Долгий зимний день.

ДОЛГИЙ ЗИМНИЙ ДЕНЬ

Александра Чернышева

Воскресенье. Я и моя младшая сестра Валя, свесившись с печи, смотрели, как мама хлопочет на кухне. За окошком ещё темно и на стёклах отчётливо были видны разрисованные морозом затейливые узоры. Тут и высокие деревья с широкими, резными листьями, и кустарник с тонкими хрупкими веточками, и густая трава. Мы долго любовались этими диковинными картинками.

Но вот, мама вынула из печи чугунок и поставила его на стол. Из-под крышки пробивался парок. Мы сразу переключили своё внимание на него. «Интересно, что мама нам сварила?», - подумала я. От этой мысли в животе сразу гулко заурчало, его свело голодными спазмами. Рот сразу наполнился слюной. Загремела заслонка. Это мама, закончив топить печь, закрыла её заслонкой. Мы терпеливо ждали, когда мама позовёт нас есть, Мама открыла дверь горницы и крикнула:

- Надя, дочка, вставай, нам скоро идти!

«Куда это они собрались? А мы?», - удивилась я.

Из горницы вышла заспанная наша старшая сестра Надя. Прошла к умывальнику, поплескалась чуть-чуть и села за стол. Наконец мама и на нас обратила внимание:

- А, проснулись?! – как будто до сих пор она не знала об этом. – Слазьте, есть будем.

Повторять нам дважды не надо было, Мы мигом сползли с печи и уселись за стол.

- Куда уселись? А руки кто будет мыть? Сколько раз говорю вам и всё, как об стенку горох, - сердито выговаривала нам мама.

Мы нехотя поплелись к рукомойнику, слегка намочили руки, протёрли глаза и быстрее за стол. Мама сняла крышку с чугунка и стала вытаскивать в миску варёную в «мундирах» картошку. Мы тут же схватили по одной. Перебрасывая горячую картошку с одной руки на другую, мы обжигаясь, ели её прямо с кожурой, обмакивая в соль. Мама положила перед нами ещё по одной картофелине. Сама съела только одну. В миске осталось четыре картошки. Две мама завернула в тряпицу и сунула в лежавшую на скамье котомку.

- Мы с Надей сейчас пойдём в Тельман, - сказала мама. – Вы тут не балуйтесь. Мы к вечеру вернёмся.

Мама перекрестилась и добавила:

- Бог даст, не зря сходим.

Тельман – это колхоз имени Тельмана, где жили в то время одни немцы. До него было не меньше восьми километров.

Они стали одеваться, а мы с сестрёнкой испуганно смотрели на них. Ещё никогда мама не оставляла нас одних так надолго. Младшенькая, Валюська, а ей всего три годика, мало что понимала, а у меня сердце в пятки ушло. Страшно стало. Сразу вспомнила как бабки, собиравшиеся у нас чуть ли не каждый вечер, рассказывали, что в Рябиновом и Ермлаевом лесах прячутся дезертиры. Они, якобы, тайно ходят по домам и забирают всё, что попадётся под руки. А если кто хоть словом поперечит, угрожают убить.

Я представила: вот только мама с Надей уйдут, к нам обязательно придёт дезертир и убьёт нас. В горле у меня сразу пересохло, на глаза навернулись слёзы. Мама взялась за дверную ручку и тут я закричала дурным голосом:

- Мама! Мама! Не уходи! Не бросай нас! Я боюсь! Придёт дезертир и убьёт нас!

Мама ошалело посмотрела на меня.

- Какой дезертир? Что ты городишь? Что ещё выдумала?

- Ага, выдумала?! Бабушка Сухова рассказывала.

- Глупости, - сказала мама, - нет никаких дезертиров. Брешет бабка, а ты и рада слушать. Запритесь на крючок и никому не открывайте. Не обращая больше внимания на мои крики и слёзы,мама окрыла дверь и они

с Надей вышли в сени, потом хлопнула дверь на улицу. Проскрипел снег под их ногами, мелькнули тени в окошках и всё стихло. Я бросилась к двери, накинула крючок и повисла на нём, проверить, крепко ли держится? Мы с сестрой взобрались на родительскую кровать, устроились между двумя огромными подушками и притихли. В избе тихо-тихо, слышно только, как ходики на стене отстукивают  тик-так, тик-так. Вскоре сестрёнка, прижавшись ко мне, заснула, а я настороженно прислушивалась к звукам, доносившимся с улицы. Солнце поднялось высоко и диковинные картинки, разрисованные морозом на стёклах окон, стали подтаивать, расплываться.

Опять захотелось есть. Перед глазами маячили две картошки, что оставила нам мама. Я беспокойно завозилась и этим,не желая того, разбудила сестру. Протирая кулачками сонные глаза, она сказала: «Хочу есть».

Мы слезли с кровати и отправились на кухню. Две несчастные картофелины проглотили быстро. Есть захотелось ещё больше. Тщетно мы искали в избе что-нибудь съестное – его не было. Я знала, в сенях на лавке лежали несколько кружков замороженного молока. Мама наморозила его, когда ещё корова доилась, «на чёрный день». Сейчас мне казалось, что этот день как раз настал и можно было отколоть от кружка хотя бы маленький кусочек. Но выйти в сени мне мешал страх. «Откроешь дверь, а там уже дезертир дожидается», - подумала я.

Сестрёнка начала хныкать: «Есть хочу, есть хочу».

Тут мне попалась на глаза плетёнка лука, висящая на гвоздике рядом с посудной полкой.

- Не хнычь, - сказала я сестре, - сейчас поедим.

Подставила табуретку, залезла и оторвала несколько луковиц. Порезала их крупно, круто посолила солью.

- Мы будем это есть? – ткнула пальчиком в миску сестра.

- Ага, будем, только пусть он просолиться хорошенько.

Когда лук покрылся росой, мы стали его есть.

Из глаз, из носа сразу всё потекло, во рту зажгло нестерпимо. То и дело бегали в горницу: уткнёмся лицом в подушку, проплачемся и опять к миске с луком. Так и бегали, пока весь лук не съели. Глаза от слёз опухли, веки и носы покраснели, во рту полыхал огонь. Выпили по кружке воды, стало жечь ещё сильнее.

Мы опять забрались на кровать. Сидели, тесно прижавшись друг к другу. Наступал вечер. Стёкла окон начали синеть, в избе потемнело. Опять страх начал подступать. Вдруг звякнула щеколда на калитке, проскрипели под окнами шаги, хлопнула дверь в сенях, потом задёргалась дверь в избу. Страх сковал меня всю. Но тут я услышала мамин голос:

- Шура, дочка, открывай! Это мы с Надей вернулись.

С радостным визгом я скатилась с кровати и кинулась к дверям. Сестрёнка за мной топочет. Откинула крючок, мама и Надя вошли вместе с клубами морозного воздуха. За плечами у мамы висела туго набитая котомка. Мы прыгали вокруг неё, теребили её за полы пальто, висли на руках, не давали шагу ступить.

- Угомонитесь вы, окаянные! Дайте раздеться, - прикрикнула на нас мама.

Надя тем временем молча разделась и сразу полезла на печь. Мама проводила её долгим взглядом и тяжело вздохнула:

- Ох, и наморозились мы, - сказала она, - как бы Надя не заболела.

Мама разделась, зажгла лампу и принялась растапливать «голландку», кизяк и дрова она заготовила ещё с утра. Потом развязала котомку. Я тут же сунула в неё голову.

- У-у-у! Сколько всего!

- Не лезь, - одёрнула меня мама. – Сейчас лепёшки будем печь.

- Лепёшки! Лепёшки! – радостно закричала я. – Ух, ты! Вот здорово!

Младшая сестрёнка захлопала в ладошки.

- Мама, а лепёшки хлеб? – спросила она.

- Хлеб, хлеб, - рассеяно ответила мама, замешивая тесто.

Последние две недели у нас кроме жмыха и картошки ничего не было. Мама не раз говорила: «Хорошо хоть отец и Ванюшка (это мой старший брат) сыты, а уж мы как-нибудь на картошке перезимуем».

Отец всю зиму жил на центральной усадьбе совхоза, ремонтировал трактора. Там его кормили в рабочей столовой. А брат учился в Оренбургском железнодорожном училище, на полном государственном обеспечении.

Мама замешивала тесто, а мы с сестрой то и дело отрывали от него по кусочку, расплющивали в ладонях на маленькие лепёшки и кидали их на раскалённую до красна плиту. Они мгновенно подпекались до коричневой корочки и мы, обжигаясь, глотали их почти не жуя. Мама, не сердито, хлопала нас по рукам, просила подождать, когда она испечёт настоящие лепёшки. Куда там! Когда мы насытились, я хотела дать Наде несколько лепёшечек. Влезла на припечку, смотрю, а она спит.

- Мам, а Надя спит.

- Умаялась она. Шутка ли по такой дороге, да в такой мороз восемь вёрст туда и столько же обратно отмахать. Пусть спит, ей завтра в школу.

Мама принесла из сеней кружок молока, бросила в чугунок, засыпала туда же пригоршню пшена и поставила на плиту.

- Завтра у нас будет каша, - сказала весело мама. – Дай Бог здоровья Классену, выручил.

Классены и Келлеры из Тельмана были хорошими друзьями нашего отца и в трудные времена не раз помогали нам продуктами.

Помню, как-то отец ездил в деревню Ягодное по делам совхозным и взял меня с собой. Оттуда проехали в Тельман. У кого мы там были не помню, а только, как мы вошли в сени, в ноздри сразу ударил сытный запах домашней колбасы. В сенях на вешалах висели снизки этой колбасы и огромные окорока. У меня закружилась голова и я упала в обморок. Очнулась уже в кухне, на лавке. Строгая немка в синем переднике склонилась надо мной и внимательно меня рассматривала.

- Она у вас что, больная? – спросила у отца.

- После скарлатины она, ослабла, - каким-то виноватым голосом ответил отец.

Мне хотелось крикнуть: «Не больная я, не больная! Я голодая!», - но голоса почему-то не было, только губы беззвучно шевелились.

- Вот хорошо, она пришла в себя, - удовлетворённо сказала немка.

Потом она кормила нас яичницей со свиными шкварками. Хлеб порезала толстыми ломтями. А хлеб! – белее белого. Я такого отродясь не видела. Отец чуть клюнул, сыт мол я. А я ела и не могла остановиться, пока не очистила всю тарелку. В тот раз мы с отцом тоже привезли от немцев пшено, муку, подсолнечное масло, круг домашней колбасы, гречку. Всего понемногу.

И теперь мама опять ходила к немцам на поклон.

Мама ещё хлопотала на кухне. Потом выходила во двор, наверное, напоить корову и кинуть ей соломы. А мы, сытые, разомлевшие, с осоловевшими глазами, полезли на печь спать.

Долгий зимний день закончился для нас так замечательно!

Сквозь навалившуюся на меня дрёму, я всё же не переставала думать о следующем утре и чугунке каши  на нашем столе.

«Ох, и вкусно, наверное, будет!» - прошептала я, засыпая.

Кувай – Орск, 2010 г.