Как снять сырьевое проклятие

Термином «нефтяное проклятие» принято называть парадоксальное экономическое явление: страны, богатые природными ресурсами, не получают за их счет естественного экономического преимущества, а, наоборот, демонстрируют более низкие темпы экономического и социального роста по сравнению с теми государствами, которые не располагают существенным природным потенциалом. Формально происходит следующее: сверхприбыльный сырьевой экспорт укрепляет национальную валюту, удешевляет импорт, разоряя местных производителей из других секторов экономики, и тем самым провоцирует проблему недостаточной занятости (безработицы).

Впрочем, с точки зрения чисто экономических процессов этот парадокс не находит полноценного объяснения, и чаще его природа объясняется в таких терминах, как «прогрессирующая коррупция» и «социальное расслоение». Последнее ведет к эскалации нетерпимости в обществе и подавлению демократических институтов.

Замечено, что «сырьевое проклятие» поражает все же не все страны, имеющие довольно мощный сырьевой сектор. Подтверждение тому — опыт Норвегии и Канады, не обиженных природными богатствами. Объяснение — опять же не из области экономики. Просто эти страны на момент нефтяного бума уже обладали развитыми демократическими институтами и общественным контролем. Сырьевая база расценивается как национальное достояние, а значит, общество получает контроль над эффективностью расходования сверхприбылей и тщательным соблюдением экологических нормативов. На пути коррупции и неэффективности надежно стоят гражданские институты, принцип независимости ветвей власти и механизм конкурентных демократических выборов. Стоит из этого фундамента выбить один кирпич (например, внедрить «контролируемую» демократию или «купить» выборы), и результаты будут вполне предсказуемы.

К числу стран, сумевших справиться с «проклятием», принято относить также Индонезию и Малайзию, которые конвертировали сырьевой финансовый потенциал в создание hi­tech индустрии. Пусть преимущественно сборочной, но та же Малайзия сегодня экспортирует бытовую электронику и компьютерную технику в объеме, едва ли не превышающем весь нефтяной экспорт России (порядка 80 млрд долларов).

Спрашивается, а куда же девается богатство, те же нефтедоллары, поступившие в экономику страны? Если деньги есть, то почему не была произведена модернизация несырьевых производств для повышения конкурентоспособности отечественных товаров? Почему не были созданы новые рабочие места? А ответы очень простые: государство не считает своей функцией создание и управление производствами (для того­то формально и проводилась приватизация). Правительство, конечно, заинтересовано в создании рабочих мест, но не более того. Теоретически государство может создать благоприятные условия для инвестиций в несырьевые секторы экономики. Но это сделать намного сложнее, чем, скажем, собрать повышенные налоги (природную ренту) с нефтяников и раздать часть их в виде нищенских социальных трансфертов (например, пособий по безработице и зарплат бюджетникам) под флагом борьбы с бедностью. Нефтяники в свою очередь тоже не обязаны инвестировать в швейные фабрики и создавать непрофильные дополнительные рабочие места.

Другие же инвесторы тоже не станут вкладывать в отечественное производство, если более качественный импортный аналог сопоставим по цене с местной продукцией. Вот и получается, что нефтедоллары на практике порождают главным образом социальное расслоение и нищету, а набор отечественных конкурентоспособных товаров ограничивается пивом, водкой, нефтью, газом и металлами. А рабочих мест, как вы догадываетесь, для этого много не надо. И «удвоение ВВП» или «борьба с бедностью» становятся лишь благими и преимущественно предвыборными намерениями.

Кому выгодна такая ситуация — тоже понять несложно. В выигрыше от нефтедолларовой накачки остаются лишь руководящая «верхушка» добывающих компаний (финансовые возможности которых позволяют управлять решениями во властных структурах), коррумпированные чиновники (получающие «административную ренту»), а также продавцы элитных товаров (недвижимости, машин и пр.) и импортеры. Да, несколько центов из каждого нефтедоллара, возможно, перепадут малому и среднему бизнесу (их же нужно как­то тратить), но суть останется прежней: минимум очень богатых, все остальные — бедные и нищие, а между ними — практически никого, если не считать крайне малочисленный и незрелый средний класс.

Парламентские выборы показали, что повышение «природной ренты» (суть повышение налога на добычу полезных ископаемых) и справедливое перераспределение «сверхприбылей» в пользу нуждающихся — лозунг, успешно «обкатанный» на выборах блоком «Родина» и взятый на вооружение старой новой властью, — был с одобрением воспринят значительной частью населения страны. Особенно теми, кто понял, о чем речь, и не вдавался в изучение «морального облика» соответствующих «проводников идеи».

Проклятие на то и проклятие, что снять его можно лишь особым загово’ром. Известны ли экономистам надежные способы разорвать замкнутый круг «нефть—коррупция—бедность»? Теоретические рекомендации определены — укреплять демократию и открытость в обществе (об этом, в частности, говорит МВФ). Но практически из этого совета ничего не выжмешь. Кто и как может укреплять демократию в условиях коррумпированной экономики? Партийные лидеры на деньги нефтяных спонсоров? Госчиновники — на те же деньги? Общественность, устраивающая пикеты или того хуже? Цель­то — не отобрать и раздать сверхдоходы. Этим проблему бедности уж точно не решить. Способ, на взгляд автора, только один — создавать рабочие места. Причем не «потемкинские деревни», лишь усиливающие коррупцию, а эффективные рабочие места. На производствах, приносящих прибыль собственникам, не связанных с добывающими отраслями.

В противном случае высокие нефтяные цены превратят Россию во второсортную страну–рантье, полностью зависимую от цен на сырье, теряющую политическую стабильность, без собственной промышленности и с армией безработных. Государство же так и не сможет использовать свой последний ресурс — потенциал внутреннего рынка, на котором по­прежнему существует огромный, но неплатежеспособный спрос.