кровать с шариками, диван, стулья и табуретки, Ирина койка. Был телевизор и приемник «Балтика». Ну, еще на кухне там что-то.
       Питались мы хорошо. Овощи носили прямо домой и не дорого. Холодильника у нас не было, поэтому готовили каждый день. Мать давала мне 10 руб. (еще до реформы) и посылала в ларек прямо перед нашим домом. Я спускался вниз, а там уже стояли люди и ждали, когда мясник вынесет мясо, сразу - же расхватывали лучшие куски - тут уж не зевай!(на 10 руб.получалось 750 грамм). Ходил каждое утро за молоком, его возили бидонами и черпали литровыми ковшами. Стоило оно очень дешево. Хлебный магазин работал до 11 часов вечера. Хлеб был разных сортов - белый, серый, черный, батоны, сайки, булки и т.д.
       На проспекте Гагарина стояли прямо на улице большие бочки, продавали рыбью икру и соленые грибы. Отец после работы, идя домой, часто покупал икру и грибы, а мать его ругала, т.к. в семье кроме него никто это не ел. Он икру жарил, а грибы вымачивал и тоже жарил и сам ел. Он был с Дальнего востока и к такой пище был привычен с детства.
       Книжный магазин был там же, на проспекте. Я им пользовался, как библиотекой. Книги стоили дешево, и любую заинтересовавшую меня книгу я мог купить. В те времена книги мы не очень ценили.
       С одеждой было туго. Были у меня всего одни брюки и когда на озере у меня их украли, я несколько дней не мог ходить в школу, пока не купили новые.    Туфли приходилось каждый день красить тушью, чтобы замазать трещины и разводы, к вечеру они появлялись снова. Каждой вещи было по одной - смены не было.
       Летом 61 года были мы за городом с заводчанами отца на отдыхе. Там его приятель взял у меня карты, чтобы показать всем фокус и порвал спрятанную карту. Я очень обозлился, и чтобы меня умилостивить он обещал мне голубей. Дня через два отец принес пару.  Сизого голубя и белую голубку. Я достал большой фанерный чайный ящик и сделал им домик (потом в нем жили шесть пар). Голуби прижились, свободно летали.    Потом прилетали «чужаки» , оставались жить, создавали новые пары.(доходило до 10-12 пар). Одним словом, стал я голубятником, поэтому меня невзлюбил весь дом. Голуби объедали цветы в ящиках на балконах, я лазил по крышам, свистел, махал шестом с тряпкой и кидался картошкой. Несколько стекол соседям я высадил.
       Кончилась моя голубиная эпопея трагически. Мы всей семьей уехали в Саракташ, а отец оставил смотреть за квартирой рыжего своего приятеля. Этот дурень накормил их мокрой пшеницей и у них порвало зобы. Он их потом перекидал на чердак, а мне говорил, что они улетели. А вообще- то он из нашей квартиры устроил притон и славно месяц повеселился.
       Ира не хотела учиться в восьмилетней маленькой школе, к тому же она стояла как бы в яме. Напротив, через дорогу была большая шикарная школа, и она видела учащихся на переменах. Она взяла свои документы и сама пошла поступать в школу. Школа относилась к первому кварталу, а мы жили во втором.    Пришла она в здание, стоит в фойе и не знает, что делать. Мимо шла учительница, которая спросила ее,  что она тут делает. Та говорит, что в школу поступает.    Та спросила про маму, а Ира говорит, что сама пришла, одна. Та удивилась, но провела к директору. Тот ее немного поспрашивал, а потом сказал, чтобы пришла мама. Так она сама поступила в школу, туда - куда хотела.

  Майя Захаровна Захарова - третья, слева,в первом ряду. Я с Топором третий слева вверху...    

 В седьмом классе стали у нас преподавать черчение. У меня с черчением было все легко и инструмент был профи (отцовский).Были у нас два второгодника - братья близнецы Торики (мы их называли «топорами»).Старшего, помню звали Димка, младшего - Валерка. В школе они верховодили и их все боялись. Однажды, на большой перемене, вижу, старший корпеет над чертежом, а у него ни черта не получается. Я стал ему объяснять - а он пень - пнем. Я обозлился и сказал, что мне легче сделать, чем ему объяснять. Он страшно обрадовался и попросил к уроку черчения сделать. На следующем уроке я минут за десять ему сделал этот чертеж. А потом и брат стал просить, чтоб и ему делал. В общем, ты мне - я тебе. И стали меня в школе бояться больше, чем их. ( Вон Вовка с Топорами идет!)
       Наша классная руководительница (Русский и литература) захотела поставить Пушкина «Цыгане».   Дали мне роль Алеко (потом прилипла кликуха-«калека»). К делу отнеслись очень серьезно.   Реквизит взяли у театра юного зрителя (декорации, шатры, трубки, бутафорные костры и пр.) Я, как городской житель по роли, достал портсигар, набил его сигаретами и, когда отец Земфиры толкал свою речь, достал его, вынул сигарету, постучал по крышке портсигара и закурил. Из зала возглас:-«Володька, матери скажу». Все смеялись, а Майя Захаровна не могла ничего поделать. Эти цыгане, которые валялись на сцене у бутафорных костров, тоже набили свои трубки табаком и задымили. Правда, потом многих рвало по черному. С тех пор я стал курить…
       В НАШЕМ ДОМЕ В ТРЕТЬЕМ ПОДЪЕЗДЕ ПОСЕЛИЛСЯ ПАРЕНЬ, НА ДВА ГОДА СТАРШЕ НАС С Генкой Волковым(моим приятелем-соседом).Был он из неблагополучной семьи, отъявленный хулиган. И вот он приучил нас к анаше. Тогда этого добра можно было достать за рупь. на пять косяков. Звали мы ее –план, дурь, дрянь( но не марихуана). Так вот, накуримся и ржем, как дураки полдня. Пока родители хватились - я уже подсел. Один раз пришел домой под «балдой» - у матери сердечный приступ( не знаю - в самом ли деле?), но я здорово испугался и решил завязать. Но влезть в дерьмо легче, чем вылезти.

       На следующий вечер, когда мне предложили - отказался. Тогда они попытались заставить курнуть силой. Я сломал косяк, что их очень обозлило и они мне здорово ввалили. Разбили мне нос и порвали рубаху.   Пришел домой весь в крови, но родителям ничего не сказал, как не пытали.На следующий день пошел в беседку опять. Теперь чисто из упрямства. Мне опять наподдавали, но я и на следующий день пошел. Тогда они встали и ушли, обдав меня своим презрением.   Курить план мне больше не хотелось, так как ассоциировалось с побоями. А Генка бросить так и не смог (видел его через много лет),хотя на тяжелую и не подсел.

       Итак закончено восемь классов. Впереди лето и необходимость решать, что делать дальше…

*****************************************************************************

В О С П О М И Н А Н И Я
О студенческих годах

         Итак, встал вопрос, что делать дальше. Идти в 9 класс в соседнюю 163 школу, идти в ПТУ или в техникум. Решил идти в авиационный техникум, но говорили, что там много желающих на одно место.    Нужно было готовиться. Сделал я расписание на каждый день и стал интенсивно учить вступительный материал, но хватило меня дней на пять. В конце концов я плюнул и решил уехать в деревню на лето отдыхать. Никто не возражал, и я уехал в Саракташ.
      Об этом времени мало что осталось в памяти.   Помню, на нашей улице застроили второй порядок(нечетные номера домов). Прямо против нашего дома жил здоровенный парень, года на два старше меня, но водился он с малолетками. В те времена в моде был так называемый «Дибилдинг», накупил он гантелей, гирь, наделал штанг и начал изумлять ребят своими спортивными способностями.
       Поднял он гантелину весом 2 кг. 100 раз правой рукой. Все были в восторге. Мне захотелось пошутить, и я заявил, что тоже подыму столько же. Никто не поверил, и я предложил спорить на бутылку сухого вина. Он согласился… и проспорил! Тогда я предложил, что подниму больше, чем он. Он согласился… и опять проспорил. Я предложил поднять левой рукой больше, чем он –правой. Он опять проспорил. Наконец я предложил, что одной рукой я подниму больше раз, чем он двумя по очереди, но спорить будем на все проигранные им бутылки. Он долго колебался, но, в конце концов, рискнул - и опять проиграл! Проспорил он почти ящик, но я согласился на рассрочку. Так мы отметили мой приезд.
       Весь фокус заключался в знании физики(импульс силы). Когда рука с грузом шла вниз, она падала на бедро, которое служило своеобразной пружиной, толкающей руку вверх. Никто этого не заметил, так как движение бедра было крайне незначительно, но таким образом можно поднять руку с грузом больше раз, чем без груза. Знание физики мне помогло и в армии, но об этом напишу ниже.

       Объегорил я и своего родного дядьку. После школы отец подарил мне свои часы «Победа». А дядя Вася купил себе современные часы «Полет». Он мне говорит, чтобы я свои часы выбросил на помойку. Зря он это сделал. Я решил его проучить. Поспорил с ним на две бутылки вина, что мои часы ходят точнее, а когда он пришел с работы и мыл руки, я его часы подвел минуты на три назад(потом поспорил).Ударили по рукам, отдали свои часы бабушке, и она спрятала их под замок в сундук. Стали ждать сигнал точного времени. Мои часы ушли секунд на 10 вперед, а его отстали на 3,5 минуты. Он стал орать, что тут что-то нечисто, так как он их проверял часа за два до того. Но крыть было нечем, а то, что он их снимал - забыл.… Одним словом, лето прошло, как обычно, правда, с некоторым количеством спиртного.
       Приехал домой, и чуть не опоздал сдать документы. Сдавал в последний день, и не хватило какой то справки. Успел буквально в последние часы. Но ведь я был совершенно не готов. Одним словом, полагался на русское «Авось».
       Как ни странно, сдал экзамены неплохо. Получил две четверки и пятерку. Со средним баллом не хватало каких то десятых, что бы взяли на факультет ракетостроения. Захотел поступать на факультет «эксплуатация самолетов и двигателей». 
       Группа была из ребят, ни одной девчонки, хотя на других факультетах они были. Начались занятия, но в середине сентября послали нас на сбор хлопка.

       Там я в первый раз узнал, что такое хлопковая кампания.
Отправили нас за 100 км. от Ташкента в совхоз «Малек». Поселили в здании школы. Спали мы на полу в спортзале, и только у бригадира(учитель узбекского языка) была кровать. Мы его ненавидели за то, что он нам не доплачивал зарплату за собранный хлопок. Цена сбора за 1 кг. чистого хлопка была 5 копеек, за подбор после машины-4 копейки, а за курак-3 копейки. Но, если в ведомости была сумма с копейками, то будь даже 99 копеек, он не доплачивал, говорил, что нет мелочи. Поэтому однажды ночью мы забросали его гнилыми помидорами и тухлыми яйцами. Когда включили свет, то он был весь в дерме. Был капитальный разбор. Кого то даже исключили из техникума, а его убрали. Занимался этим Глеб Борисович Коньков - КГБ, как мы его называли.

       Были у нас и «Ударники», были и отстающие. Я ходил в середнячках, собирая в день по 30-40 кг. хлопка.
       Учился сначала я вроде бы неплохо, получал стипендию, но перед новым годом произошел такой случай. Гулял я днем со своей девушкой по Чиланзару, вдруг подъезжает милицейская машина, и выскакивают из нее менты. Заталкивают нас в машину и везут в участок. Оказывается, кто то спилил голубые ели перед зданием Райисполкома, а мент, охранявший здание – проворонил. Решили те «товарищи» списать все на нас.   Подруга заплакала, и ее отпустили, поставили на меня. Но дали маху. Сначала надо было пугать, а потом лупить. Как дали мне первый раз, так меня и заколодило. Ничего не стал говорить, вообще перестал разговаривать. Подруга позвонила к нам домой, и пришел отец. Меня отпустили, но выписали повестку в ГУВД. 
       Пришел я по повестке в ГУВД, а там следователь стал меня уговаривать, чтобы я подписал протокол, а штраф он, мол сам заплатит. Но я уже не был наивным мальчиком. Видя такой оборот, он стал меня вызывать каждый день повесткой к началу рабочего дня. Я стоял с утра до обеда, он даже в туалет меня не отпускал. В обед он подписывал повестку и я уходил. Так продолжалось недели две. Отец узнал и пошел к начальнику. Начальник тоже попытался меня уговорить, но, видя бесполезность попыток, отпустил совсем.
       Одним словом, я крепко отстал от программы, особенно по математике. Они уже прошли дифференциальные уравнения, а я совершенно ничего не понимал.
Дальше – хуже. Сам разобраться не мог, а помочь было некому.
       А тут весна наступила! И взбаламутил меня мой дружок Генка на прогул. Мол, пойдем на речку, там птички поют и на лужайке травка зеленая, а я тебе справку сделаю. Я понадеялся на справку и согласился. Но справку он мне не сделал ни за этот день, ни за все остальные. И пошло – поехало. Одним словом, прогулял я почти месяц. Дома то думали, что я на занятия хожу!
       До годовых экзаменов оставалось недели три, когда однокурсник мой, Толик Пушкаревский, пришел и сказал отцу, что на занятия я не ходил почти месяц. Пришлось все рассказать. Собрался я забирать документы, но отец пошел к руководству техникума и договорился, что, если я сдам все годовые экзамены, меня не отчислят.    Пушкаревский взялся мне помогать. Готовился я основательно, спал по 4 часа в сутки, но экзамены сдал и даже получал четверки. Одним словом – перешел на второй курс, правда, без стипендии.
       Как лето прошло, не помню, а осенью снова нас отправили на хлопок, в колхоз «Пахтакор», уже километров за 300 от Ташкента. Третий курс не посылали, и мы были «авторитетами». Поселили нас в каком то служебном помещении. Была там большая комната, где я спал с товарищами нашей группы, а с отдельным входом – вторая, с каморкой, где спал бригадир. В этой комнате спали ребята из другой группы. В нашей комнате жило человек 40, а в другой – 20.

С бригадиром нам опять не повезло. Что он там преподавал – не помню, как стал учителем – уму непостижимо! Был он раньше «вертухаем» в каком то «Гулаге», да, к тому же – бывший офицер. Утром поднимал он нас ором – Подъем!! Бегал между раскладушек и лупил неповоротливых длинным ивовым прутом. Выбирал он его до этого с особой тщательностью. Толстый конец обмотал синей изолентой (дефицит в то время), и был прут у него вместо офицерского стека. Время на завтрак определенное, до секунды. Кто не успел – тот опоздал!   Перед погрузкой в машину выстраивал по ранжиру и устраивал перекличку. По приезду на поле – то же самое! Как будто кто-то мог сбежать из машины!
       Ходит вдоль шеренги, бьет себя стеком по хромовому сапогу и дает ЦУ. Иной раз и сорвется: - Я вас, падлы, научу дисциплине! Требовал с каждого собирать по 40 – 50 кг чистого хлопка, невзирая на состояние или возможности человека. Не выполнявших норму, отправлял вечером на кухню чистить картошку.    Чистили до часу или двух ночи, а утром шли на работу.   Подкрадывался сзади незаметно. Только разогнешься пот утереть, хвать тебя прутом между лопаток.
       Пока он меня не трогал – я терпел. Но однажды он так хватил меня между лопаток, что рубец не заживал неделю. Да к тому же, гад, вечером послал на кухню! И я решил отомстить.
       Скинулись мы с ребятами, собрали рублей 10 – 12 и я купил 4 бутылки «Портвейна» и бутылку водки. Я знал, что он по ночам «бухает». Дождался я, когда останусь уборщиком и не поеду на поле, и, пока он строю давал указания, рассовал бутылки по постелям. Он уже садился в кабину, когда я отозвал его и показал одну бутылку. Он сразу сделал «стойку», и отправил вместо себя бригадиром старшего по возрасту студента.    Машина уехала, а мы с ним навели полный «шмон» и, конечно, нашли все бутылки. После этого он закрылся в своей каморе и стал гулять. Когда я заглянул в окно, он лежал на полу в полном «отрубе». Я пошел в штаб и сказал , что бригадиру плохо и он лежит на полу.    Прибежали руководители, и когда сломали замок, увидели его в куче блевотины и в луже мочи. Вокруг валялись пустые бутылки.
       На следующий день его отправили с хлопка, а ребята сделали ему на дорогу «подарок». Преподнесли громадный арбуз, над которым трудились , наверное, всей бригадой. Только сначала ложками выели все содержимое, и аккуратно заделали место выреза. Молодежь злая – обиды помнит долго! Его уволили сразу, больше его никто не видел.
       У нас новый бригадир! Бывший пограничник. Драпал от немцев до Волги, а потом гнал их до Вены. Звали его Юрий Иванович. С нами он быстро нашел общий язык. Сказал он один раз: -Да, хлопок собирать – это не от немцев драпать! И стали мы к нему приставать, что бы он рассказал, как драпал от немцев. Выставил он нам условие – собирать каждому по 40 кг хлопка, а если останется время до отъезда, он будет рассказывать, как воевал. Мы, конечно, с восторгом согласились, и с утра от нас шел пар, так хотелось послушать его рассказы. Отстающим отдавали свой хлопок, и к обеду обычно сдавали 1200 кг хлопка.
       После обеда все собирались на куче собранного хлопка, и слушали его рассказы «про войну». Ведь это были не книжные героические рассказы, а не приукрашенная, правда. 
       Конечно, насколько я понимаю, он рисковал. Но никто никуда не «стукнул». За такую работу подекадно нам присуждали по барану (правда, условно – просто давали мясо на плов), и мы ходили в передовиках.   Правда, никто не знал, почему.
       В этот год сняли Хрущева…
       Однажды шел я вечером со штаба. Было воскресение. В этот день нас навещали родители и привозили продукты. Вижу, в глухом закутке сидит одинокий парень, и показалось мне, что он плачет. Я подошел и стал спрашивать, что случилось. Он сперва набычился, но потом рассказал, что его посылку отобрал «пахан» их группы (здоровенный амбал). В посылке было письмо от его девушки, и когда он попросил отдать письмо, тот гад с издевкой его порвал.
       Я ему сказал, чтобы сегодня на танцах он показал меня своим ребятам и сказал, что я – один из Чиланзарских авторитетов, которые даже в техникуме верховодят. Но надо сделать так, чтобы этот «фраер» услышал. А на следующий день, когда я к ним зайду в спортзал, где они размещались, пусть шарахаются от меня, как от прокаженного.
        Пришел я к себе и рассказал своим ребятам. Они знали этого парня, и даже обрадовались. Собрались развеять скуку, но я их пыл охладил, сказав, что справлюсь с ситуацией сам. Они, конечно, удивились. Уж очень тот парень здоровый был. ( Своим я объяснил, что за драку могли кого-либо выгнать из техникума).
       Вечером на танцах первокурсники так и сделали. На следующий день после работы я к ним зашел. Их заправила сидел в самом теплом углу, где нет сквозняков, на раскладушке. Я стал к нему подходить, а его соседи от него шарахнулись в сторону. Я рукой подозвал своего парня и спросил, этот ли. Он ответил утвердительно. «Амбал» стал вставать с постели, но я двинул кулаком прямо в нос (Не сильно, но до крови), и приказал открыть рюкзак. Рюкзак был доверху набит консервами и банками с «вареньями-соленьями».    Продуктов было так много, что они в рюкзаке не помещались, и даже стояли под раскладушкой. Я подозвал ребят и сказал, чтобы они разобрали свои банки, что они и сделали. Уходя, я при нем предупредил, чтобы они самосуд не устраивали. Когда я вышел от них, то увидел своих ребят. Оказывается, они меня прикрывали (на всякий случай).
       Обиженный ничего не смог придумать лучше, и вызвал на хлопок свою банду. Приехали человек семь. Но нам вмешиваться не пришлось. Первокурсники «дали» им у своего жилища, а потом гнали километра три.

Здесь я с сигаретой

       После этого авторитет мой в группе значительно вырос.

       Подшучивали мы друг над другом жестоко, иной раз – по дибильному. И в сапоги мочились, и из кружки воду переливали над ухом спящего, приговаривая: «По…ым, я уже по…ал!». Однажды у меня разболелся зуб, и я не мог заснуть. Хакимов меня попросил его разбудить, чтобы помочиться в сапоги Мергичеву. Мол, я все равно не сплю. Я согласился, но перед тем, как его разбудить, поменял сапоги местами. Хакимов встал, сделал дело и довольный лег спать. Я опять сапоги поменял местами.    Утром он с нетерпением наблюдал за Мергичевым, как тот обувал сапоги, а сам в то же время обувал свои. Мергичев обул, притопнул и - никакого эффекта! Зато Хакимов сунул ногу в сапог, в который сам же и надул.      Все смеялись до слез, когда узнали.
       Хлопок кончился, и наступила пора учебы. Заметил я, что в начале семестра все долго раскачиваются. Когда преподаватель предлагает ответить желающим, все лезут под стол. Я это учел, и стал тянуть руку. За первый месяц получал четыре-пять отличных оценок, а потом меня не вызывали. Для страховки я раза три вызывался, а потом переставал заниматься. Но семестр заканчивал с хорошими оценками.
       Сослужило это мне плохую службу. Знания были не полные, и две трети материала я не знал.
       Наступила пора годовых экзаменов.
       Пошел сдавать аэродинамику. Взял билет, вижу, что почти ничего не знаю. Махнул на все рукой и стал вертеться за столом. Все пишут что то, а я смотрю по сторонам или в потолок. Нинель Ивановна выгнала меня в заднюю комнату, чтобы я не мешал другим. Но она забыла, что там висели плакаты, на которых был весь экзаменационный материал. Память у меня была хорошая, и я сдал на отлично.
       Пришел сдавать литературу. Наделал шпаргалок, рассовал по карманам. Захожу в аудиторию, а там, на столе у Нинели Александровны штук восемь книг по литературе. Она мне говорит: «Шпаргалки есть?». Я говорю: «есть».
-клади в урну. А вообще, зачем ты их делал? Ведь ты знаешь весь материал.
-да так, на всякий случай - отвечаю, и бросаю шпаргалки в урну.
       Соврать ей никто не смог, и в урне было множество шпаргалок. Невостребованный труд многих студентов.
Взял билет, ни одного ответа на вопросы. Все – приехали. Как сейчас помню: Съезд писателей (какой – не помню), характер Названного из «Поднятой целины» Шолохова и «За далью даль» Твардовского. 
А перед экзаменом мы припасли лимонад и бисквиты для экзаменаторов. Было жарко, Нинель напилась лимонаду и ее подперло. На ее счастье, зашел Юрий Иванович (они, вроде, женихались). Но так как мы их обоих очень любили, то не позволяли себе никаких шуточек на этот счет. Она попросила его присмотреть за нами, а сама ушла.
       В аудитории – тишина. И вдруг, гул: Юрий Ива..а..а..нович! Он, конечно, делает вид, что не слышит. Но гул не стихает. Наконец, он сдается и распоряжается, чтобы поставили на «стремя» людей, и сами, чтобы по шустрому.
       В момент расхватали учебники. Я за минуту прочел весь материал по вопросам билета.
Пришла Нинель. В аудитории тишина и порядок. Юрий Иванович ушел. Я сижу и рассматриваю потолок. Посмотрела она на меня раз-другой и вызвала отвечать. Только начал отвечать на первый вопрос – хватит, следующий. Отвечаю на второй – та же картина. А третий и слушать не стала. Поставила «отлично» и отпустила.
       Настало время сдавать сопромат. В этом предмете я вообще ничего не понимал. Какие- то моменты, эпюры и т.д. Узнал только, что списать никто не смог. Каждому экзаменуемому Саблин давал листов пять чистой белой бумаги (и ведь не пожалел денег!), и все ответы писали на этих листах.
       Достал я у отца точно такие листы, написал на них шпаргалки. Только писал крупно, будто экзаменационный материал. На экзамен надел рубашку на выпуск, пристроил шпаргалки на животе, чтобы не помялись, и зашел с первой группой. Сел прямо перед Саблиным. Знал, что он будет вставать и ходить по аудитории и следить, чтобы никто не списывал. 
       Достал ручку и стал писать на листах, которые он мне дал, разную муть. Все, что помнил по сопромату. Через некоторое время он встал и ушел в конец аудитории. Я мгновенно вынул шпаргалки и положил их прямо на виду, на его бумагу. Потом вынул чистые листы, и стал не спеша писать ответы на вопросы. Он пришел, сел напротив меня и ничего не заподозрил.    Списал я весь материал, потом шпаргалки смял и, будто черновики, выбросил в урну у его ног. Потом попросился идти отвечать. Он стал проверять мою работу, удовлетворенно качая головой. Но видно все там было хорошо, и он начал что-то подозревать. Сказал, что задаст один дополнительный вопрос и, если я отвечу, то поставит мне «отлично». На этот вопрос ответ я знал, так как до этого прочитал в шпаргалке. Но он сказал, что неправильно, и поставил «хорошо». Я вышел из аудитории, проверил по учебнику, и убедился, что я прав. Стал рваться обратно в аудиторию, но ребята отговорили. Ведь я первый сдал на четверку. На следующий день у меня хватило нахальства подкараулить его и показать учебник. Он промямлил, что четверка тоже хорошая оценка.
       Одним словом, годовые экзамены я сдал на «хорошо», и перешел на следующий курс со стипендией.
       Как провел лето – совершенно не помню. А осенью нас на хлопок не послали, а отправили на стройку города. Делали мы кровлю на крыше строящейся чулочно-трикотажной фабрики. Два или три первых дня нам показывали, что надо делать. Потом бригадир приходил с утра и смывался после обеда. Потом стал приходить раз в три дня, а под конец – не приходил неделями. Мы сами грели битум, насыпали керамзит, ровняли, стелили рубероид и заливали битумом. Крыша была огромная, и работы было много. Проработали мы месяца два с половиной, но эти твари - строители заплатили нам по 17 рублей на нос! И мы ничего не смогли сделать.
       После первого семестра стипендию у меня опять сняли. По какому предмету получил тройку – не помню, но на четвертый курс опять перешел со стипендией.
Произошло в 1966 году землетрясение. Город развалился, но наше здание устояло, так как стены были в полметра толщиной. Но нас раскидали по разным местам и доучивались мы год, где придется.
       

       Этот год я хорошо помню, так как отец устроил меня на работу на завод резинотехнических изделий, где работал сам технологом. Числился я слесарем первого разряда, (самого низкого) но работал токарем. Закрепили за мной огромный станок ДИП-500 (ДИП – догоним и перегоним), метров 5 длиной с огромным патроном. Наставник мой (узбек) работал на миниатюрном станочке 1А62, хотя сам был здоровенных габаритов. Было ему лет 35, хотя токарь он был высокого разряда.
       Учил он меня своеобразным способом. Иди, говорит, принеси заготовку. Там, на улице лежит. Пошел, вижу, лежит заготовка, от круга отрезали. Диаметром мм 150. Схватил руками, а ее только что отрезали автогеном. Обжег пальцы до волдырей, а он стоит за спиной и поучает, что крупные детали надо брать рукавицами, чтобы не поранить руки о заусеницы, а деталь надо предварительно щупать, как утюг. В другой раз включил станок, а эмульсия брызнула мне в лицо. Он включил на станке охлаждение, а трубку направил в сторону лица. Опять наука – станок перед работой нужно тщательно проверять.
       Однажды точил я на станке сложную деталь, почти все сделал. Осталось немного. Но я устал, и решил сделать перерыв. Выключил станок и ушел за пирожками. Поел в буфете пирожков и, не спеша, пришел в цех и включил станок. Подвел резец, а он у меня вдруг сгорел. Заправил, подвел снова, а он опять сгорел. Поставил новый резец, чуть придавил, а он нырнул под деталь и порвал всю поверхность. Деталь запорота. Стал думать, что случилось. Наконец, взял напильник и стал ту деталь пилить напильником, а он не берет. Значит деталь каленая. Но ведь я обрабатывал сырую деталь? А он сзади ухмыляется и говорит, что нельзя уходить, не докончив работу. 
       Я терпел, сколько мог, но когда он с друзьями своими съел собаку, которую я прикармливал, терпение мое лопнуло, и я стал ждать подходящего случая.
       Случай не преминул представиться. Нужник был у нас на улице, почему то посреди свалки. Такая дощатая будка. Пошел он по нужде, а я как раз в то время искал болванку на заготовку для детали. А он забыл взять бумажку для понятного дела. Увидел он меня в щель будки, и давай орать, чтобы я принес ему бумажку. Я очень обрадовался, побежал, вывалял бумажку в бочонке с карбидом, и подал ему в щель. Через секунду он выскакивает из будки со спущенными штанами и с воплем бросается в канал, что протекал рядом. Одним словом, угробил пропуск, папиросы и еще что-то. Я быстренько ушел в цех, переоделся и слинял с завода раньше времени. Но на следующий день он сделал вид, что ничего не произошло.
       Проработал я на заводе полтора месяца, и заработал 80 рублей, на которые купил себе шикарный свитер стального цвета.
       Точно не помню, но, по-моему, в этот год был в последний раз за студенческие годы у бабушки в Саракташе. Был у меня там приятель, Петька Майоров.    Закончил он 10 классов, и решил поступать в институт. Я ему предложил поехать в Ташкент и поступать в Политехнический институт. Он уехал, и должен был остановиться у моих родителей. Был он деревенщиной.   Города совсем не знал, наверное, никогда там не был.   Приехал он в Ташкент. Мои родители его приняли, и отец стал ему показывать, как пользоваться унитазом, ванной, газом и прочее. Но то ли он не понял, то ли еще что, но произошел казус. Сходил он по большому, и дернул за цепочку, а с унитаза не слез, а так как зад у него был довольно солидный, все «добро» ему смылось прямо на задницу. Он не растерялся, залез в ванну и подмылся. Но перепачкал всю ванну. Родители вечером пришли, а в ванной такая картина. Стали его спрашивать, а он отвечает, что унитаз у нас не работает.
       К экзаменам совершенно не готовился, и целыми днями гонял пластинки. Соседи стали жаловаться.    Тогда отец вынул из радиолы предохранители. Пришли родители вечером с работы, а телевизор не работает. Пока догадались, в чем дело, прошло некоторое время.   А он, оказывается, вынул предохранители из телевизора, вставил в радиолу, и опять весь день гонял пластинки. А вечером пришел с гулянки, и говорит моим родителям: « а… обмануть хотели! Но я в электричестве кое-что понимаю!»
       Нашел какую-то толстую деваху, продавщицу пирожков и каждый вечер сношался с ней на улице. Один раз их забрал милицейский патруль и доставил в участок. Отцу пришлось его вытаскивать и платить штраф за нарушение общественного порядка. Одним словом – баламут был еще тот!
       В институт он не поступил, по-моему, даже документы не сдавал. Когда он уехал, моя семья вздохнула свободно, однако, по приезде мне выдали…
Самое интересное, что на следующий год он поступил в Ленинградский университет на физмат. Окончил университет, аспирантуру, защитил две диссертации и стал то ли членом-корреспондентом наук, то ли академиком.
       Об отдыхе в деревне остались отрывочные воспоминания. Помню, у тети Паши (моей «крестной») взял мотовелосипед и ездил на нем на рыбалку. Однажды дядя Афоня (ее муж) сказал мне, что купил двухскоросной мопед, но он не заводится. Снял я распределительную коробку, и вижу, что бегунок прерывателя смещен на180 градусов. Поставил на место, и процесс пошел. Дядя Афоня обрадовался, а я сменил мотовелосипед на мопед.
       Жить стало лучше, жить стало веселее!
Дядя Вася тогда уже жил в Оренбурге. Дедушка умер в 1964 году, и мы с бабулей жили вдвоем. Однажды приехал дядя Вася из Оренбурга на своем новом мотоцикле М-103. Интересная это была модель. Сам тяжелый, приземистый, с широкими шинами, здоровым баком и высоким задним сидением. Будущая модель М-104 была раза в два легче. Была в нем одна странность. Трогаешься, газуешь, но как только убираешь газ, он сам переключал скорость. Никогда больше ни в одной модели такого я больше не встречал.

       Дядя Вася ушел к своим друзьям, а меня послал накопать червей в лесу к завтрашней рыбалке. Сел я на мотоцикл, но зачем-то поехал не в лес, а к тете Паше.   Когда зашел к ним, то их не было дома, зато там сидел их зять – муж их приемной дочери Галины. Звали его Михаил. Так вот, Мишка мне очень обрадовался.    Работал он бурильщиком, и там нажил себе язву. Врач прописал ему чистый аптечный медицинский спирт. Получал он его по специальному рецепту в аптеке.   Рецепт нужно было сдавать, но он мог так убалтывать аптекарей, что они рецепт ему оставляли. Объехал он все близлежащие аптеки и купил бутылок десять чистого медицинского спирта. Меня всегда удивляла одна странность. Пустая бутылка принималась в магазине за 12 копеек, а в аптеке бутылка со спиртом стоила 8 копеек. Так сколько же стоил спирт? 
       Так вот, он обрадовался, что есть, кому с ним выпить. Разбавлял он спирт водой, а я до этого видел какой-то фильм, где показывалась технология питья чистого спирта. Решил я над ним подшутить. Говорю, что какой он бурильщик, если не знает, как надо пить спирт. Он очень оскорбился и предложил мне показать, как это надо делать. Налил я полстакана спирта, выпил, выдохнул, как учили и, не став закусывать, сказал, что мне надо ехать. Сел на мотоцикл и поехал в лес за червями. Как туда приехал – помню, как червей копал, тоже помню, но как потом дома оказался – совершенно не помню. Как в кино – тут помню, тут не помню!
       Утром дядька будит и спрашивает, где черви? Вышел я во двор, вижу – мотоцикл валяется на земле, рядом опрокинутая банка, а черви все расползлись. Пришлось нам ехать на ферму и копать червей заново, а самый утренний клев был упущен.

       Приехали мы на Сакмару, километров 20 ниже по течению. Места пустынные – красота! Смотрим, на берегу валяется удилище (бамбуковое) метра 4 длиной, только цельное. Дядька очень обрадовался. Говорит, что сделает из него складное. Разрежет и поставит гильзы. Он был токарем, и все это ему сделать было не трудно.
       Стали рыбачить, но клев был плохой, и попадались мелкие окушки. Сварили уху, поели и легли спать. Только я поставил на перекате пару закидушек чуть выше по течению.
       Светать стало часа в три, но опять клевало плохо. Я пошел на перекат, смотрю, леску отнесло вниз по течению. Стал тянуть – идет туго. Думал – пучок водорослей. Вдруг вылезает из воды огромная голова.    На крючке сидел огромный голавль.

       Но он за ночь так устал, что вылез из воды без борьбы. На второй закидушке тоже сидел большой окунь, но с ним пришлось повозиться, все норовил уйти за коряги.
Посадил я пойманную рыбу на кукан и вернулся к дядьке. Он за это время поймал десятка два небольших окуней, грамм по 100 каждый.
       Солнышко стало пригревать. Посидел я немного, и мне стало скучно. Рядом с нашим местом был небольшой затон, заросший камышом. Вспомнил я бабушку, нарвал камыша и сделал плот. Посадил на крючки двух коротких удочек по пескарю и воткнул в камыш плота, а длинное удилище другой удочки использовал, как шест. Плаваю по затону, и вдруг одно удилище воткнутой удочки упало плашмя и стало хлопать по воде. Я схватил удилище и стал тянуть. Чувствую – что-то неподъемное. Стал звать дядю Васю. Он побежал ко мне, а тут из воды вывернулась огромная щука. Он остановился и побежал назад. Пока я соображал, что он собирается делать, он вернулся с топором, и не придумал ничего лучшего, как метнуть в меня этим топором. Еле увернулся. Топор упал на камыш, и я им ударил щуку несколько раз по голове.  

        Только после этого ее удалось вытащить. Весила она килограммов 10 и была такая старая, что мне казалось, что на ней растут водоросли. Она порвала бы любую леску на закидушке, но я был на плоту, и она только таскала плот по затону.
       Поймали мы рыбы много, и решили ехать домой. Стали сматывать снасти. Осталась только удочка с большим, найденным удилищем. Дядька поставил ее на крупного живца подальше от места нашей рыбалки в расчете на крупную рыбу. Смотрю, он бегает по берегу и все куда- то забрасывает живца. Пошел посмотреть, в чем дело. Вижу, метров в двух от берега вверх по течению плывет огромный судак. Прямо крокодил какой-то. Огромный плавник высовывается из воды. Дядька бегает и старается живца сунуть ему под нос. Наконец это ему удалось, но судак пхнул живца носом и медленно ушел на глубину. Что тут было! Дядька бросил удилище на землю и стал его топтать. Но удилище бамбуковое – остается целое, кроме нескольких царапин. Дядька бросил его с леской и крючком. Потом я над ним смеялся – ведь нашел то он его без лески!
       Собрался дядя Вася ехать домой. Поделили рыбу мы с ним по братски. Мне поменьше, ему побольше. Я-то хорошо помнил, как моя бабушка «любит» чистить рыбу!
       Уж больно мне понравился его мотоцикл. Пока он собирался и упаковывался, я открыл коробку распределителя и чуть передвинул бегунок опережения зажигания. Дядя Вася пришел, привязал багаж, попрощался,…а мотоцикл не заводится. И так, и этак – никакого эффекта! Пнул он его ногой и пошел на станцию, на поезд. Так я разжился мотоциклом.

       

       Шел я однажды домой, не помню – откуда. Дорога спускалась в овраг, шла чуть по дну, а на другой стороне поднималась на берег и выходила к нашей улице. Вижу, что-то грязное, непонятное трепыхается на дне оврага. Подошел поближе – вижу, небольшая собачонка, и скулит так жалобно. Взял я ее на руки и принес домой. Дома отмыл в корыте от грязи, и, главное, от мазута. Собачонка оказалась очень красивой таксой шоколадного цвета (сучкой). 
       Ходила она за мной тенью. Очень любила, когда я чистил ей шкурку сапожной щеткой. Крема или ваксы не было, а щетка была. Жила она в хате, хотя вначале бабуля была против, но Нора была очень аккуратной. И, в конце концов, бабушка разрешила. 
      Однажды я уехал на рыбалку. Когда вернулся, бабушка мне сказала, что Нора весь день скулила и искала меня. Пришлось между сиденьем и баком уложить подстилку, а к баку привязать, что-то вроде подушки. На рыбалку стали ездить вместе. Усажу ее впереди себя, она уложит лапы на бак, так и едем.    Переднего стекла не было, и пришлось ездить помедленней из-за встречного ветра. Однажды это мне помогло. Ехали мы по лесу, и, сразу за поворотом, какой-то идиот положил бревно. Я нажал на тормоз, но расстояние было небольшое, и мы передним колесом ткнулись в бревно. Оба перелетели через руль, но не пострадали, за исключением нескольких ссадин. Мотоцикл тоже почти не пострадал. А что было бы, если я ехал без нее?
       Однажды вытаскивал я папиросу из пачки и уронил ее на землю. Поднимать не стал, а взял другую. Когда шел по улице, то заметил, что встречные люди смеются. Я подумал, что что-то не впорядке в одежде, но когда оглянулся, то увидел, что сзади идет Нора и держит в пасти папиросу. Это была очень забавная картина, и я потом специально использовал этот прием.
       Однажды, будучи в нетрезвом состоянии, я уронил горящую папиросу. Прикурил другую, и пошел домой. У дома оглянулся и увидел, что Нора лежит на земле и у нее конвульсии. А рядом валяется горящая папироска.    Я здорово испугался и позвал бабулю. Она сразу поняла, в чем дело, и стала с ней возиться. Собаку она отходила, но после этого при Норе курить мне было нельзя. Она с визгом убегала от меня. Так, из-за своей неосторожности, я получил лишнее неудобство.
Наступило время отъезда. Было очень грустно расставаться с Норой. Она тоже это чувствовала и все время поскуливала. Но делать было нечего. Я уехал, а потом бабушка написала мне, что она долго скулила, металась и куда-то пропала. До сих пор надеюсь, что попала она в хорошие руки, до того была красивая собака!
       Начались занятия на четвертом курсе, но долго учиться нам не пришлось. Нашу группу отправили на практику на 243 авиационный завод. Зачислили нас в цех по ремонту авиадвигателей АШ 62 ИР (для самолетов АН 2). А меня и Мусакаева Леонарда поставили на ремонт картеров. Кликуха у Леонарда была - Давинчи, и был он большой баламут.
Бригадиром у нас был Скобликов, знатный слесарь, а в помощниках у него ходил Кикоть Валерка, тоже слесарь.    Был он у нас нашим наставником. Поразила меня чистота в цехе. Полы мраморные, светлые. Каждое пятнышко видно. Инструмент хромированный, каждый – с личным клеймом. Хранился он в стеклянных стеллажах на стеклянных полках. После работы нужно было очень тщательно его протереть и уложить на полки в определенном порядке. На рабочих местах чистота, как в больнице. Рядами стояли в огромных кадках декоративные деревья, и запах бензина смешивался с запахом хвои.
       Мы, конечно, старались, но и там продолжали чудить. Однажды Кикоть часа полтора притирал половинку картера. Это на плите намазывают специальную пасту и таскают плиту туда-сюда, пока все плоскости не притрутся. Это видно по следам пасты. На поверхности не должно быть ни одной царапины. Так вот, притер он плоскости и ненадолго отлучился, а когда пришел, то увидел, что на одной лапе написано: «Кикоть накакал …»». Он долго орал, и пытался кончилась, и мы, наконец, притерли этот картер. узнать, кто это сделал. Скобликову надоели его вопли, и он начал сам заново притирать плиту. Через полчаса работа была закончена, а через несколько минут на другой лапе появилась другая нацарапанная надпись: « А Скобликов соскоблит…». Тут уж они орать стали вдвоем. Когда   Давинчи это делал - ума не приложу! Тут уж мне надоели их вопли, и я сам стал притирать картер на плите, соображая в то же время, что он насчет меня придумает. Но, видно, фантазия его кончилась...
       Валерка Кикоть оказался неплохим мужиком. Здоровый, довольно симпатичный. Но девушки почему-то у него не было. Решил я познакомить его со своей соседкой Аллой Дорофеевой. Жила в нашем подъезде такая шалопутная девчонка. Стали они встречаться, но у всех времени было мало, только воскресение. А   Леонардо жил один, без родителей, а старшая сестра вышла замуж и ушла к мужу. Решили мы собираться в выходной у него. Мне давали в день один рубль. 10 копеек на дорогу, 14 копеек на сигареты, 24 копейки на пирожки, и оставалось у меня 52 копейки в день, а за неделю собиралось три рубля с копейками. Вот эти три рубля я и вносил в общую кассу. Брали мы несколько бутылок портвейна и ехали к Давинчи, где гуляли до утра. Это у нас называлось – конторить. Еще на хлопке приятель, Гришка Николотов, показал мне несколько аккордов на гитаре и научил «бацать». Слух у меня был, голос тоже и мое исполнение было в цене.
Девушки ни у меня, ни у Давинчи не было, и решили Валерка с Алкой познакомить меня с одной девчонкой.    Была она метиской. Отец татарин, а мать – немка.    Получилась такая гремучая смесь, хуже не придумаешь!   Поизгалялась она надо мною достаточно! Вздорная, капризная, хотя ничего из себя не представляла. Я, по складу характера, был мягким и поэтому терпел.

  Вот и пришлось с ней расстаться.
«Конторить» я с ними на время перестал, а через некоторое время познакомился с девушкой. Звали ее Анисия. Была она очень строгою и заядлая театралка. Таскала она меня по театрам и консерваториям. Это было так скучно…
       Гельфанова узнала, что у меня появилась другая девушка, и пришла выяснять отношения. Плакала, просила прощения, говорила, что с Давинчи у нее ничего не было. Но кто бы ей поверил? Попер я ее.… Вышла она от меня и попала под машину, правда, ничего страшного, но в больницу положили. Пришла Алка и сказала, чтобы я пришел в больницу. Но я и в больницу не пошел. Но она и после больницы не давала мне покоя.
        С Анисией у меня тоже не сложилось, и мы расстались. Так что остался я снова один.
       Практика кончилась. Нам предоставили время для подготовки к госэкзаменам. Была уже поздняя осень.   Мы спокойно готовились, но вдруг кто-то сообщил, что нас собираются оставить по распределению на 243 авиазаводе. Весь поток эксплуатационников забурлил.    Было нас три группы: ЭС-41, -42 и национальная ЭС-43. Мы собирались в парке Горького и митинговали.   Наконец, выбрали делегатов, и послали их в администрацию с ультиматумом, что не будем получать дипломы, если нас не распределят по авиаотрядам.   Подписали петицию каруселью, чтобы невозможно было определить зачинщиков, наивно полагая, что среди нас нет стукачей. В конце концов, пришли, как говорил потом почетный гражданин америки господин Горбачев, к консенсусу. Договорились, что на заводе останется только тот, кто захочет.
       К моему удивлению сдал я экзамены хорошо. Был на 17 месте по результатам и имел право выбора авиаотряда.
       Однако в то время в семье был кризис. Родители часто ссорились, по этому поводу я даже уходил из дома. Мне тогда все так надоело, что я готов был уехать хоть к черту на кулички. Поэтому на распределение я пришел почти самым последним. Последним местом был Нукусский авиаотряд. Самая дыра, и туда отправляли самых неуспевающих студентов, сдавших госэкзамены на тройки. Комиссия посетовала, что я пришел последний, но я нисколько не расстроился.
        Где-то вначале осени познакомился я с девушкой, которая жила двумя этажами ниже. Случилось это так. Выглянул я с балкона, вижу, идет девушка, в зеленом дерматиновом плаще, но хромает и с клюшкой. От соседки Валентины я знал, что к ней многие подбивали клинья, но получали облом. А жила она на квартире у этой Валентины, приехала поступать в институт, но не прошла по конкурсу и пошла учиться в торговый техникум. Видно, стыдно было возвращаться домой в деревню.
       Я понял, что просто так подъехать к ней – дохлый номер и решил действовать по-другому.
Как раз в то время у нас жила моя двоюродная сестра Наташка. Они с моей сестрой Ирой очень любили со мной гулять, так как я покупал им мороженое. Вот я и позвал их гулять, к их радости. Спускаемся мы по лестнице, а эта девушка звонит в двери квартиры, но никто не открывает. Я сказал, что там нет никого дома, и предложил погулять с нами. Она видит, что я не один и соглашается. Мы погуляли с ними по проспекту, я купил им всем мороженое. Потом сестрам говорю: «Все, хватит. Теперь идите домой». Они ушли (к их выраженному неудовольствию). А Татьяна осталась. Так мы познакомились и стали встречаться.
       Девушкой была она видной. На шпильках и с высокой прической была выше меня. Надевала вещи недорогие, но и не дешевые. Была несколько полноватой, но это не портило ее, и даже несколько возбуждало. Во всяком случае, мужчины на нее оглядывались. Потом я со временем узнал, что любила дорогое тонкое белье, которое ей присылала сестра. Муж сестры часто бывал в командировках в Италии, так как работал на Вазе.
       После занятий мы гуляли по Чиланзару, ходили в кино. По «конторам» я уже не ходил, так что на мороженое и билеты денег хватало. Было только одно неудобство – я не любил мороженое. Кроме фруктового, не ел никакого. А приходилось брать два мороженого, чтобы не подумала, что я жадный. Когда гасили свет, я свое мороженое кидал под кресло. В конце концов, пришлось сознаться. Она отнеслась к этому с пониманием, и стала есть два мороженого. Второе я держал нераскрытым, пока она съедала первое. Потом я узнал, что она часто голодала, так как копила деньги на одежду. А кроме стипендии и небольшой помощи из дома дохода не было. (Родители были деревенскими жителями и работали в колхозе).
            А тут в феврале – распределение. Собрал я барахлишко, попрощался со всеми и полетел в Нукус....

***********************************************************************************************

Практика...из книги "Жизнь поколений" ...часть четвертая...глава четвертая

       Прилетел я в Нукус одним из первых. Со мной прилетели Борис Бучко (Боб), Генка Жуков (Жук), Женька Герасимов (Лифчик) и Давинчи. Вышли мы из самолета, глянули по сторонам, и охватила нас тоска от этого захолустья. Около аэропорта – пески, метет поземка, ветер проникает под одежду. Снег не белый, а какой-то серый.
      Пошли к руководству аэропорта, где нам сказали, что в общежитии мест нет, а нам сняли комнату в частном доме, и что нужно прийти завтра, и нас распределят мотористами в бригады. Пошли мы искать эту частную квартиру. С трудом нашли. Это оказалась узкая комната, где стояли шесть коек, стол, трюмо и штук пять стульев. 
      Было очень холодно. Мы решили отметить свой приезд. Скинулись, и я пошел искать магазин. Вышел я из переулка, смотрю, идет (вернее, бежит) еще один распределенный. Это был Гайрат Айрапетов из нацгруппы. Этот чудак прилетел в авиационной форме, состоящей из форменного пиджачка, брюк и форменной фуражки. Это в такой-то мороз! На одного в общаге место нашлось. 
       Я подумал, что он может околеть от холода и сказал, чтобы он шел к нам, а в общежитие пойдет потом. Он ушел, а я пошел дальше. Нашел я магазин, купил все что нужно и пришел к ребятам. Мы знатно отметили наш приезд, а Гайрату я отдал свой свитер, шерстяное трико и теплый шарф. Намотал он шарф вместо чалмы и побежал искать свое общежитие.
       Был с нами еще шестой. Но он был как в поговорке про некую овцу, и вспоминать его мне не хочется.
       Разделили нас на две группы. Со мной оказались Гера (лифчик) и тот, третий, который не стрелял. А в другой - Боб, Жук и Давинчи (Леонард Мусакаев).   Работать предстояло в две смены. Наша смена начиналась в 12 дня до 18 часов в первый день, с 6 утра и до 18 часов – во второй, и с 6 утра и до 12 часов дня – в третий. В бригаде был техник, механик и моторист (то есть – я).
       Розыгрышам новичков в авиации, наверное, уже по сто лет. И меня тоже послали за компрессией на склад ГСМ. До ГСМ нужно было идти с километр. Решил я им ответить тем же. Взял ведро и пошел, но вместо ГСМ пошел в учебный класс. Сижу в теплом классе, вижу в окно, один идет в сортир. Я его окликнул, и предложил помочиться в ведро. Он посмеялся, но дело сделал. Так я сидел и караулил идущих по нужде. 
       Когда накопилось литра три, я с этим ведром пришел и поставил его перед технарем и механиком, и сказал, что больше не дали. Они заглянули в ведро, и, видать, по запаху определили, в чем тут дело. А этот придурок, механик, ничего не придумал, кроме как пнуть это ведро с досады ногой и забрызгать технаря и себя. 
У меня стали спрашивать, кто мне дал это ведро. Я сказал, что какой-то щербатый. Они стали гадать, кто это такой. Самое смешное, что они вспомнили, кто этот щербатый и грозились его проучить. А про меня как-то забыли.
      Но все-таки они пару раз меня оттянули капитально. Технарь сказал, чтобы я крутанул винт. Я и крутанул, но не знал, что после того, как провернул на высоту вытянутых рук – нужно отскакивать в сторону. Если выпускные клапана не открылись – винт идет назад, как пружина, а если открылись, то следующая лопасть может наддать тебе по горбу.
     Так и получилось. Винт резко пошел назад и двинул меня по голове, ровно посередине. Им смешно, а мне больно. Благо, что на мне шапка была. Второй раз попался я весной. Они вывернули свечи и попросили провернуть винт. А без свечей, если крутануть винт, он будет вращаться минут десять. Такая вот легкость хода.     Я снова толкнул винт, а следующая лопасть пребольно двинула меня по горбу. Им опять веселье!
     

       Два дня из трех, приходилось вставать в 4 часа утра. Просыпались, одевались, наскоро пили чай и выходили на мороз, в метель, пургу. До аэродрома было километров 6. Хорошо, если ветер был попутный, а если встречный?
       Приходили к самолетам в «мыле», но на морозе быстро давали «дуба». Спасало то, что нужно было греть двигатели бензиновыми печками. Запускали печи, подсоединяли рукава к отверстиям чехлов и грели моторы. И сами около них грелись.
       Нагрев двигатели до 20 градусов, снимали чехлы и запускали двигатели. После того, как прогоняли двигатель на всех оборотах, начиналось самое главное.   Предполетная подготовка. Нужно было раскапотить двигатель, отвернуть гайки и снять фильтр. И все это на морозе, когда металл пристывал к телу. Потом промыть в бензине и осмотреть на отсутствие стальной стружки (при свете переноски). А что там при этом свете разглядишь? 
       В рукавицах работать было нельзя, без рукавиц – невозможно. Бинтовали руки бинтами, а фильтр приходилось осматривать в кабине самолета, а на это уходило время.
       Нашел я на складе старый динамик и вынул из него магнит. Повесил на шнурок. Фильтр промывал ершом для мойки бутылок, а потом в ведре бултыхал этот магнит.   Ставил фильтр на место, и продолжал работу. А после в теплой кабине осматривал магнит. Конечно, был риск, так как при обнаружении стружки вся проделанная работа оказывалась напрасной.

Кабина пилотов 

      Всю работу я выполнял очень тщательно, не отступая от регламента ни на йоту. Сказалась наука наставника токарного дела. Самое главное – проверить крепление всех агрегатов, состояние шплинтов и контровочной проволоки. Проверить отсутствие подтекания масла и бензина. Зимой делать это было сложно. На морозе бензин почти не пахнул, было плохое освещение, донимал мороз. Но я выполнял все, до последней запятой.
       Уже 10 марта я был переведен авиамехаником второго класса третьего разряда. Ответственность увеличилась многократно.
       Технарь мой оказался поганым человеком. Пьяница и лодырь. От работы старался увильнуть или приписать, как выполненную. Занял у меня 40 рублей, но так и не отдал, все отговаривался. Махнул я на это рукой и оставил на его совести. Зато за 40 рублей узнал, что он за человек. Из-за этого заботы мне прибавилось, так как я проверял после его работы все, что он делал и исправлял или доделывал за него. Не хотелось идти в тюрьму по чужой вине.

  Дети идут в школу...на заднем плане - пустыня..   

       Нукус – город своеобразный. Многоэтажных домов почти не было. Дома с плоскими крышами, которые с весны зарастали травой, и на них паслись козы (и росли маки). Это из-за сильных ветров. Несколько кинотеатров в центре, универмаг, продовольственные магазины.

  Техникум, институт и правительственное здание. 
Развлечений у нас никаких. Ни телевизора, ни радио. Автобусы ходят редко, на морозе ждать не хочется. Поэтому в кино тоже не походишь. Остается одно развлечение – портвейн. Пить начинали сразу после смены, продолжали на следующий день до обеда, а потом отходили, так как завтра с обеда на работу. С похмелья работать было очень тяжело. Деньги заканчивались за неделю до зарплаты или аванса.
       В столовой женщины нас жалели и давали гарнир под крестики. Стоил он 5 или 6 копеек порция. Брали мы по две или три порции сразу, так как ужинать было нечем. Особенно трудно было в дни отдыха, так как столовая была при аэропорту. Получив деньги, отдавали долги, и начиналось все сначала.
       Мне это все надоело, и я решил взять этот вопрос в свои руки. После получения зарплаты, содрал с каждого по 25 рублей в общий котел. 30 рублей авансом внес в столовую, а на остальные набрал консервов и разных продуктов. После этого питаться стали получше, так как я умел готовить и варил ужин, когда был мой выходной.

       Наступила весна. Жить стало веселее. Можно было посмотреть город и присмотреться к местным людям. Город впечатления, конечно, не произвел, но народ был интересный. Все женщины разделялись на две категории. Или красавицы, или уродины. Среднего не было.

       Обычаев придерживались старых, хотя тщательно это скрывали. Девушки запросто с нами знакомились, позволяли делать многое, но главного не допускали, становясь дикими кошками. Нам такие свидания приносили одни мучения в мочеполовой сфере, поэтому все, кроме «лифчика» со своими подружками расстались, а что до «лифчика», то он после каждого свидания катался по полу, так все болело! Но уж больно красивая была его подружка!
      Он бы на ней женился, но по обычаю, нужно было заплатить большой калым. Он бы и за пять лет таких денег не заработал. И украсть ее не мог, так как еще не получил диплом. А к тому же осенью в армию идти. Мы все предлагали ему ее оставить, но его будто заколодило.
       К лету поперла с Арала саранча. Со всех авиаотрядов на борьбу с ней были направлены самолеты АН-2. Наш самолет тоже переоборудовали на опыление и отправили на север. Прилетели мы в один колхоз и остановились у бригадира колхозного. Тогда забота об экипаже возлагалась на бригадиров, а это кормежка, размещение, вечерний досуг после работы. По установившемуся правилу – две бутылки водки на экипаж каждый день.
       Этот бригадир оказался очень жадным. Разместил нас на айване, и даже одеял (курпачей) не дал. Легли мы спать, а ночи в каракалпаки очень холодные. Я так замерз, что чуть не умер, да, к тому же, очень хотелось есть. Они то (члены экипажа) в кожаных куртках, а я – в легкой рубашонке. Помучался я часа три, встал и ушел к самолету. Открыл банку тушенки из НЗ, съел, завернулся в чехлы и спокойно заснул. Утром пришли остальные члены экипажа.
       Стали совещаться, что делать. Наконец, решили записать в журнал «неисправность двигателя» и лететь домой. Так и сделали. Но тот колхоз я из внимания не упускал, и потом узнал, что саранча сожрала в нем все посевы, так как другой самолет прилетел слишком поздно. Так жадность одного человека загубила большую часть урожая. Итак, первая моя «химия» окончилась неудачей.
      Не обходилось, однако, без неприятностей. Один раз запустил я двигатель, но только стал увеличивать обороты – обратный выхлоп в карбюратор. Из воздухозаборника вырвался сноп пламени. Я страшно перепугался, схватил огнетушитель, залез на капот самолета и стал тушить огнетушителем. А сзади бешено вращается винт. Инженер, который прибежал на суматоху, чуть не поседел от страха.
      Повели меня на разбор к командиру. Тот с порога спрашивает, понял ли я свои промашки. Я ответил, что понял. Он потребовал, чтобы я их перечислил. Я ответил, что пожар на двигателе тушится включением пожарной кнопки (крупная красная кнопка под стеклом), что надо было глушить двигатель, а потом, если нужно, лезть на капот.
      Отвечаю, а сам лихорадочно думаю, что мне за все это будет? Начальство приняло Соломоново решение. За нарушение техники безопасности, за действия, не предусмотренные руководящими документами, объявить мне выговор (соответственно, с лишением квартальной премии в 100 рублей), а за стремление спасти государственное имущество, объявить благодарность и выплатить премию в те же 100 рублей. Так что каждый остался при своих. 

       12 июля, после соответствующих экзаменов, присвоили мне должность авиатехника 4 разряда третьего класса. Должность была не маленькая, и ответственность тоже. Дали мне сначала два самолета. У меня были кое-какие приемы, позволявшие сокращать время предполетной подготовки. Поэтому даже, несмотря на тщательность проверки моей работы пилотами, мои самолеты выходили на взлет самыми первыми.
       Начальство это учло, и мне прикрепили третий самолет. Работы прибавилось, но все равно мои машины уходили одними из первых. Тогда мне дали четвертый самолет. Хотели сразу дать пятый, но тут уж я взбунтовался.
       Машин много, приходилось крутиться, как белка в колесе, и вся ответственность за безопасность лежала на мне.
       Пилоты получали деньги за налет часов. Они сами устанавливали утреннюю очередность подготовки самолетов к полетам. Если пилот доверяет своему технику, он сокращает время контрольной проверки перед полетом. Недели через две мои пилоты приходили, обходили самолет, расписывались в журнале и улетали.
      Был среди них один старый опытный пилот, который долго ко мне присматривался (как раз эти две недели) Я, естественно про это не знал.
      Когда мне прикрепляли машины, то они были довольно грязные. Масло выбивается из выхлопной трубы и забрызгивает фюзеляж. Я, может быть, один вытирал все подтеки масла со всех мест в самолете. У меня были на то свои причины. Просто на чистой поверхности лучше видны дефекты. Я как то про это сообразил, а другие – нет.

       Так вот, этому зубру понравилось мое отношение к машинам, и через некоторое время он перестал скрупулезно проверять мою работу. Придет, оглядит машину, распишется в журнале и улетает. Естественно, про это узнали другие пилоты, и стали поступать так же.
     

       Я никогда не уходил с работы, не выполнив послеполетной подготовки. Пилоты летали до заката солнца, и работу приходилось делать в темноте при свете переносной лампы. Многие технари оставляли работу на утро и поэтому задерживали вылет. Мои летчики узнали про то, что я работу на утро не оставляю, и стали прилетать пораньше. И все равно у них налет был выше, чем у других.
       Было еще такое объяснение тому, что я работу выполнял быстрее других. У меня маленькие руки. На самолете агрегаты расположены очень неудобно. Там на первое место ставится компактность, а не технологичность, поэтому, когда меняешь магнето, то используется три кривых ключа поочередно, чтобы отвернуть одну гайку.
       Я просовывал руку к тем гайкам, протирал их бензином и смазывал маслом. Через некоторое время этими ключами отворачивал гайку на один оборот, а дальше отворачивал пальцами. О самое сложное – это контрить гайки проволокой. Шпильки имели отверстия, а гайки – прорезь. Нужно было совместить прорезь гаек с отверстиями шпилек, при этом, гайки должны быть завернуты до отказа. После этого, пропустить в отверстия проволоку.
       Если не получалось, то приходилось отворачивать гайки рамы двигателя, сдвигать ее, и только потом контрить. На это уходило много времени, и даже по норме давалось 24 рабочих часа на замену одного магнето.
       Я два магнето на самолете менял за два часа. 
       Шел я как то по стоянке, вижу, на земле лежит коробка. Пнул я ее, и оттуда вывалились свечи. Гляжу, свечи ремонтные, 1 й категории (после первого ремонта). И даже паспорт приложен. Пошел искать дольше, и нашел коробок пять. Спрятал я их в пожарный ящик, на всякий случай. Оказывается, технари предпочитали ставить на двигатели новые свечи, а ремонтные вот так бросали.
       Случай не преминул представиться. Поставки новых свечей неожиданно прекратились. Свечи нужно было менять через определенное время, а снятые отправлять на завод, на ремонт. Кинулись техники на склад за ремонтными свечами, а их на складе и нет. А у меня есть.    Их машины стоят, а мои улетели.

       Инженер прибежал, проверил журнал – все в порядке. Свечи после первого ремонта. Забрал он у меня начатую пачку, похвалил и ушел. И потянулся ко мне народ за свечами. Я им, конечно, давал, но уже не даром.
       Нас предупреждали, что в чехлах могут сидеть каракурты. Это такие ядовитые пауки. Чехлил я однажды самолет, и только растянул чехол на капоте, как увидел под рукой каракурта. Я отпрянул, и стал падать с капота.    А это больше трех метров от земли. Да, к тому же, поверхность бетонная. Схватился я за чехол, а он стал сползать. Я перебираю руками, а он сползает. Одним    словом, вначале упал чехол, уж потом на него я.
У нас выгнали двоих технарей, из нац. группы. Один с хвоста не снял причал и отправил самолет со стоянки. Хвост на стоянке, а пол самолета катится прямо на склад. Как пилот еще умудрился его остановить, уму непостижимо.

       Другой забыл поставить шплинт на регулятор оборотов, и двигатель на взлете пошел в разнос. Остановили самолет у самого края взлетной полосы.  А за ней бетонные столбы ...Вот была бы катастрофа!....

************************************************************************

 

             НУКУССКИЕ РАССКАЗЫ

 

В предыдущих рассказах я остановился на том, как чуть не убился, падая с капота двигателя. При этом, сначала упал чехол, а уж на чехол я… Одним словом, мне повезло…

Продолжаю рассказывать о Нукусе, моей работе в авиаотряде, о моих  друзьях и о нашем тогдашнем быте…

  

             БАНДА БРИТОГОЛОВЫХ

 

     Пропал Давинчи…Поздно вечером после работы он с Бобом и Жуком шел домой,  и тут ему пришла в голову мысль сходить в кино на последний сеанс. И это – несмотря на усталость.

     Ребята его отговаривали, но того,( если что втемяшится) не переубедишь. Заявил, что этот фильм он хотел давно посмотреть.

     Фильм давно кончился, но Давинчи не пришел. Зная его беспутный характер, мы стали волноваться…

     С раннего утра пошли мы в кинотеатр и там узнали, что вчера с последнего сеанса в милицию забрали драчунов.

     Пошли мы в милицию, где нам сказали, что его вчера пьяного забрали  из кинотеатра «НУКУС», где он устроил дебош и драку…и дали пятнадцать суток. А документы об этом отправят ему на работу…

     По тем временам я знал, что наш начальник авиаотряда обязательно был связан с ОВД Нукуса (билеты… и все такое…) и предложил к нему сходить всей толпой…а там будь, что будет.

     Пришли мы к Семыкину и рассказали все как есть, без утайки ( и это тому явно понравилось). Но не преминули добавить, что на работе ни он, и ни один из нас в нетрезвом виде за все время ни разу не появились. И выпивать прекращаем за сутки до смены…

     Тот позвал главного инженера и тот подтвердил наши слова. И к тому же добавил, что если того упекут, то его самолеты обслуживать некому…

     Начальник подумал недолго… и потянулся к телефону….

     Во второй половине дня явился Давинчи….лысый! Там его мгновенно обрили, но с метелкой поработать ему не удалось… Правда, на прощание двинули по горбу дубиной. (очень подозреваю, что по просьбе Семыкина)…

     Стоит заметить, что у Леонарда была шикарная шевелюра…этакие волнистые локоны,  при карих пронзительных глазах и сросшихся бровях. Смотрелся он довольно эффектно.

     Но без волос… это было что то!.. При том, что я перечислил, этакая маленькая головка!…

     Одним словом, на работе его высмеяли, чему он страшно огорчился…почти что до слез…

     Тогда Боб стал уговаривать нас всех обриться, что бы проявить солидарность. И первый сел на стул…

     Не лишне заметить, что они сдали смену, а нам с Лифчиком предстояло заступать. Поэтому они были уже крепко на взводе, а у нас – ни в одном глазу…

     Брил Давинчи…

     Вы помните те лезвия? «Спутник» или «Нева»?...

     Зарядил он станок, намылил голову и давай скоблить. Только скрежет стоял.. да возгласы Давинчи

-О!…порезал…

- О!... опять порезал!..

     И после каждого возгласа он прикладывал к порезанному месту пучок ваты…

Вскоре голова Боба (а это была «настоящая» голова!) превратилась в хлопковое поле…

     Опрокинул Боб еще стакан вина и лег спать…

     Та же участь постигла и Жука…

     Лифчик, видя такое издевательство, наотрез отказался бриться…ну и я вслед за ним…

     Но настоящий кошмар случился утром!...

     Лифчик завесил трюмо простыней, что бы тех деятелей удар не хватил… И вот Жук проснулся, достал свою знаменитую расческу с янтарными щечками (предмет нашей зависти) и пошел к трюмо…

-и какой м…к на трюмо простынь повесил? -спрашивает он… и срывает его, как с памятника…

     И вслед за этим – звериный рев…а там вместо ухоженной головы Жука, что то безобразное… с прилипнувшей ватой и с проблесками плешины…

     Мы с Лифчиком даже напугались!...А Лифчик с перепугу  стал срывать эту вату с головы…отчего Жук стал орать еще сильнее…

     Тогда он схватил чайник и стал поливать ему голову. Но я его недавно нагревал, чтобы разбавлять чай перед уходом на смену…(хорошо еще,  что не кипятил…)

    Жук взвыл и дал Лифчику в ухо…

     Теперь уже орали двое…К ним кинулся Боб и стал разнимать…Но, глянув не себя в зеркало, застыл на месте…

     Но больше всего мне понравилась реакция Давинчи…Этот бандюга корчился на кровати и хохотал до сумасшествия…

******************************************************************************************************

    Из цикла "Нукусские рассказы"            

               НУКУССКИЙ ГИМН

 

     Мы с Лифчиком сдали смену и уже где-то часа в три были дома…

     Банда  бритоголовых ушла на смену, и мы остались с ним вдвоем…

     Делать было нечего..и выпить было нечего…а до аванса было как раком до луны…

     Я то еще – ничего, а Женька затосковал…все бродил по комнате, как неприкаянный.

     Я взял гитару и стал напевать одну из своих любовных песен, написанных ранее мною…Называлась она – «Старый мост»…

                    ****

На часах двенадцать уж пробило…

И давно подкралась темнота.

Я облокотился на перила

Старого забытого моста.

…..

Грусть тихонько сердце мне тревожит.

На мосту задумчиво стою…

И она пусть вспомнить мне поможет

Девушку любимую мою

….

Здесь с тобою рядом мы стояли…

Любовались звездами в реке.

Вспомни…как с тобой мы счастья ждали.

Но оно мелькнуло вдалеке.

….

Где бы я со счастьем не встречался,

Где бы не боролся я с бедой,

Старый мост в душе моей остался…

Старый мост, повсюду он со мной…

 .....

     А Лифчик вдруг обозлился…

-Хвати скулить !- заорал он,- надоел уже со своей любовью!...Написал бы что-нибудь шебутное!...

-Да ну! Ты думаешь это так просто?- возразил я…

-А че там сложного то! Раз… два и в дамках!...

-Вот сам и пиши!..

     А я не умею!...А давай так – ты первые две строчки, а я следующую одну… так будет справедливо!...