Дом за болотом. Рассказ (фрагмент повести "Дожить до утра")

Болото за городом только с виду казалось непроходимым, я была уверена, что окажусь на той стороне, где живет отец. И как мне раньше не приходила в голову мысль, что жить можно у него? Зачем я шестой год маюсь по съемным квартирам, которыми владеют люди, воспринимающие меня как источник дохода и услуг? Как я могла забыть, что отец недалеко, и места в его жилище столько, что нам с сыном найдется по комнате рядом с ним?  

Что можно представить себе лучше после утраты дома и семьи – двум потерпевшим кораблекрушение и выброшенным на чужой берег.

Ну что ж,  забыла и забыла – всё-таки прошло сорок лет с тех пор, как я видела отца последний раз.

В доме оказалась Надька, она, как всегда, пила вкусно заваренный чай, чашку за чашкой. Вокруг был бардак. В одной из комнат, похоже, вчера устроили кинотеатр и еще неубранные стулья, остатки водки в рюмках и бутылках, полные пепельницы хранили дух вчерашнего веселья. Я начала убирать рюмки, кувшины, в которых тоже почему-то была водка…

Надька оторвалась от своего чаепития и громко жаловалась на домработницу и молодого мужа, которые ничего не делают. Потом она сказала, что должна отдать мне одну вещичку:

- Вообще-то она давно моя, но должна быть у тебя. Помнишь, летом восемьдесят второго мы с тобой ездили в Крым к теткам и купили одинаковый лак для ногтей? Когда мы поссорились, я забрала оба лака, а тебе сказала, что не видела твоего!  – хвалилась Надька.

Подумалось: лучше бы она отдала мне конфету «Снежок», которую съела, когда я спала. Проснувшись раньше меня, Надька съела две конфеты со своего блюдца и одну с моего. Тарелочки с чем-нибудь вкусненьким к чаю каждое утро ставила рядом с нашими кроватями мать.  

«Снежок» были моими любимыми конфетами, и мне стало так обидно, что я разревелась. Надька любила больше "Гусиные лапки"… А я считала, на свете нет ничего вкуснее этих конфет с белой начинкой...

- Скажи спасибо, что я одну-то тебе оставила, могла бы обе съесть - безжалостно произнесла чем-то очень довольная Надька.

Надо же, до сих пор не могу забыть такой пустяк, а ведь больше пятидесяти лет прошло.

Как и тот случай на террасе огромного дома на улице Сен- Катаяма.

Надька заговорщески приблизила ко мне лицо, прошептав заветное: «Открой рот, закрой глаза». У нас была такая игра. Сказавший эти слова клал в раскрытый рот сестры кусочек конфетки или печенья – угощеньица довольно редкие в нашем детстве, и поэтому мы старались есть их по частям, оставляя на потом. Иногда делились друг с другом вот таким образом. Я доверчиво открыла рот и честно зажмурилась. Что-то совсем непохожее на конфету упало мне на язык. Я ощутила во рту засохшую большую муху. Причем, отдельно твердые хитиновые ножки, отдельно сломавшиеся крылья… долго отплевывалась и ревела от обиды.

А Надька, болтая ногами, сидела на перилах террасы и смотрела на меня, как на подопытную мышь.

И этот случай помню! все-таки странно, что у меня такая хорошая память, по сути, - злопамятность.

Конечно, теперь я не испытываю за те случаи в четырех- и трехлетнем возрасте обиды на Надьку, которая была пятью годами старше меня. Но ведь помню. А могла бы забыть.

Я не испытываю обиды на нее и за последний, взрослый обман, едва не стоивший мне жизни, - просто с тех пор Надьки для меня нет. Странно, что я ее вижу здесь.

То есть, вижу, конечно, не совсем Надьку, а лишь беззаботное порханье ее кимоно по комнатам, ее смех в ответ на чей-то мужской голос в одной из спален. Вскользь догадываюсь, что это ее муж, но вообще-то мысли мои заняты другим.

Отец тоже должен быть здесь, я ощущаю его присутствие уже давно, но где же он?..

Отец сидел у стены, слегка прикасаясь к ней спиной, на банкетке. В просторной прихожей полутемно, как ночью, хотя за окнами стоял улыбающийся день.

Спина отца была совершенно прямой – стены он едва касался, а его сдвинутая на глаза кепка не давала понять, они закрыты или открыты.

Я села на банкетку рядом и заглянула под козырек кепки. Мне показалось, отец спит. Лицо его, как всегда, было ослепительно красивым. Губы изумительного рисунка слегка приоткрыты и светло поблескивают зубы – он умер в сорок три года, когда ему еще не было нужды лечить их, они были белые и здоровые от природы. Я сидела, еле дыша, возле и хотя поняла уже, что он вовсе не спит, молчала. Надо, чтобы он обратил на меня внимание, для того чтобы самой заговорить.

Сидеть так близко от отца было сладко и мучительно, Какое же это счастье – близость по-настоящему родного человека. Это невыносимое, невозможное счастье разрывало мне грудь. Я глотала слезы, стараясь, чтобы рыданья, созревшие внутри меня, не вырвались наружу.

Несколько раз я подавалась ближе к нему, но так и не посмела прижаться к отцовской груди. Казалось, отец прекрасно чувствует мое состояние, и вот-вот посмотрит на меня, и тогда я скажу ему о главном: что мы тут, рядом – с его внуком, моим сыном, и мы можем жить вместе.

В прихожую забежал молодой человек с капризным выражением на лице. Он тряс рукой, на которой было пятнышко крови – видимо, порезался. Он явно искал сочувствия.

Сочувствие подоспело в виде порхающего кимоно и что-то утешающе залопотало. Я не вникала в смысл китайской речи, парочка не вызывала никаких эмоций, потому что все эмоции, на которые я способна, были обращены к отцу.

А время кончалось, каким-то образом я понимала это. К счастью, темная прихожая уже была пуста – никого, кроме нас с отцом. Он слегка качнулся ко мне. Это был знак.

- Пап, ты всегда сидя спишь? – спросила я и не смогла продолжать… Потому что отец, не поворачивая головы, посмотрел на меня, и глаза мои сразу помимо воли заволокло слезами, я опустила лицо и захотела спрятаться у него на груди под знакомым, в мелкую бежевую звездочку коричневым пиджаком, но не посмела, ощутив только это свое сиротское желание приблизиться и спрятать лицо на груди, меж родных лацканов. Полы его пиджака были расстегнуты…

- Я найду возможность встретиться с тобой по этому поводу, - вдруг произнес отец, не меняя положения, и я снова подняла к нему уже залитое слезами лицо…

Мимо опять прошмыгнула Надька.

     - По КАКОМУ ПОВОДУ? – прошептала я, но отец меня уже не слышал.

     Я снова была в пространстве двенадцатиметровой комнаты, надвое поделенной двумя узкими шкафами, за которыми слабо мерцал экран нетбука сына.

     Засыхающие розы, ирисы и герберы в вазах таращились на меня в темноте...

     Хозяин квартиры на своей половине проковылял на кухню: шмяк (тапок) - тук (деревяшка вместо ноги), шмяк-тук, шмяк-тук... Бумс! Не вписался в дверной проём.

     Тишина.

     Сейчас придет в себя, сядет на такой же колченогий, как он сам, табурет - под одной ножкой собрание сочинений Стругацких, на обложке верхней можно прочесть: "Хромая судьба".

     Хромой хозяин на хромом табурете продолжит есть свиные уши. Сварил зараз столько, что второй день не может доесть. Мне ничего не остаётся, только слушать, как они хрустят и ждать, когда наступит утро.