Крещение Руси

Крещение Руси
Владимир Юровицкий,
http://yur.ru

 

Брызги росы щекотали лицо.

Болтался повод. По сырой земле предрассветного леса глухо отдавался тугой шлёп конских копыт. От земли поднимался запах, он щекотал ноздри, пробирался глубже в гортань, лёгкие, лёгкие наполнялись этим запахом прелой земли, слежавшейся чёрной листвы, раскисших шляпок грибов. Вверху ветер набегал иногда на вершины больших дубов, плотно замыкавшие верхний ярус старого леса, но внизу было тихо, только шлёп, шлёп, шлёп ─ копыта по мокрой земле.

По его грузному расслабленному телу струилась усталость от бессонной ночи и длинного перехода, она отяжеляла веки, струйками сбегала вниз, скапливалась в районе поясницы, плескалась в узких раструбах кожаных сапог. В голове было бездумье усталости, лишь звук копыт угрюмо протискивался через головные кости, звучал отдалённо и одиноко...

Дружина растянулась за ним не длинной цепью. Все молчали, как молчит всё в природе в этот час меж ночью и солнцем, когда спит всё, и должно спать всё, только человек в вечной суетности и погоне за призраками нарушает иногда этот час покоя, но и он ощущает в глубине свою неправоту, оттого он немеет и цепенеет в этот час тишины и непреложного покоя...

По лесу двигался отряд. Звук быстро затихал за ним, но колыхание веток ещё долго звенело по их следу, разбрызгивая во все стороны тонкую пыль росы.

К нему подъехал поп.

— Скоро ещё? — не поворачиваясь и не нарушая своей расслабленной позы, бросил он.

— Должно близко.

— И верно говоришь, что язычничают в Дубрищах?

— Верь, князь, слову. Смущает там людей старый ведун Ярила, приносят они жертвы мерзкому Перуну-истукану и славят Хорса, веру подрывают и сеют недоверие к княжей власть и князьям как отступникам от старой веры.

— Коли правда сие — худо им быть, князь сурово сумеет наказать супротивников веры Христовой, — ответил он и снова погрузился в дрёму. Приблизившийся к ним старший тиун Дрыга подал свой голос.

— Говорят у Ярилы дочка — первая красавица на всю землю дряговичей.

Никто не ответил, голос прозвучал и затих.

Внезапно лес расступился.

Узкой полоской расплавленного металла сияло навстречу восходящее солнце. Солнце и весь воздух, прозрачно насыщенный им, ослепили глаза всадников после полутьмы глухого леса. Постепенно, когда глаза людей приспособились к новому свету, их зрению предстала картина неширокой реки, плавно петляющей средь мягких зелёных лугов, а вдали возле раскидистого дуба была видна большая толпа людей — мужчины, женщины, дети в пёстрых платьях и белых рубахах. Они медленно, ритмически двигались вокруг разукрашенного дерева, и их торжественная песнь широким веером расходилась в высоту, лишь краешком доносясь до их слуха. Это был старый языческий гимн Солнцу.

Велий Хорсе
Велий Хорсе
Одари ты нас любовью
Одари ты ны скоты
Одари ты животы

Старые, слышанные с детства слова, старая, знакомая с детства мелодия дедов и пращуров не могла не отозваться в сердцах все этих людей, даже если и приняли они новую веру, привезённую с роскошных берегов Босфора, даже если и утопили они священного дедовского Перуна в водах Днепра, но себя не враз переделаешь, не враз отбросишь свою память... Она будила воспоминания о детстве и тепле, мягких руках матери, шамкающем говорке лохматобородого деда, рассказывающего сказки и старые предания о Рюрике, Святославе и походах на Царьград, весёлые попевки и хвалы Бояна. Новая вера была холодна и сурова, она ушла с просторов полей, от сумрачного уюта лесов, замкнулась в каменных клетках ослепительно белых неживых церквей, где на человека с гневом и укоризной глядели раскосые лики мстительных патриархов и даже во взгляде богородицы не было доброты и утешения, и младенец на её руках никогда не улыбался...

Он оглянулся на спутников, обвёл глазами их затянутые пеленой воспоминаний лица, под его взглядом они съёживались, будто уличённые в чём-то непростительном, и пустил своего коня вперёд.

Дружина с воплями и криками обогнала его, рассыпалась по полю, окружая язычников, которые при виде их бросились бежать к лесу, но, увидев, что путь отрезан, сгрудились вокруг высокого старика в белом и с длинной белой разлетающейся бородой.

— В воду их, загоняй их в воду! — возбуждённо вопил поп, радый, что так удачно застали язычничающих.

— Всадники конями и копьями стали загонять людей в воду.

— Князь, вот он, Ярила, главный хороводчик, — закричал поп, подскакивая к князю.

— Схватить и связать.

Несколько времени — и вся толпа была загнана в воду. Испуганные, они стояли по грудь в воде, теснясь друг к другу, женщины поднимали детей, они громко плакали от испуга.

Несколько дружинников, сверкая топорами и белым срезом щепы, принялись рубить священный дуб, а поп стоял на берегу и, размахивая крестом, бросал гневные слова.

─ О, погрязшие в грехе язычники. За вас смерть принял Божеский сын Иисус Христос, а вы поклоняетесь дубам и чурбанам. Да не будет вам другого Бога кроме триединого в сущности — Бога-Отца, Бога-Сына, Бога — Духа Святого... Иначе гнев его будет на вас на небе и месть князей мира на сей земле. Не приносите жертв ни Перуну, ни Хорсу, ни прочим Ваалам, едино токмо десятину от трудов и промыслов ваших на Церковь Святую. Да будет так от сего и навеки. Аминь! — и размашисто махнул два раза в воздухе тёмным распятием. А затем уже деловым тоном. — Подходите по одному принимать крещение от креста животворящего.

Дружинники, заехав в воду на конях, копьями стали толкать людей, они по одному подходили к кресту, а стоящий перед попом дружинник с головой макал подходящих в тёплое молоко воды под громкие крики и гогот стоящих на берегу, очищая их водой от скверны бесовских заблуждений языческой веры.

Поп давал язычникам целовать крест, крестил их по воздуху, продолжая говорить какие-то грозные речи об аде, вечных муках и суровых пророках.

Ярила стоял связанным под деревом. Он подъехал к нему.

— Почто, старик, смущаешь людей дедовскими побасками, отвращаешь их от веры, в которую мы всем приказали верить?

Ярила вскинул голову. В глазах не было страха.

— Крамолу и смуту сеешь по Руской земле, князь. С этой верой наши деды крепили Русь, били греков, булгар и печенегов, и стояла Русь крепла.

— То всё раньше было. А прежняя вера была одна глупость и недомыслие, поклонялись бесчувственным истуканам. Нынче новая вера в Иисуса Христа, и как сказано, так и надо смердам верить.

— Отомстят старые боги, — бешено шипел старик, отчего князю стало не по себе. — Ох, горько ещё отмстят за обиды и поругание киевского Перуна, много слёз прольётся Руси, кровавыми слезами умоется, красной водой колодцы позаливает, Христос ваш не русский бог, его греки выдумали и вас одурачивают.

— Предай его смерти, князь, — подскочил поп, — непростительно такое богохульство на Сына Человеческаго.

Страх перед этим связанным человеком сам подсказал.

— За твоё супротивство смерти горькой предаю тебя, старик, чтоб урок для всех остался. Привязать к деревьям.

По трое дружинников бойко слазили на стоящие рядом берёзы, пригнули вершины и споро привязали к ним за ноги Ярилу. Несколько человек сдерживали деревья, чтоб они не разогнулись. Очищенный и окрещённый народ в мокрых грязных одеждах жалкой толпой сгрудился кругом.

— Так будет со всяким, кто супротивится церкви и князьям, — проповедовал поп. — Унесите в сердцах ваших эту казнь и помните её.

Заглушая слова попа, громко кричал Ярила.

— Будьте твёрды в старой вере, люди руские, она истинная.

Он хотел приказать заткнуть старику рот, но затем передумал — пусть кричит, помирать всё легче с криком.

Все смотрели на него, ожидая сигнала.

Он поднял руку.

В этот момент раздался крик, удержавший ее от падения.

— Вон Ядвига, дочка Ярилы.

Не опуская, он обернулся и увидел выехавшую из леса на коне молодую женщину, в нерешительности остановившуюся одаль. «Должно действительно красавица», подумал он, разглядывая её фигуру, уверенно и свободно сидевшую на своём мохнатом коньке — и опустил руку.

Враз вершины были опущены и две бело-красные половины того, что ещё только что было единым телом старого ведуна, взлетели прямо в глубину неба, брызгами крови окропив всех стоящих и окутав всё вокруг запахом парного человеческого мяса. Вдох ужаса и страха вырвался как из одной груди. Заголосили бабы, заплакали дети...

Внутренняя сила снова заставила его обернуться в сторону дочери разорванного ведуна. Она сидела неподвижно на коне, по-видимому, до неё дошло страшное значение происшедшего, её плечи поникли, руки, сжимавшие повод, безвольно опустились на гриву коня.

Жарко шептал на ухо Дрыга.

— Девка — первая красавица на всю землю дряговичей.

Неосознанным движением он толкнул коня по направлению к женщине, неотступно глядя на неё. Её лицо расширилось, стали проступать отдельные черты.

Она очнулась, резко повернула коня и поскакала в лес.

Пришпорив, он влетел вслед за ней. Ветви хлестали его по лицу, он уклонялся от них машинально, не отрывая взгляда от мелькавшей впереди спины, которая не приближалась, но и не отдалялась, как ни горячил он коня, ни пришпоривал его кованными сапогами. Её конёк был, видать, вынослив и быстр.

Жажда погони захватила его, проснулся охотничий азарт. Они ускакали уже далеко, затихли крики пустившихся вслед дружинников, а он всё не мог приблизиться к мчащейся, не оглядываясь прямо сквозь чащу, женщине. Конь начал уставать, лицо горело от хлеставших веток.

И вдруг конь под женщиной споткнулся, она подлетела вверх и совершив широкую дугу, упала на землю.

Он соскочил с коня.

Разметавшись на земле, лежала женщина, потерявшая от удара о землю сознание. Спутанные волосы закрывали её лицо. Он присел возле неё и с неожиданно возникшей робостью раздвинул волосы. Перед ним возникло видение поразительно красивого женского лица. Оно было красиво своей... каждая линия, каждый очерк этого лица имели свою окончательную и завершенную форму, и все они сливались в одно нерасторжимое единение красоты — той самой красоты, отдельные черты которой он наблюдал иногда на иконах, привозимых из Византии, но там всё это было разрознено, каждый художник улавливал лишь одну из чёрточек совершенства, а здесь пред ним было её полное и окончательное выражение.

Девушка была жива. Это было видно по её дыханию... Он осторожно провёл по её лицу кончиками пальцев как слепой. Девушка не шевелилась. Он склонился и как бы для окончательного удостоверения коснулся в поцелуе её губ.

Она дрогнула и открыла глаза. Он неотступно глядел в них и видел, как медленно в них возникает память.

— Как тебя звать?

Она вздрогнула и очевидно под звуком его голоса память вошла в неё окончательно.

— Уйди, уйди...

Она хотела прокричать, но голос сорвался на сухой шепот.

Она сделала движение вскочить, но он остановил, силой налегши на её плечи.

— Пусти меня, изверг, пусти, убивиц, убивиц... — всё тем же сухим шепотом говорила она, извиваясь под силой его рук.

Это извивающееся тело неожиданно пробудило в нём резкую вспышку желания. Не в силах противиться, он бросил своё тело на женскую грудь и впился губами в её губы, пытаясь руками сдержать её мотающуюся из стороны в сторону голову. Она что-то вопила нечленораздельное прямо в его рот, и этот поток горячего вибрирующего воздуха проникал в его лёгкие и вызывал во всём его теле пробегающее волной жгучее чувство, прерывающееся спазмами оцепенения всех мышц. Он лихорадочно стал срывать с неё одежду, царапая её тело ногтями, глаза по временам заливала жёлтая пелена, дышать ему было трудно, он задыхался, но не в силах оторваться он продолжал глотать её горячее дыхание. Она била кулаками по спине, извивалась под ним всеми сгибами своего тела, оно превратилось в один невыносимо бессильный протест против насилия... но неожиданно затихла. Продолжая срывать с неё одежды, он обнажил её грудь, которая блеснула всей ослепительной прелестью своей белизны. Его руки жадно набросились на эти прекрасные бугорки с тёмными пятнышками нетронутых ещё детским ротиком сосков, безостановочно двигались по их округлой томной поверхности, то сминая, то лаская всей плоскостью ладоней, то гладя внешней частью кисти, ртом, щеками, глазами... и каждое движение, наполненное сладостным шелковистым трением, било его дрожью резких толчков сердца.

Вдруг он заметил остатком зрения, как взмахнула её рука и что-то тупое ударило его в бок. Он вывернул её руку. В ней был зажат маленький кинжал. Но женщине не хватило силы пробить кольчугу.

— Ух, чертовка, — выругался он, и, вырвав кинжал, отбросив его далеко в кусты, он уже со злобой методично набросился на её тело.

Женщина затихла. Силы её закончились. Лишь по лицу медленно текли слёзы. Он двигался над ней ровно и старательно, стараясь проникнуть всё глубже и глубже, то чувство ослепительного жжения покинуло его осталось одно механическое упрямство, ожесточённое безвольно распростёршимся под ним телом. Но постепенно ритм стал всё больше и больше увлекать его, сквозь холод и равнодушие в его теле снова по временам стала возникать и гаснуть жаркая искорка, он пытался её поймать и остановить, она приходила всё чаще и чаще, и уже тепло снова овладело его телом. Вдруг он ощутил, как по телу женщины прошла лёгкая дрожь, первый робкий отклик, и затем она против своей воли стала всё больше и больше отзываться к нему, стала всё больше и больше сливаться с ним, и вот они уже превратились в единое существо в мучительном трепете согласно стремящееся к разрешению невыносимого своего состояния. Тело его охватило сладостно-мучительное давление, оно всё нарастало, нарастало, стало уже нетерпимым, невыносимым, ещё движение и не выдержит, взорвется, но не двигаться ещё невыносимей и невозможней. Дикий вопль плотского страдания вырвался из его груди, разбив тишину леса, и что-то разорвалось в нём с такой непереносимой болью, что он на несколько мгновений потерял сознание... Очнувшись, он ощутил во рту солёный тёплый вкус крови, женщина в бессильной истоме зубами терзала его губы как голодная волчица над куском мяса. В последний раз он сдавил, сжал её всю в своих объятиях и затих, вытянувшись...

Потом они лежали друг подле друга, глядя в небо, по нему без устали скользили призрачно-пушистые облака, сколько прошло времени, двигалось ли оно вообще в это время, он не знал. Он лишь ощущал внутри тупую пустоту, как будто он был бортью, из которой охотник выкачал весь мёд...

Он обернулся к ней.

— Ты будешь меня любить?

— Никогда, никогда... я тебя ненавижу... — ответила она и перевернулась лицом в землю.

Уткнувшись, она продолжала всхлипывать.

— Убийца... убийца...

Он вскочил на ноги. Его рослый жеребец мирно пасся рядом с мохнатым коньком девушки. Он подошёл к своему коню.

В это время из кустов вышел Дрыга.

— Князь, гонец прискакал из Киева, говорит, что к Киеву подошёл брат твой Изяслав, осадил его и желает усесться на киевский стол заместо тебя.

— Где дружина?

— В деревне меды пьют, девок щупают.

— Христианским молитвам их обучают... Срочно собери. Да и захвати женщину.

— Вставай, — обратился он к Ядвиге, которая всё так же лежала, уткнувшись лицом в траву.

— Я умру здесь. Я никуда не поеду.

— Погрузи её на коня и смотри за ней в оба.

Он вскочил на коня и поскакал собирать дружину.

Дальше шла бешеная скачка через лес, сутолочь битвы братских войск, треск мечей, брызги крови, ржущие в испуге кони, радостное утомление победы, въезд в Киев при скромных воплях радости горожан, которым всё больше становились безразличными эти бесконечные княжеские крамолы за обладание золотым киевским столом, наконец всё стало расплываться, темнеть...

И он проснулся.

Москва, 1969