НАЦИЯ В РУССКОЙ ИСТОРИИ

Сергей Сергеев, главный редактор журнала "Москва" (2009г.)

Нация и национализм: что за терминами?

Мне уже доводилось писать на страницах журнала «Москва» о теоретических проблемах современного нациоведения (см. мои статьи «Пришествие нации?» (2006, № 6) и «Нация и демократия» (2007, № 10)). Вкратце обрисую некоторые из этих проблем, наиболее важные для нашей темы.

Для обыденного сознания, кажется очевидным, что нации существовали всегда, что нация и этнос (народ) - понятия тождественные. В научном плане это убеждение подкрепляют ученые, которых принято называть примордиалистами (от английского primordial — изначальный, исконный) и которые настаивают на органичности, естественности происхождения наций, видя в современных нациях прямое, эволюционное продолжение многовекового развития древних или средневековых этносов. Примордиалисты не едины: одни трактуют нацию как биологическую популяцию (голландец Петер ван дер Берге), другие как духовно-культурную общность (немец Курт Хюбнер), но все они согласны с тем, что в ее основе лежит некая объективная реальность - кровь, язык, «народный дух», «Божий замысел», - которая в тех или иных формах реализуется на разных ступенях исторического процесса. Примордиализму противостоит другое направление нациоведения - конструктивизм. Он тоже весьма разнообразен, но все его представители сходятся в том, что нации　не природные данности, а социальные конструкты, возникшие на рубеже XVIII–XIX веков и не являющиеся непосредственным продолжением древних или средневековых этносов.

Наиболее последовательный конструктивист - английский исследователь восточноевропейско -еврейского происхождения Эрнест Геллнер вообще доказывает, что не нации порождают национализм, а, наоборот, последний сам «изобретает нации». В более умеренном и сбалансированном виде конструктивизм изложен в знаменитой книге американизированного англичанина Бенедикта Андерсона с говорящим названием «Воображаемые сообщества». Андерсон утверждает, что Нации, конечно же, «реальны», но их «реальность» конструируется в процессе человеческой деятельности с определенными практическими целями. Нации— способ упорядочивания социума, порожденный Новым временем (прежде всего массовым распространением книгопечатания), а их связь с досовременными этносами изобретена интеллектуалами для упрочения общественного единства и стабильности.

В признании объективности существования этносов и преемственности наций по отношению к ним я, безусловно, солидарен с примордиалистами, но и закрывать глаза на весьма серьезную критику ряда положений последних со стороны конструктивистов - невозможно. Нельзя уже делать вид, что не было гигантских рукотворных усилий по формированию современных наций со стороны интеллектуалов и правительств. Напомню хотя бы несколько фактов, чтобы не быть голословным. К моменту объединения единого Итальянского королевства (1861) письменным и устным государственным итальянским языком, основанным на тосканском диалекте, пользовались от 2,5 до 9% населения страны (были ли итальянцы единым «духовным организмом», если зачастую не могли понять друг друга?). Отсюда знаменитая реплика одного из вождей Рисорджименто Массимо Д’Адзельо: «Италия создана, но не созданы итальянцы». В полной мере эта проблема не решена и сейчас　— слишком многое отличает Ломбардию от Сицилии. Еще в конце XVIII века ни о какой единой немецкой нации говорить не приходится, и южногерманский публицист Й.К. Рисбек с горечью писал, что у немцев «нет ничего от национальной гордости и любви к отечеству... Их гордость и чувство отечества пробуждаются только в той части Германии, где они родились. К другим своим соотечественникам они чужды так же, как и к любому иностранцу». Г.К. Лихтенберг шутил, что немцы не изобрели даже общенационального ругательства. Романтикам, Бисмарку и пресловутому «прусскому учителю истории» пришлось немало потрудиться для преодоления этого кричащего партикуляризма. Наконец, даже в таком образцовом национальном государстве, как Франция, еще в 1863 году по официальным документам министерства просвещения видно, что четверть населения страны не знала французского государственного языка, для половины школьников французский не был родным языком. В северо-восточных и южных провинциях парижским путешественникам иногда невозможно было узнать дорогу　— их не понимали. Французское правительство, используя административную систему, школу, армию, церковь, материальные преференции, прямые языковые запреты (закон, разрешивший факультативное преподавание в школе местных языков, был принят только в 1951 году), упорно добивалось ассимиляции своих граждан в единую нацию.

Таким образом, мысль о том, что национализм предшествует нациям, имеет вполне рациональное зерно, во всяком случае, национализм точно предшествует оформлению нации в пределах всего населения той или иной страны. Современные Нации в сравнении со средневековым обществом поражают своей социальной, политической и культурной гомогенностью. В нации преодолеваются сословные и прочие групповые разделения, образуется единое для всех ее членов социальное, политическое, правовое, экономическое и культурное поле.

Первоначально национальное единство ассоциировалось с фигурой монарха или с государственной религией, но позднее начало жить самостоятельной жизнью, подчиняя себе и династические, и религиозные ценности. Но все это не значит, что между досовременным этносом и нацией нет ничего общего, с моей точки зрения, нация　— это форма, которую этнос (естественная биологически-культурная общность) приобретает в условиях современного общества, главная ее особенность - выдвижение на первый план проблемы социально-политического и культурного единства. Или, скажем так, нация　— это культурно-политическая общность, декларирующая в качестве основания своего бытия собственные суверенность и самоценность. В либеральном нациоведении принято отделять нации этнические от наций гражданских — дескать, гражданские основываются только на так называемом конституционном патриотизме и являются абстрактными общностями без этнических корней. На самом же деле люди не найдут общего языка для решения социальных проблем без «богатого общего наследия воспоминаний» (Э.Ренан), Как говорит Б.Андерсон, люди на войне умирают за Родину, а не за лейбористскую партию (читай - Едросов, ЛДПР, СР или КПРФ; В.Ш.); гипотетические памятники Неизвестному марксисту или либералу вряд ли вызовут столько эмоций, сколько их вызывает памятник Неизвестному солдату. Лишь только начинается серьезная война, правительства самых либеральных стран апеллируют не к какому-то там «конституционному патриотизму», а к самому, что ни на есть, этническому шовинизму (достаточно вспомнить риторику Маргарет Тэтчер во время Фолклендского кризиса). Значит, этническая мобилизация более действенна, чем абстрактно-социальная. Не потому ли, что этничность представляет собой некий объект бытия - свойство человеческой природы?

Поэтому по большому счету вопрос об объективности существования наций можно оставить в покое, перефразировав Тютчева: если это химера, то она успешно пожирает действительность.

И все же нация не есть просто этнос, в ней этничность предельно политизирована, она если и организм, то организм политический. И национализм есть, прежде всего, политическая идеология, в которой высшей ценностью является нация как единое целое, как самодостаточная и суверенная культурно-политическая общность. В конце Средневековья нация была обозначением элиты (та же Священная Римская империя германской нации, под «нацией» подразумевала политическое сообщество немецких князей). За пределами Англии такое словоупотребление практиковалось вплоть до Французской революции (например, у Монтескье). Но в Англии уже в XVI веке это понятие стало применяться по отношению ко всему населению, то есть весь народ как бы признавался элитой. Собственно, «идея нация - символическое возвышение народа до положения элиты» (Л.Гринфельд), а Б.Дизраэли с тревогой говорил о «двух нациях» внутри страны　— бедных и богатых.

Таким образом, можно сказать, что нациогенез есть история превращения «малой нации» - нации господ в «большую нацию»　— нацию всего народа.

После этого необходимого теоретического введения обратимся наконец к русским историческим реалиям.

                                         Цена империи.

Единый русский (великорусский) этнос формируется, видимо, в конце XV - первой трети XVI века, в период образования Московского централизованного государства при Иване III и Василии III. Несмотря на очевидное своеобразие исторического развития Московской Руси, параллели с началом нациогенеза в Западной Европе напрашиваются сами собой. Говорить о нации и национализме применительно к данной эпохе, разумеется, было бы анахронизмом, но протонациональные тенденции очевидны. При Иване IV, Грозном, в период так называемых реформ Избранной рады, к управлению государством были привлечены не только аристократия и духовенство, но и купечество, верхушка посада и черносошные крестьяне. Английский историк Российской империи Доминик Ливен считает, что «если Россия и не была национальным государством в 1550 году, она была ближе к этому, чем другие народы Европы того времени, не говоря уже обо всем остальном мире», ибо в ней наличествовало «единство династии, церкви и народа».

Но практически сразу с протонациональной тенденцией выявилась и тенденция абсолютно ей противоположная　— династически-имперская, основу которой заложил тот же Иван Грозный созданием опричнины. Тенденция эта опиралась на средневековое понимание государства как княжеской　/ царской вотчины, в отличие от нововременного понимания государства как общенародного дела. На мой взгляд, победа династически-имперского сценария не являлась запрограммированной, возможны были и иные варианты. Об этом свидетельствует Смутное время. Когда все властные структуры лежали во прахе, а представители элиты соревновались в предательстве, страну от полной гибели спас торгово-промышленный класс поволжских городов во главе с харизматическим лидером Кузьмой Мининым. «Совет земли», созданный организаторами Второго ополчения в Ярославле, вполне успешно управлял не оккупированными поляками и не контролируемыми «тушинцами» территориями; позднее при его деятельном участии был созван и проведен Земский собор, избравший на трон новую династию. Но как раз эта новая династия и похоронила надолго национальное строительство в России (также как и Путинская династия). Алексей Михайлович, прельстившись химерой Вселенской православной империи, возродил к жизни династически-имперский проект, пожертвовав ради него протонациональным единством русского этноса. Реформа Никона сопровождалась фактами очевидного русского унижения. Она проводилась греками и приезжими малороссами (от последних, кстати, в Московии ранее требовали повторного крещения), которые всеми силами старались дезавуировать «третьеримскую» идею русской избранности: - постановления Стоглавого собора в Москве в 1551 году; Вот как комментирует все это Зеньковский, совершенно объективный ученый, а не старообрядческий агитатор: «Читая эти деяния собора, историк не может отделаться от неприятного чувства, что и лица, составлявшие текст постановлений этого полугреческого-полурусского собрания, и принявшие их греческие патриархи формулировали эти решения с нарочитым намерением оскорбить прошлое русской церкви». Кроме того, Алексей Михайлович, сумел таким образом вывести царскую власть из-под религиозной санкции, что стало важнейшим шагом к реализации династически-имперского проекта. В результате в стране произошел переход от национального теократического государства к патерналистской светской империи: общество сохранило прежний патерналистский тип подчинения, а власть добилась полного освобождения от какой бы то ни было моральной ответственности за свои действия перед обществом. Наши историки-классики С.М. Соловьев и С.Ф. Платонов давно уже доказали, что Петр, продолжая дело отца, осуществил радикальный социокультурный разрыв русского этноса на немногочисленную вестернизированную элиту и на весь остальной последовательно архаизируемый народ.

Новая импортируемая западная культура предназначалась исключительно для императора и дворянства (до середины XIX века выходцев из низов, приобщенных к ней, буквально единицы), а старая традиционная образованность старательно уничтожалась. Напомню, что по авторитетным подсчетам академика А.И. Соболевского в допетровской Руси уровень грамотности был очень высок, даже среди крестьян - 15%. В конце XVIII века средний уровень грамотности крестьян не превышал 1%. ( не правда ли напоминает сегодняшний ЕГЭ). Между прочим, Австрийская империя начала планировать введение всеобщего начального образования в конце XVIII века. Как верно пишет упомянутый выше Д.Ливен, «низкий уровень грамотности углублял культурную пропасть между элитой и массами: он являлся дополнительной причиной, по которой в 1914 году русское общество было сильнее разделено и меньше походило на нацию, чем в 1550-м». Здесь именно не недосмотр, а сознательная политика формирования огромного человеческого массива, предназначенного для того, чтобы безропотно обслуживать романовский династически-имперский проект и его непосредственного исполнителя　— дворянство, быть его пушечным мясом.

Ни о какой «большой» общенародной нации при такой постановке вопроса, конечно, не могло быть и речи, и вся крестьянская политика самодержавия решительно ясна и понятна: не допустить крестьянство (а впрочем, и купечество, и духовенство тоже) на арену общественной жизни как самостоятельного субъекта.

Российская империя никогда не была русским национальным государством.

Во-первых, сам династически-имперский центр не считал себя исключительно русским, а, напротив, настаивал на своей наднациональности (совсем как Путин), реализуя политику «великодержавного космополитизма» (А.П. Ланщиков), фамилия Романовых, чьи амбиции далеко не всегда совпадали с государственными интересами России. Семилетняя война, участие в антифранцузских коалициях при Павле I и Александре I, обслуживание австрийских интересов в рамках Священного союза при Александре I и Николае I, «бонусы» Александра I для Польши и Финляндии　— может ли все это быть названо политикой, руководствующейся национальными интересами? Такая политика лишь тешила тщеславие российских императоров, которых, как «больших», наконец-то допустили в «концерт» европейских держав. Напомню жесткую пушкинскую оценку политического наследия Александра I в письме Е.М. Хитрово от 9 декабря 1830 года, во время первого польского мятежа: «Наши исконные враги, очевидно, будут вконец истреблены, и, таким образом, ничего из того, что сделал Александр, не сохранится, потому что ничто из того, что сделал Александр, не основано на действительных нуждах России, а лишь на соображениях личного тщеславия, театрального эффекта и т.д.». Такие разные мыслители, как И.С. Аксаков и А.Д. Градовский, М.Н. Катков и К.Н. Леонтьев, М.П. Погодин и Ф.И. Тютчев (отнюдь не революционеры!), сходились в определении имперской политики XVIII　— первой половины XIX века как антинациональной.

Политику, неподконтрольную никаким общественным силам, конечно, удобнее осуществлять, не связывая себя с каким-либо конкретным народом, а изображая из себя «равноудаленный» от всех народов империи наднациональный центр, опирающийся на лояльность этнически разношерстной элиты, которая (лояльность) направлена не на государство как таковое, а на личность монарха (президента). Но такая элита не может образовать нацию и в этом даже не заинтересована. Весьма характерно, что министр финансов Николая I граф Е.Ф. Канкрин предлагал переименовать Россию в «Романовию» или в «Петровию». Что ж, в этом была своя логика... В принципе подобная политика свойственна для большинства континентальных империй, но если искать наиболее близкие ее аналогии, то это будет даже не монархия Габсбургов, а скорее оттоманская Порта. В 1762 году 41% из числа 402 высших офицеров и половина из четырех офицеров самого высокого ранга были нерусскими (три четверти из них　— немцы). В поздней Российской империи 38% из 550 генералов носили нерусские фамилии, причем почти половина из них происходила из Прибалтики, Польши и с Кавказа. В 1863 году поляки составляли 48% служилых сословий европейской части России. В Западном же крае они доминировали безраздельно, и бывали случаи, когда начальники-поляки делали своим русским подчиненным выговоры за незнание польского языка. Даже после мятежа 1863 года численность поляков в имперском аппарате оставалась весьма значительной (6% высшего чиновничества). Немцы, составляя не более 1% населения России, занимали треть высших чиновничьих и военных постов (в Министерстве иностранных дел их было 57%); 9 из 19 российских посланников в 1853 году принадлежали к лютеранскому вероисповеданию. При Николае I балтийские немцы занимали 19 из 134 мест в Государственном совете (позднее　— 9 из 55, то есть в процентном отношении их стало даже немного больше). В XVIII веке более половины членов Академии наук и все ее президенты (за исключением малоросса Кирилла Разумовского) носили немецкие фамилии. По впечатлению сардинского посланника в Петербурге графа Жозефа де Местра (1811), «страна сия отдана иностранцам и вырваться из их рук может лишь посредством революции». Ситуация стала меняться только при Александре III, который пытался перейти к русской национальной политике, но его царствование было слишком коротким, а меры им предпринятые,　— слишком паллиативными. Например, в Ревеле в разгар «русификации» 80–90-х годов число русских чиновников, наоборот, уменьшилось.

Во-вторых, пресловутая «русификация» не являлась значимой целью для Романовых (за исключением Александра III). Русское влияние на окраины (не только их ассимиляция, но и даже простое приведение социально-политических и правовых институтов к единому стандарту) было незначительным. В Финляндии, например, православным запрещалось преподавать историю, в то время как финны могли занимать любые должности на территории всей империи. Вообще, княжество Финляндия представляло собой, по сути, независимое государство, имевшее свой парламент (язык заседаний которого был шведский) и не платившее налоги в имперскую казну. Финские товары продавались в остальной России беспошлинно, а русские товары в княжестве пошлиной облагалась; импорт германских зерновых составлял в Финляндии 58%, а российских　— только 36%. Русских в Финляндии проживало всего 0,2% (самая малая доля русских в империи).

Немало преференций было и у Польши до восстания 1830 года (например, конституция, сейм, собственные вооруженные силы, валюта, система образования), но даже позднее о ее русификации не было и речи. В Прибалтике доминирующей этнической группой являлись немцы, они даже количественно превосходили русских (6,9% против 4,8%; в Риге в 1867 году 42% против 25%), не говоря уже о качественном преобладании: до 80-х годов XIX столетия (а в сельской местности до 1917 года) власть в крае фактически принадлежала корпорации остзейского дворянства, делопроизводство и преподавание в учебных заведениях велось на немецком языке, на нем же (до 1885 года) рижские бургомистры вели переписку с царским правительством. Об обрусении Туркестана А.В. Кривошеин поставил вопрос только в 1912 году, но до 1917 года делопроизводство там так и не удалось перевести на русский язык. О «русификации» Кавказа и Закавказья, кажется, всерьез никто и не помышлял.

Особый интерес представляет украинская проблема. Обрусение малороссов было вполне выполнимым делом (и крайне насущным, ибо только вместе с ними русские составляли подавляющее большинство империи), стоило лишь наладить на Украине эффективную систему начального образования на русском языке. Но ее так и не наладили, ограничившись серией бесполезных запретов на использовании «рiдной мовы» в печати. Финансирование начальной школы осуществлялось из ряда вон плохо　— участие государства в расходах на нее составляло всего 11,3% (сами крестьяне давали втрое больше, а земства　— 43,3% всех средств). Практически отсутствовали массовые издания дешевой учебной литературы на русском языке. Мощным инструментом ассимиляции могла бы стать также переселенческая политика, тем более что среди украинских крестьян стремление переехать на свободные земли в Сибири, на Урале, на Дальнем Востоке было широко распространено. Но даже после отмены крепостного права правительство не только не поощряло, а, напротив, препятствовало этому стремлению. Скажем, в 1879 году губернатор Западного края разослал специальный циркуляр, предписывавший не допускать самовольных переселений. И хотя летом 1881 года правительство приняло «Временные правила о переселении крестьян на свободные земли», документ этот не опубликовали, и крестьянам о нем ничего не сообщили, дабы не спровоцировать массового переселенческого движения.

Ситуация принципиально изменилась только при Столыпине (характерные цифры: в Северном Казахстане в 1858 году малороссов не наблюдалось вовсе, к концу века их там жило уже 100 тысяч, а к 1917 году　— 789 тысяч, причем с каждым новым поколением они все более «русифицировались»). Но время было безнадежно упущено.

Таким образом, самодержавие проводило традиционную (и уже архаичную для XIX века) политику имперской «равноудаленности», в то время как культурно-политические элиты ряда народов империи вполне успешно занимались нациостроительством. Романовы, не понимавшие сути национального вопроса в Новое время, не только блокировали русское нациостроительство, но и объективно подрывали основы своей собственной империи, взращивая окраинные национализмы (в лучшем случае, слабо и неэффективно им сопротивляясь).

Самое же главное в том, что русские не только не были привилегированной этнической группой в Российской империи, но, напротив, - одной из самых ущемленных. Разумеется, речь идет не о дворянстве, верхушке духовенства или буржуазии (вкупе они составляли не более 4% русского этноса), а прежде всего о крестьянстве (даже к 1917 году　— более 75% русских, а ранее　— более 90%). Налогообложение (подушные налоги) великорусских губерний в сравнении с национальными окраинами было больше в среднем на 59% . Вот, например, такой факт. С 1868 по 1881 год из Туркестана в Государственное казначейство поступило около 54,7 млн рублей дохода, а израсходовано было 140,6 млн, то есть почти в 3 раза больше. Разницу, как говорилось в отчете ревизии 1882–1883 годов, Туркестанский край «изъял» за «счет податных сил русского народа». В 1890-х годах государство тратило на Кавказ до 45 млн в год, а получало только 18 млн, естественно, дефицит в 27 млн опять-таки покрывал великорусский центр (не правда ли, сегодняшний день, ВШ). В 1868–1871 годах русские центральные земледельческие районы, приносившие 10,39% дохода, расходовали только 4,6% от общего бюджета, а в 1879–1881 годах показатели доходов и расходов были 11,1 и 5,42% соответственно. Центральный промышленный район давал бюджету в 1868–1871 годах 6,2% дохода, а расходов на него приходилось 3,3%, в 1879–1881 годах эти показатели составляли 6,34 и 2,83%. Получалось, что в среднем на душу населения в губерниях Европейской России приходилось в 1,3 раза больше прямых податей, чем в Польше, в 2,6 раза больше, чем в Закавказье, почти в два раза больше, чем в Средней Азии. По некоторым подсчетам, население окраин ежегодно «обогащалось» в среднем на сумму от 12 до 22 рублей на одну душу мужского пола. В рапорте управляющего Бакинской казенной палатой А.А. Пушкарева (начало 80-х годов) говорится: «Несравненно богатейшие жители Закавказского края по сравнению с какой-нибудь Новгородской или Псковской губерниями, жители которых едят хлеб с мякиной, платят вчетверо меньше, в то время как голодный мужик северных губерний обязывается платить за богатых жителей Закавказья все не покрываемые местными доходами потребности по смете гражданского управления, не считая военной». В 1879 году полковник А.Н. Куропаткин писал в отчете Военному министерству: «Оседлое население Туркестанского края по своему экономическому положению стоит в значительно лучших условиях, чем земледельческое население России, но участвует в платеже всех прямых и в особенности косвенных сборов в гораздо слабейшей пропорции, чем русское население».

В настоящее время ООН для измерения качества жизни населения использует так называемый индекс человеческого развития, или индекс развития человеческого потенциала. Он включает три показателя: 1)　индекс ожидаемой продолжительности жизни при рождении, 2)　индекс образования (процент грамотности и доля детей школьного возраста, посещающих школу; 3)　индекс производства (валовой внутренний продукт на душу населения). Каждый показатель принимает значение от 0 до 1, индекс человеческого развития равен их среднему арифметическому. Так вот, индекс человеческого развития для русских в императорской России равен 0,247, а для нерусских (взвешенный на доле каждого этноса)　— 0,301, то есть на 22% выше. Из 14 народов, для которых имеются данные для подсчета индекса человеческого развития, у восьми — евреев, латышей, литовцев, поляков, украинцев, финнов, эстонцев и немцев — индекс был выше, чем у русских, а у пяти — башкир, белорусов, молдаван, татар, чувашей　— ниже. Но зато средняя продолжительность жизни у русских (28,7 лет) была ниже не только чем у немцев (45), латышей (45), финнов (44,3), эстонцев (43,1), литовцев (41,8), поляков (41), евреев (39), украинцев (38,1), но и чем у молдаван (40,5), белорусов (36,2), башкир (37,3), татар (34,9), чувашей (31), и ниже средней продолжительности жизни для 14 народов империи (32,4). Что же касается образования, то к концу XIX века русских, умеющих читать, было 29,3%. Для сравнения: финнов　— 98,3%, эстонцев　— 94,1%, латышей　— 85%, немцев 78,5%, евреев　— 50,1%, литовцев　— 48,4%, поляков　— 41,8%, греков　— 36,7%. Из европейских народов империи от русских отставали только белорусы (20,3%) и украинцы (18,9%). Представители «господствующего племени» легко могли стать крепостными дворян-мусульман и даже дворян-иудеев. Например, в XVIII веке Нота Ноткин и Иосиф Цейтлин, оставаясь в иудейской вере, владели большими имениями с сотнями крепостных. При этом православные дворяне владеть крестьянами-мусульманами не могли, а крепостных иудеев в природе и вовсе не существовало. В конфликтах русских и малых народов Сибири царская администрация, как правило, вставала на сторону последних, но не из-за какой-то там «всечеловечности», а потому что эти народы платили «ясак» не в государственную казну, а непосредственно в казну императорской фамилии. Основное бремя военной службы также несли на себе русские, армия состояла из русских, украинцев и белорусов на 86%. «Оскудение центра» было одной из центральных тем русской публицистики конца XIX　— начала XX века. Уроженец Воронежской губернии А.С. Суворин (1903) сетовал: «...Центр наш стал ослабевать еще с XVIII столетия. Из него брали все, что можно было взять,　— деньги, войска, интеллигенцию — и почти ничего в него не возвращали, то есть не удобряли землю, не насаждали земледельческих школ, не распространяли грамотности, не учреждали высших учебных заведений, даже обходили железными дорогами. Наш Центр изнемогал под бременем расходов и напряжением всех своих сил создавал мощь государства, а государство, расширяясь в границах, забывало этот Центр. Костромич В.В. Розанов (1896г.) возмущался: "Ничего нет более поразительного, как впечатление, переживаемое невольно всяким, кто из центральной России приезжает на окраину: кажется, из старого, запущенного, дичающего сада он въезжает в тщательно возделанную, заботливо взращиваемую всеми　средствами науки и техники оранжерею. Калужская, Тульская, Рязанская, Костромская губернии - и вся центральная Русь напоминает какое-то заброшенное старье, какой-то старый чулан со всяким историческим хламом, отупевшие обыватели которого живут и могут жить без всякого света, почти без воздуха... Можно подумать, что “империя” перестает быть русской, что не центр подчинил себе окраины, разросся до теперешних границ, но, напротив, окраины срастаются между собою, захлестывая, заливая собою центр, подчиняя его нужды господству своих нужд, его вкусы, позывы, взгляды - своим взглядам, позывам, вкусам.

Русские в России　— это какие-то израильтяне в Египте, от которых хотят и не умеют избавиться, “исхода” которых ожидают,　— а пока он не совершился, на них возлагают все тяжести и уплачивают за труд ударами бича". (не правда ли сегодняшний день России, спустя 120 лет, ВШ)." Быть русским было невыгодно. Повышение социального статуса происходило через движение по сословно-чиновной лестнице, для чего вовсе не требовалось переходить в Православие; скажем, дворян-поляков в империи насчитывалось почти столько же, сколько дворян-русских (39 и 40% соответственно). Сословный принцип для Российской империи был намного важнее национального.

В подготовительных материалах Ф.М. Достоевского к «Дневнику писателя» (1881) находим такую запись: «Над Россией корпорации. Немцы, поляки, жиды - корпорация, и себе помогают. В одной Руси нет корпорации, она одна разделена. Да сверх этих корпораций еще и важнейшая: прежняя административная рутина. Все права русского человека - отрицательные. Дайте ему что положительного и увидите, что он будет тоже консервативен. Ведь было бы что охранять. Не консервативен он потому, что нечего охранять».

Таким образом, Российская империя являла собой очевидный антипод национального государства, ибо ни в социальном, ни в политическом, ни в культурном плане она не была гомогенной, напротив, демонстрировала потрясающую расколотость во всех этих сферах, которую не могла преодолеть даже официально господствующая религия　— Православие.

Во-первых, далеко не все русские являлись прихожанами РПЦ; старообрядцев и разного рода сектантов всего, по данным И.И. Каблица, в 1880 году насчитывалось около 13–14 млн (приблизительно четвертая часть всех русских), а по данным П.Н. Милюкова, к 1917 году　— около 25 млн.

Во-вторых, сами императоры далеко не всегда показывали образец строгого Православия. достаточно вспомнить кощунства Петра I, презрение к Церкви Петра III, вольтерьянство Екатерины II, экуменизм Павла I и Александра I. В-третьих, религиозность дворянства была в значительной степени формальной, а то и вовсе никакой; интеллигенция же преимущественно исповедовала атеизм. Наконец, неграмотное крестьянство толком не знало Писания, которое и перевели-то на русский язык полностью лишь в 1876 году, годом позже, чем «Капитал» Карла Маркса. Церковнославянский же крестьяне, судя по внушающему доверие свидетельству Юрия Самарина в письме Ивану Аксакову 23 октября 1872 года, практически не понимали.

Я бы не хотел показаться огульным отрицателем империи Романовых. У нее есть огромные заслуги перед русским народом. Во-первых, гигантское расширение его «геополитической ниши» (В.Л. Цымбурский). Во-вторых, создание высокой культуры, которая до сего дня является основой русской идентичности. Нельзя, правда, не оговориться, что польза многих имперских территориальных присоединений для России весьма сомнительна (особенно в случае с Польшей и Финляндией), а наше наиболее ценное приобретение – Сибирь - в большей степени результат народного, а не государственного освоения. Так же как и русская литературная классика прежде всего плод самостоятельной инициативы (далеко не всегда поощряемой властью) горстки дворян и разночинцев. Так или иначе, но национальную политику самодержавия с русской национальной точки зрения нельзя признать удачной. Гоняясь за миражами внешнеполитического могущества, оно забыло про основу империи — русских, помешав им вовремя превратиться в нацию эпохи Модерна, не сформировав у них единую национальную идентичность, продолжая держать их в плену социальной архаики.

          Русская «малая нация»: рождение, расцвет, крушение

Такой исторический контекст нимало не способствовал успешному русскому нациогенезу. Тем не менее с конца XVIII века этот процесс начинается. Речь, конечно, идет о создании «малой нации»　— нации господ в среде русского дворянства.

Получив при Екатерине II многочисленные привилегии, дворяне стали единственным слоем русского этноса, имевшим не только обязанности, но и гражданские права и свободы, то есть они были не только подданными, но и гражданами. Их связывали однородная культура и единый французский язык. Некоторые признаки нации налицо. Не хватало только участия в политической власти. Но самодержавие всеми своими действиями демонстрировало нежелание делиться властью с какими бы то ни было социальными группами. Оно окружило себя в значительной степени инородной или разночинной бюрократией и периодически пугало дворян отменой крепостного права. Из духа политической ущемленности русского дворянства и родился русский национализм, гораздо раньше, чем возник хотя бы намек на «большую» общенародную нацию в социальной реальности.

Важнейшим катализирующим фактором стала война 1812 года дворяне впервые ощутили своих противников на войне как экзистенциальных врагов, причем это были французы - прежние кумиры, которые теперь покушались на самое важное в жизни каждого русского дворянина. Это прекрасно схвачено у Л.Н. Толстого в известном разговоре Андрея Болконского с Пьером перед Бородинской битвой.

Слово «нация» появляется в русском языке уже в начале XVIII века, его использует Феофан Прокопович, но широкого распространения оно не получило до середины XIX столетия. Хотя - и это очень характерный штрих - Кутузов, отвергая предложенный Наполеоном мир, пишет ему в ответе: «такова воля нашего народа» — так переведено у Толстого, но в оригинальном французском тексте стоит не peuple (народ), а nation — нация (важно, что Кутузов ссылается на волю нации, а не на волю государя, это очевидный националистический, а не имперско-династический дискурс).

Идеологически национализм начинает формироваться (притом, что само слово «национализм» еще не использовалось) в начале XIX века в кругах так называемой «русской партии» (А.С. Шишков, Ф.В. Ростопчин и др.). Во время войны 1812 года «русская партия» (которой Александр I вовсе не благоволил) занимает ключевые посты: Шишков — государственный секретарь, автор императорских манифестов, Ростопчин — московский генерал-губернатор, Кутузов также считался креатурой «русской партии». Однако, как только война переносится в Европу, император от «русской партии» резко дистанцируется и государственным официозом провозглашается доктрина христианского универсализма, столь любезная сердцу Александра. Но семена были брошены, и с той поры националистический дискурс становится все более присущ сознанию дворянской элиты.

1814–1815 годы, когда появились - Орден русских рыцарей (во главе с героем войны 1812 года, пламенным националистом генералом М.Ф. Орловым) и Союз спасения (первотолчком к созданию которого стали недовольство обилием немцев при дворе и дарование Польше конституции при отсутствии ее у России) можно считать датами рождения русского политического национализма. Но подлинного идеологического расцвета дворянский национализм достигает в 40–50-х годах XIX столетия, сделавшись важнейшей субидеологией как славянофильства, так и западничества, а затем либерализма и традиционализма.

Сами славянофилы, как правило, слово «нация» не употребляли, они использовали понятие «народность», совершенно аналогичное «нации». Но характерно, что именно в отношении славянофилов А.И. Герцен в дневнике 1844 года употребил слово «национализм» (это первое обнаруженное мной использование этого слова в русском языке): «...западно-либеральные головы считают национализм подпорою правительства».

Среди националистов-западников наиболее показательны В.П. Боткин и В.Г. Белинский. «Неистовый Виссарион» в своих поздних статьях сформулировал нечто вроде теории нации: «Без национальностей человечество было бы мертвым логическим абстрактом, словом без содержания, звуком без значения... Человек силен и обеспечен только в обществе, но чтобы и общество, в свою очередь, было сильно и обеспечено, ему необходима внутренняя, непосредственная, органическая связь - национальность. Она есть самобытный результат соединения людей... Слово “национальный” обширней в своем значении, чем “народный”. Под “народом” всегда разумеют массу народонаселения, самый низший и основной слой государства. Под “нацией” разумеют весь народ, все сословия, от низшего до высшего, составляющие государственное тело». Очень внятно, четко и совсем не архаично, даже для сегодняшнего дня.

Но главная проблема состояла в том, что формирование «большой нации» при наличии крепостного права было невозможно. Социальная напряженность держалась на весьма высоком уровне: накануне реформ Александра II, по сведениям М.П. Погодина, крепостные ежегодно убивали до тридцати помещиков.

По Каткову, «Национальность в христианском мире есть дело светское и определяется не религией, а государством». Отсюда та гигантская роль, которую Катков отводил языковой ассимиляции тех же самых малороссов. Однако наверху его призывы воспринимались как стремление к «оплебеиванию» империи. Сословный принцип все еще оставался для верхушки имперской бюрократии (за исключением националистической фракции во главе с братьями Милютиными) более предпочтительным, чем национальный.

Для Аксакова же - на первом плане находилось Православие, понимаемое как национальная религия. Его проект - религиозно-этнический, где этническое и религиозное, по сути, сливаются.

Слово «национализм» входит в постоянный обиход русской публицистики в середине 80-х годов, благодаря главному противнику этого явления Владимиру Соловьеву, печатно обрушившемуся на славянофилов.Соловьев, будучи религиозным универсалистом-империалистом, видел в национальном начале помеху своим грандиозным планам, главным орудием которых он видел отрекшийся от «национального эгоизма» русский народ. Впрочем, несмотря на старания Соловьева, понятие «национализм» становится в конце 80-х начале 90-х годов весьма популярным.

Появляются националистические партии: Союз русского народа (А.И. Дубровин), Союз имени Михаила Архангела (В.М. Пуришкевич), Всероссийский национальный союз (В.В. Шульгин). К национализму склонялись октябристы и правое крыло кадетов. Капиталисты Рябушинские и Коноваловы финансировали национал-либеральную газету «Утро России». Национальная идея владела умами многих представителей культурной элиты Серебряного века: Александра Блока и Андрея Белого, Сергея Есенина и Велимира Хлебникова, Михаила Нестерова.

Но в 1917 году русское нациостроительство сорвалось. Слишком ограничена была его социальная база. Образованный класс (русских, имевших образование выше начального, было немногим более 2%), где циркулировали националистические идеи, и большинство населения страны　— крестьянство продолжали жить в разных социокультурных мирах, которые правительство и дворянство с помощью реформы 1861 года только законсервировали путем организации общинного устройства крестьянского быта с особым правовым и культурным полем.

Всерьез национализм восторжествовал в России только при П.А. Столыпине, он стал основой правительственной политики и в крестьянской реформе, и в мероприятиях на окраинах. Характерно, однако, сколь сильное сопротивление столыпинский курс вызывал и у Николая II, и среди значительной части бюрократии и дворянства. Многие начинания Столыпина были, по сути, искажены. В своей интереснейшей монографии с говорящим названием «Как крестьян делали отсталыми» (М., 2006) американский историк греческого происхождения Я.Коцонис показывает, что кооперативы, куда вовлекали вышедших из общины крестьян, стали, в сущности, вторым изданием общины, в них преобладали помещики, а крестьяне так и не получили возможности полноправного распоряжения собственной землей. Такой подход после смерти Столыпина поддерживался и на правительственном уровне, и на уровне земств.

Вообще это очень точная формула — крестьян и впрямь сделали отсталыми, сделали все возможное, чтобы они не стали действительными членами «большой нации», полноправными гражданами своего государства. Поэтому глупо и лицемерно обвинять их в отсутствии патриотизма. Их вынудили самих себя осознавать не как членов единой нации, а как представителей дискриминированного социального слоя. Они ощущали себя именно народом (в смысле низшего социального слоя), и потому этот концепт столь успешно использовала пропаганда социалистических партий. Октябрьская революция в этом смысле была народно-освободительной революцией, здесь я не вполне согласен с В.Д. Соловьем, назвавшим ее национально-освободительной. А гражданская война стала войной нации и народа.

«Малая» нация перед революцией составляла от силы 5–7%, туда входили, конечно, не только дворяне, интеллигенты, буржуазия, но и часть городского мещанства. Но все-таки «нация» тонула в огромном море «народа», и в этом виноваты в разной степени и самодержавие, и дворянство, и интеллигенция.                                   

                  От XX к XXI веку:старые и новые проблемы

Большевистская революция была на редкость антинациональной, соединив в себе архаический недонационализм крестьянства и сверхмодерный интернационализм русско-еврейских марксистов. Идеал большевиков известен: «Чтобы в мире без Россий, без Латвий - жить единым человечьим общежитьем». Собственно, они воспринимали Россию как вязанку хвороста в костре мировой революции, который все не разгорался в националистической, преимущественно, Европе. Ждали отмирания наций, но при этом создавали нации новые, в том числе и совершенно заново сконструированные - среднеазиатские. Напротив, русских, как основное орудие мировой революции, следовало окончательно денационализировать, что и осуществлялось приблизительно до 1934 года.

Уничтожив множество традиций Российской империи, большевики одну традицию, однако, сохранили и преумножили - нещадную эксплуатацию великорусского центра в пользу национальных окраин. Даже на закате советской эпохи, занимая первое место по промышленному производству, РСФСР по душевому доходу стояла только на десятом месте среди пятнадцати советских республик.

Кое-что изменила беда под названием Гитлер. Было ясно, что за Коминтерн большинство русских воевать не пойдет. Когда война началась, вся советская пропаганда занималась воспеванием именно русского народа. Достаточно вспомнить военную лирику еврея Константина Симонова, этого главного сталинского соловья, в особенности «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...»:

«По русским традициям, только пожарища На русской земле, раскидав позади, На наших глазах умирают товарищи, По-русски рубаху рванув на груди. Нас пули с тобою пока еще милуют, Но, трижды поверив, что жизнь уже вся, Я все-таки горд был за самую милую, За горькую землю, где я родился. За то, что на ней умереть мне завещано, Что русская мать нас на свет родила, Что, в бой провожая нас, русская женщина По-русски три раза меня обняла».

Куда делся пафос мировой революции? С точки зрения 20-х годов ХХ столетия - настоящий великорусский шовинизм. После войны полностью отмотать назад к «ленинским традициям» было уже невозможно, хотя русский патриотизм держали в весьма жесткой узде, и, когда он заходил слишком далеко, следовали репрессии. Но все же появилась влиятельная прослойка русской интеллигенции со своими журналами и издательствами. А главное, в советский период сформировались социально-экономические условия для формирования модерной русской нации. Возник обширный русский городской «средний класс». Его-то в первую очередь и уничтожили Ельцинские «демократические преобразования» 90-х годов ХХ века.

Сегодня существует множество условий для завершения русского нациогенеза (русских в РФ— 80%, по всем ООНовским стандартам, это мононациональное государство).

Отсутствует, однако, очень важный элемент - желание содействовать этому процессу со стороны власти (Путина, Медведева, ВШ), которая, продолжая имперскую и советскую традицию, стремится оставаться «равноудаленным» центром. А самое главное, отсутствуют какие бы то ни было формы социальной солидарности между совершенно атомизированными (разобщёнными) русскими людьми. Создать такие формы— задача номер один для того, чтобы завершился, наконец, долгий и трудный процесс русского нациостроительства. Хочется надеяться на то, что, русские, будучи нацией запаздывающей, не окажется нацией безнадежно опоздавшей.

Сергей Сергеев, главный редактор журнала "Москва" (2009г.)

Эпилог:

Я реанимировал эту статью С.Сергеева для того, чтобы показать насколько всё то, что в ней отображено, корреспондируется с нашим сегодняшним днём. Избирая Путина, мы наступаем на те же грабли русской истории, когда понятие русской НАЦИИ было полностью дезавуировано и династией Романовых и доблестными большевиками-ленинцами, и теперешними дерьмократами, похоронив его под космополитическим «величием» Российской империи, Советского Союза, РСФСР, а теперь успешно хороним под вывеской Российской федерации где места Субъекта федерации русским не отведено вообще, а растворено среди географических космополитических областей, в которых проживают все этносы постсоветского пространства как граждане РФ, притом, что другие нации РФ прямо зафиксированы в Конституции РФ. Русским в ней места не нашлось.

«Владимир Путин выступил против идеи - признавать русских государствообразующей нацией». «Это предложение разве к пользе русского народа? – приводит слова В.Путина публицист. – Что там в Чечне думают, я не знаю. Но в других республиках и другие народы могут это воспринять негативно. Мы очень можем легко скатиться в войну, и кто за это ответит?».

Последние заявления Путина о запрете национального русского движения, путём создания национальных партий, отказа убрать 282 ст.УК РФ, говорит о том, что Путин не президент русских, а продолжатель имперской политики, и большевистско-ленинской, где нет места русским. Место русских в забое, у мартена, у нефтяных и газовых скважин, в поле, в хлеву и в качестве армейского пушечного мяса для защиты сословно - династических - олигархических элит (дворян) и прокорма дотационных окраин (Кавказа), эфимерно создающих видимость географического «величия» России. А спивающийся, деградирующий от абсолютно безнадёжной бесперспективности русский центр, заселяется лавиной чужеродных этносов из Туркестана, Кавказа и Закавказья. История повторяется, но уже в виде фарса, причём фарса реального, остаётся переименовать Россию в ПутИнию. «Слава Путину» за геноцид русского самосознания. Голосуйте за Путина!

«Раб не стремящийся выйти из рабства, - заслуживает двойного рабства!» Ау, где вы русские рабы-гладиаторы, где ваш Спартак. По большому счёту, надо бойкотировать выборы 4 марта с тем расчётом, чтобы дать возможность Думе принять новый закон о выборах и уже на основании его проводить новые выборы президента. Даже если Путин и станет благодаря своему закону президентом едросов-космополитов, он получит оплеуху, что за него проголосовало меньшинство русской нации. К этому времени и Л.Г.Ивашов соберёт достаточно подписей за его выдвижение кандидатом в президенты.

Надо выходить на митинги не за честные выборы, а за проведение общенационального референдума по созданию Унитарного государства коренных народов под названием - Россия, без деления на национальные квартиры, где все коренные народы России являются русскими гражданами России, которые отличаются от граждан России китайского, корейского, азербайджанского, грузинского, армянского происхождения и прочих этносов, имеющих свои государственные образования, при этом, конечно же, эти этносы могут являться гражданами России. Так же как русские являются гражданами Германии, Франции, Великобритании и прочих независимых государств.