МОЯ ВОЙНА

СООБЩЕНИЕ ТАСС

На одном из привалов нам прочитали сообщение ТАСС.

"Западная пресса распространяет ложные слухи о переброске советских войск к границе. Это не соответствует действительности. У нас проходят плановые железнодорожные учения".

И мы, прошагавшие пешком через всю Украину к польской границе, верили в железнодорожные учения и не верили буржуазной прессе.

ВОЙНА

Ночевали в лесу. Утром меня разбудили офицеры штаба.

— Ты можешь на своей станции поймать Москву?

— Попробую.

Я набросил на дерево антенну и, включив приёмник, поймал нашу широковещательную станцию "Коминтерн".

— "...бомбили Киев и Минск!" — услышал я и отдал наушники офицеру, нетерпеливо тянувшему к ним руки.

Офицер дослушал сводку до конца и сказал:

— Да, братцы, война!..

Скоро весь лагерь уже знал, что на нас напали немцы.

Сегодня, глядя на фильмы о начале войны, я вижу: узнают о нападении немцев — и сразу горькие слёзы. В жизни было не так. И на гражданке, и в армии — никакого уныния. У всех приподнятое настроение, все были возбуждены, всем хотелось скорее наказать немцев за вероломство, все были уверены, что от немцев "через две недели ничего не останется".

В этот день мы никуда не пошли, очевидно, ждали распоряжения сверху. В полдень наш расчёт вызвали в штаб дивизии, показали на карте небольшую поляну и велели на ней развернуть пост ВНОС (воздушного наблюдения, оповещения и связи). На карте к поляне вела дорога. Найдя эту дорогу на местности, мы скоро дошли до поляны и, отойдя от дороги на открытое место, развернули рацию. Нас было трое: Гриша Самко, Мухамбеджан Бекшинов (просто Мух) и я. Стёпу Карнауха оставили на полковой рации для более надёжной связи с нами.

ПОСТ ВНОС

Договорившись о времени дежурств, мы трое лежали на траве и смотрели в небо. По небу плыли белые облака, светило солнце. Не верилось, что где-то пылают пожары, рвутся снаряды и гибнут люди. Дорога была пустынной. Лишь к вечеру на ней показалась одинокая бричка. Остановив лошадь, кучер, молодой паренёк с пышным белёсым чубом, направился к нам.

— Хлопцы, — спросил он, подходя, — а то правда, шо кажуть война?

— Правда.

— А шо вы слухаете?

— Это военная тайна. Но от тебя не скрою. — Мух перешёл на таинственный шёпот. — Как увидим немцев, сообщим в штаб.

Паренёк постоял немного и, повернувшись, пошёл к своей подводе.

— А ведь война имеет свои преимущества! — продолжал балагурить Мух. — По крайней мере можно вдоволь поспать!

Он развалился на траве, блаженно закрыв глаза.

ПЕРВОЕ РАНЕНИЕ

Первая военная ночь прошла спокойно. Я дежурил на рации. Утром, когда уже начинало сереть, я передал дежурство Грише Самко, а сам улёгся на траву. Не спалось.

— Григорий! Смотри! — сказал Самко.

Я открыл глаза. На небе чернели тучи, и только край неба стал розоветь.

— Смотри на дорогу! — уточнил Мух. Он тоже проснулся.

От дороги к нам бежали знакомый паренёк и женщина.

— На наш лес прыгнули парашютисты... Сообщите куда следует! — сказала женщина, отдышавшись.

— Сколько?

— Сторож казав пять або шесть, — отвечал паренёк, — воны уже побигли до лису.

— Кто побиг?

— Сторож и милиционер.

— У сторожа двустволка, у милиционера наган! — торопясь дополнила паренька женщина.

Гриша Самко уже вызывал штаб дивизии. Я и Бекшинов, схватив винтовки, побежали вместе с пареньком и женщиной к бричке, сели в неё и покатили ловить диверсантов. Честно говоря, я не знаю, что больше меня волновало: высадка диверсантов или тщеславная возможность поймать шпионов. До войны каждый третий герой наших фильмов задерживал шпиона. Даже в таких неординарных фильмах, как "Партбилет", "Комсомольск", "Светлый путь", "Девушка с характером" герои и героини успешно ловили шпионов. Теперь нам представилась возможность поймать настоящих шпионов. Это была большая удача!

Проехали через большое село и остановились на опушке леса. Сразу же нас окружила толпа колхозников, все, перебивая друг друга, стали говорить, что слышали в лесу выстрелы. Не теряя времени, мы с Бекшиновым побежали в лес. Сперва бежали рядом, пока не устали. Никого не обнаружив, остановились, чтобы отдышаться. Потом решили отойти друг от друга на сто-двести шагов и таким образом "прочёсывать лес". А если что — звать друг друга на помощь. Мы долго блуждали по лесу, но ни диверсантов, ни даже следов перестрелки не обнаружили. Вокруг было тихо и жутковато. За каждым кустом мог притаиться враг. Охотничий пыл в нас поубавился. Мне стало скучно, и я начал подумывать о возвращении в лагерь.

ДИВЕРСАНТ

Вдруг в нескольких шагах от себя за стволом дерева я увидел человека. От неожиданности я вздрогнул и выбросил вперёд штык винтовки.

— Кто такой?

Вместо ответа человек приложил к губам палец и опасливо оглянулся в глубь леса. Он был небрит, одежда наша, колхозная, на правой ноге кровь. "Сторож", — подумал я и, устыдившись своего испуга, опустил винтовку и подошёл к раненому.

— Я тутошный, с колгоспу,- сказал он шёпотом по-украински и, указав на свою окровавленную ногу, добавил: — Нэ можу дойты до дому.

Я наклонился, чтобы посмотреть, что у него с ногой. Сильный удар в голову свалил меня с ног. А он навалился на меня и стал душить. Я был неслабый мальчишка и отчаянно боролся: отрывал руки от горла, бил его по лицу, пробовал кричать, но почему-то быстро слабел. А он железной хваткой вцепился мне в горло. Оторвать его руки не хватало сил. Я задыхался, в глазах темнело. И вдруг выстрел. "Всё! — промелькнуло в моём мозгу. — Он меня пристрелил!" Но нет. Руки его ослабели, и он повалился на бок. Я жадно хватал воздух, не понимая, что произошло. Потом я увидел лицо Бекшинова, он что-то говорил. Я не понимал, хотя слышал его. Он пытался поднять меня на ноги — ноги не слушались. Меня рвало. Мимо нас в глубь леса бежали красноармейцы.

Оказалось, что Бекшинов услышал шум возни, прибежал и, приставив ствол винтовки к диверсанту, выстрелил.

МЕДСАНБАТ. ПРОЩАНИЕ

В дивизионном медсанбате мне на левую руку наложили щитки: была переломана малая лучевая кость, голова гудела от удара. "Сотрясение", — сказал доктор. Перевязали ушибленную голову, обработали исцарапанное ногтями горло. В палатку ворвались мои друзья. Дивизия строилась на марш, и они прибежали проститься. Мы обнялись на прощание. Мухамбеджан был растроган и смущён. Дивизия построилась и ушла. Ушла навсегда...

А меня посадили в кабину грузовика и отправили в тыл. В Золотоноше, в нормальной больнице, на руку вместо временных щитков наложили гипс. Голова болела и гудела, левое ухо не слышало.

— Барабанная перепонка цела, — сказал доктор. — Видимо, травмирован нерв.

Первым "фирменным" эшелоном с красными крестами на зелёных вагонах меня отправили в Харьков.

ХАРЬКОВ

Весь перрон был заполнен людьми в праздничных одеждах. Много цветов. Играл духовой оркестр. Каждый звук отзывался в моей голове болью. Мы были первыми ранеными, прибывшими с фронта.

Потом уже, когда война стала бытом, раненых никто не встречал. Только редкие прохожие с грустью смотрели нам вслед.

А сейчас всё напоминало праздник. Меня два санитара бережно поддерживали с двух сторон, хотя я мог обойтись и без них. Гордые своей миссией, они вели меня через праздничную толпу. Кто-то положил мне на гипс кулёк с конфетами, кто-то — букетик цветов, кто-то — чекушку водки. Бдительные санитары убрали её.

В этой праздничной кутерьме я чувствовал себя не в своей тарелке. Все другие были ранены в бою, а я — в глупой драке. От всей этой праздничной обстановки, от гремящего оркестра, от приветственных улыбок меня чуть подташнивало, болела и кружилась голова. Только оказавшись в больнице на койке, я мог, наконец, отдохнуть. Я предпочитал не говорить об обстоятельствах своего ранения. От своих однопалатников раненых я узнал о трагедии нашей армии в первые недели войны: о внезапности (для армии) нападения немцев, о неразберихе и панике, о бессмысленном героизме и гибели наших дивизий и о том, как окружённые наши армии сдавались немцам. Я понял, что Бекшинов не только спас мне жизнь, но и избавил меня от бессмысленной смерти в хаосе первых боёв и унизительной гибели во вражеском плену.

На притяжении многих лет я упорно искал Мухамбеджана, моего закадычного друга и спасителя. Но куда я ни обращался — ответа не получал. В одном из боёв мы освободили из плена 17 казахов. Я спрашивал у каждого из них, не знают ли они Мухамбеджана Бекшинова. Нет, они его не знали.

Когда стали выходить на экран мои фильмы, многие мои однополчане, знакомые и незнакомые, нашли меня. От этой дивизии не отозвался никто. Только уже в девяностых годах я получил письмо от сестры Гриши Самко. Она писала, что Гриша погиб спустя полтора года. Где и как — неизвестно. Гриша был самый старший из нас и самый мудрый, но не той мудростью, которая кичится собой, а скромной хохлацкой насмешливой мудростью. Обычно он молча слушал наши разговоры, но если уж скажет — всё становится понятно и смешно. Мы его все любили.

Стёпу Карнауха мы любили за артистизм. У него был прекрасный голос. Он пел украинские песни, да так задушевно и красиво, что они брали за самое сердце. Иногда мы пели с ним в два голоса. А Муха любили за весёлый нрав и уважали за уникальные способности радиста. В казарме наши койки стояли рядом, и мы вместе ходили на свидания с девочками из металлургического техникума.

И каждый раз, встречаясь с казахами, я испытываю волнение. Они — живое напоминание о моём друге. Его я забыть не могу.

ТРИБУНАЛ

Молодой организм побеждал ранения. Только со слухом были нелады. Слух в левом ухе не восстанавливался — когда я волновался, то терял слух совершенно. Моя правая рука была здорова, и я вызвался обучать легко раненых приёму на слух сигналов азбуки Морзе. Связисты в то время были в дефиците.

Однажды во время занятий в класс вошёл старшина и велел всем выйти во двор "для важного мероприятия". Во дворе стоял стол, покрытый красным кумачом, на котором были видны остатки какого-то лозунга. "Политинформация", — подумал я и устроился на траве недалеко от стола. За столом сидели два гражданских, между ними военный в очках. Они о чём-то оживлённо разговаривали, иногда посмеивались.

Появился грузовик, крытый тентом. Проехав по газону и помяв траву, он остановился у стола. Из него выскочили два красноармейца с винтовками, а вслед за ними показались два человека в крестьянской одежде без поясов. Военный принял официальный вид и объявил заседание военного трибунала открытым.

Оба подсудимых оказались жителями Западной Украины, недавно присоединённой к Советскому Союзу. Они обвинялись в том, что отказались взять в руки оружие.

— Наша вера забороняе, — объяснял свой поступок старший из обвиняемых.

Младший, парнишка лет двадцати, был с ним согласен.

Председательствующий предложил присутствующим высказываться по этому поводу.

Раненые молчали.

— Высказывайтесь, товарищи. Не стесняйтесь! — подбадривал нас председательствующий.

С ближней скамейки тяжело поднялся ампутант без одной ноги.

— Знаем мы этих святош! — прохрипел он.- Когда мы уходили из Прибалтики, они нам в спины стреляли!

— Так то ж воны, -=- возразил обвиняемый.

— А нам вера не дозволяе.

Тройка посовещалась, и очкарик объявил:

— За отказ взять оружие трибунал постановил присудить обоих к высшей мере наказания.

— Правильно! — прохрипел ампутант.

Остальные молчали.

Председатель спросил осуждённых о их последнем желании. Старший попросил перед смертью борщика. Младший долго молчал, потом упал на колени и стал просить, чтобы его пощадили. Он готов взять оружие, он будет воевать.

— Поздно, — сказал председатель. — Решение окончательное и пересмотру не подлежит.

Затем все — и осуждённые, и часовые, и заседатели — залезли под тент полуторки. Председатель сел в кабину рядом с водителем. Машина, дав задний ход, развернулась и укатила.

— Их и правда расстреляют? — спросил я своего соседа старшину.

— А ты как думал! — сказал он, почему-то зло.

Я понимал: надо защищать родину, Но в душе оставалось чувство непонятной тоски.

ГОРОДСКОЙ ОТПУСК

Иногда легко раненых отпускали в городской отпуск. Я тоже просил врачей отпустить меня. Но пока у меня были головокружения, мне в отпуске отказывали. Когда же я почувствовал себя лучше, меня с моим однопалатником Митей Кривцовым наконец отпустили, поручив Мите опекать меня. Это было напрасно, я мог бы обойтись и без его опеки. Тем не менее в город мы вышли вместе. Митя был мой ровесник. Он легко сходился с людьми. Говорил с лёгким белорусским акцентом — родом он был из Витебска.

Итак, мы получили отпуск и после наставления старшины из батальона выздоравливающих вышли в город. Ворот у госпиталя не было. Вместо них госпитальный двор от улицы отделяла арка. У арки стоял часовой из старослужащих. Он надел очки, внимательно ознакомился с нашими увольнительными и сказал: "Валяйте!" Мы вышли на улицу. Спросили у проходящего старика, как пройти к центру. Тот долго смотрел на нас, что-то соображая, потом рукой указал направление.

— Идите туда.

Погода была хорошая, лёгкий ветерок перебирал листочки акации. По улице шли прохожие. Пролязгал железом проходящий мимо трамвай. Жизнь города ничем не напоминала о идущей где-то войне. Мимо прошла группка девчонок, мы остановились в надежде, что кто-то из них обратит на нас внимание и заговорит. Но девчонки, весело щебеча, пропорхнули мимо.

— Факир был пьян. Фокус не удался! — сказал мой товарищ невесело.

Недалеко от нас на углу стояла афишная тумба. Мы подошли к ней. Нас привлекла афиша, извещающая, что в Украинском театре состоится дневной спектакль — "Запорожец за Дунаем".

— Пойдём посмотрим, — предложил Митя. Я видел эту пьесу ещё до войны и в Синельникове, и в Днепропетровске, но выбора не было. Я согласился.

В это время завыли сирены. По радио — на столбе висел чёрный раструб громкоговорителя — голос диктора прохрипел по-русски и по-украински о том, что объявляется воздушная тревога. Люди, особенно пожилые, заторопились, побежали. Трамвай остановился на полпути, из него высыпали люди и тоже побежали. Мы остались стоять возле тумбы, всем своим видом показывая, что нам ничего не страшно. Впрочем, никто не обратил внимания на наш героизм. Люди торопились, беспокойно поглядывая на небо. "Чего они так боятся?" — думал я. Только много позже я понял разницу между нами и ими: мы отвечали только за свою жизнь, а они за жизнь своих детей.

Улица быстро опустела. Мы с Кривцовым стояли, задрав головы, и смотрели на небо. Где-то далеко ухали зенитки, совсем близко от нас застрекотал пулемёт, но вражеских самолётов не было видно. Вдруг прогремел взрыв. Потом стало тихо, а через несколько минут тот же репродуктор, щёлкнув, прохрипел, что воздушный налёт кончился. На улице из подворотен, из домов, из бомбоубежища стали появляться люди. Многие собирались в кучки и что-то обсуждали. Мы с Кривцовым подошли к одной такой кучке. Люди обсуждали, где упала бомба. Большинство называли улицу, название которой нам ничего не говорило. Рыжая девчонка сказала своей подружке:

— Я знаю где это. Пойдём посмотрим!

— Девушки, а можно и мы с вами? — спросил Митя.

Подружки посмотрели на нас. Одна из них, скривив ротик, нехотя согласилась.

— Пожалуйста...

По пути разговорились. Девушки рассказывали, что в городе много шпионов и что они наводят на город немецкие самолёты. Одна девчонка рассказывала:

Недавно поймали старушку. Обыкновенная старушка, но почему-то в руках несла цветные карандаши. Вот так... Мы сразу подумали: это неспроста. Задержали старушку и отвели в милицию. Оказалась шпионка...

— Ну, уж сразу и шпионка! — усомнился Кривцов.

— Да! — настаивала девчонка. — Она, конечно, оправдывалась, но милиционер сказал...

— Ну, раз милиционер сказал, тогда точно шпионка, — съязвил Митя.

Рыжая обиделась, дёрнула за руку свою подружку и увела её в сторону.

— Идите сами, раз вы такие умные!

Дальше мы продолжали искать место, где упала бомба, расспрашивая прохожих.

НАХОДКА

Бомба попала в жилой дом, на первом этаже которого находился большой книжный магазин. Она продырявила все этажи и разорвалась только внизу. По улице между кучками кирпичного щебня текли ручьи чистой воды (очевидно, пострадал водопровод). По всей улице валялись книги на русском и украинском языках. Недалеко от дома кучки свидетелей и зевак взволнованно обсуждали случившееся. Я машинально читал названия книг. И вдруг наткнулся на толстую книгу. На ней было написано: "Л.В. Кулешов. Уроки кинорежиссуры". Сердце моё дрогнуло. Меня так захватила война, что я забыл о своей мечте стать режиссёром, но, увидев эту книгу, я снова вспомнил всё, и во мне с новой силой возгорелась мечта. Я подобрал книгу. Книга была тяжёлая, килограмма полтора-два, но я не мог с ней расстаться и долго носил её в своём вещмешке. Эта книга определила всю мою дальнейшую жизнь. Много позже, уезжая после формирования на фронт, я оставил её у своей любимой девушки, обещая возвратиться за ней. Любимая девушка, Ирина Пенькова, её сохранила. Потом были оккупация и освобождение. Я возвратился за книгой, женился на девушке и опять уехал на фронт. Но это уже другая история.

СКАЧОК КАРЬЕРЫ

События разворачивались стремительно и самым неожиданным образом. Утром у меня сняли гипс. Днём приняли кандидатом в партию. А через час я уже стоял в штабе 1-й Запасной бригады Харьковского военного округа перед столом майора, который назначил меня, младшего сержанта, командиром пехотного взвода. Не скрою, я был польщён повышением (командир взвода — офицерская должность): но не мог не сказать, что я по специальности радист и пехотного боя не знаю. Майор, выслушав меня, сказал устало:

— Если бы у меня было, кого назначить, я бы тебя, сопляка, в упор не видел. Но у меня нет офицеров. Ты больше года прослужил в армии. И вообще, — вспылил майор, — приказы не обсуждаются!

Я молча козырнул, повернулся и вышел из кабинета.

МОЙ ВЗВОД

На улице перед зданием штаба меня уже ждал мой взвод. Это были только сегодня мобилизованные работники харьковского прилавка, на них ещё была гражданская одежда. Их вид меня огорчил: все они по возрасту годились мне в отцы. Должно быть, и мой вид не произвёл на них отрадного впечатления.

Нас отвели на какую-то гору и дали участок, который мы должны защищать. Участок располагался на гребне горы над станцией Харьков-Сортировочная. Окопы здесь были вырыты до нас, но были не в лучшем состоянии. Я взял велосипед и поехал к брошенным казармам. Там в опустевших комнатах среди разного хлама я разыскал книжечку "Боевой устав пехоты" и, возвратившись к своим подчинённым, вслух почитал, как следует оборудовать окопы. Привезли ужин и обмундирование. Командир роты, пожилой человек с брюшком, по фамилии Куцый, воевавший ещё в гражданскую войну, вывел меня, пока люди ели, в поле за нашими окопами и сказал:

— Значит так, сынок, после ужина поведёшь своих в баню. Пойдёшь прямо так, через пустырь. — Он указал направление. — Увидишь две трубы — это и есть баня. Обмундируешь своих и вернёшься в окопы. Ясно?

— Ясно!

Меня не задевало, что он ласково называл меня сынком. Он и в самом деле годился мне в папаши.

Ужин затянулся до темна. Я построил своих "торгашей" и повёл их через пустырь, стараясь во тьме не потерять направление. А тьма была кромешная, ничего не видать, хоть глаз выколи. Я шёл, думая о чём-то своём. Позади себя я слышал шаги своих подчинённых. Потом, опомнившись, я понял, что уже давно не слышу этого звука. "Ушли торгаши!" — подумал я грешным делом, но на всякий случай позвал.

— Ребята! Где вы?

— Мы здесь!

Оказывается, они были совсем недалеко от меня. Я возвратился на голос.

— Чего же вы стали?

— Мы вас не видим...

"Вояки! — с презрением подумал я. — Темноты испугались!"

Вообще я относился к своим подчинённым со сдержанным пренебрежением.

Набросив себе на спину белое полотенце, я спросил:

— Теперь видите?

— Теперь что-то разбираем...

Я пошёл впереди, гордясь своей придумкой и в душе называя своих подчинённых презрительными именами. В то время я считал себя смелым и опытным солдатом, а их — трусливыми стариками. Мы нашли баню, вымылись, надели новенькое обмундирование и уже на рассвете возвратились в свои окопы.

Прибыла полуторка с винтовками и патронами. Я раздал оружие и объявил отбой. Среди моих подчинённых был один, кого я не так презирал, как других. Фамилия его была Прятко. Он пришёл на призывной пункт со своим баяном и оказался талантливым музыкантом. Да и по возрасту он был моложе других. Мои "торгаши", не привыкшие спать в окопах, никак не могли пристроиться. Некоторые стонали. А Прятко тихо играл на баяне мелодию грустной украинской песни "Из-за горы камьяной". Слушая эту мелодию, я забылся.

И вдруг крик:

— Танки! Немецкие танки!

Я ВОЮЮ

Я открыл глаза и посмотрел вниз. На станции Харьков-Сортировочная к рельсам медленно двигались три танка.

— Нечего паниковать! Это наши танки! — спокойно объявил я. — Откуда здесь взяться немцам?

Но танки вздрогнули, и через наши головы, шелестя и шипя, полетели снаряды. Один... другой... третий...

— В ружьё! — героически скомандовал я. Но все мои вояки повалились на дно окопа и лежали не двигаясь. Я схватил свою винтовку и стал стрелять по танкам. Огонь со стороны немцев усилился. Снаряды летели через наши окопы, а мои солдаты бездействовали. Я отстреливался, бегал по окопу, матюгался и пинками сапог поднимал боевой дух своих стариков. Они поднимались на ноги, но только я поворачивался к другим, эти снова оказывались на дне окопа. Между тем с нашей стороны заработала артиллерия. Теперь и наши снаряды, шипя, летели через наши головы и рвались вокруг танков. Шум боя усиливался. В углу окопа, от страха надев противогаз вверх трубой, лежал толстый мужчина. Я подбежал к нему и сорвал противогаз. На меня смотрели глаза, от страха потерявшие радужную оболочку.

— Если бы все люди были честными, — простонал он, — то и войны бы не было...

Я плюнул от омерзения и, схватив винтовку, снова начал стрелять... Танки попятились, развернулись и начали уходить. Наступила долгая тишина, и только толстый философ всхлипывал, обхватив лысеющую голову руками. Не скоро кто-то из моих торгашей осмелился выглянуть из-за бруствера окопа, и я услышал победный крик:

— Они ушли! Мы победили!!!

"Хороши победители", — подумал я.


Архив : №50. 15.12.2000