«Дьявольская игра»: непредвзятый диалог с живым классиком русской литературы

Каторга писательства, кровь, пот и слёзы, алкоголь и спорт — обо всём этом, и не только, — «тихонько», в преддверии солнечных крещенских морозцев, беседуем с Андреем Бычковым. Вослед недавно вышедшей его книге «Антропологическое письмо».

«Цель прозы — заворожить, а не убедить». А.Бычков

Игорь Фунт: Зачем ты пишешь?

Андрей Бычков: Не знаю… Такой вот чисто физиологический процесс — как желание выпить или куда-нибудь поехать. Если все же говорить серьёзно, то человека, как мы знаем, определяет речь, неслучайно же Хайдеггер говорит, что язык — это дом бытия. Писательство открывает возможности тонкого осознания того, что же происходит с тобой на самом деле.

А другие люди, не писатели, что — получается, не осознают?

Нет, осознают, конечно. Но люди живут прежде всего чувствами. Со временем, правда, каждый человек не то чтобы вырастает из своей чувственной природы, но становится все более рефлексирующим существом, ориентируется на знаки. Для него все больше проявляется какая-то вторая, знаковая реальность. Я имею в виду даже не столько социальные правила или обозначение опасности типа «осторожно, не обожгись!», сколько те странные совпадения событий, которые Юнг называл синхронизмами, полосами удач или неудач. То, что раньше было принято относить к разного рода гаданиям или магии. А писательство, язык — это прежде всего попытка ориентирования в такой знаковой реальности.

Что ты вкладываешь в понятие «Антропологическое письмо»? Недавно у тебя вышла книжка с таким названием.

Говорить на своем языке, расслышать свой голос. Догадаться, что у тебя есть инструмент изменения судьбы. Потому что свою историю можно переписывать каждый раз заново. И Ницше, и Пруст были великими переписчиками. Они умели понимать и переиначивать прошлое в перспективе настоящего, и в конце концов иметь право сказать себе: что бы там ни было, но ведь в конце концов так хотел я.

Ты можешь так сказать?

Я всё больше приближаюсь к такой позиции.

А как же с неудачами?

Их не избежать. Как, наверное, и своих слабостей. Но и Кафку, и Пруста мы называем великими писателями, потому что они учат нас принять великое несовершенство жизни — как она есть.

В твоей книге лекции и семинары. Что это была за группа? Расскажи поподробнее про проект. Вы там в какой-то водонапорной башне собирались?

Да, в культовом сооружении на Ярославском вокзале. Непростое местечко. Там много разных необычных мастерских. Мои друзья — Валя и Ринат Бек, — с которыми я познакомился на семинаре Хоружего, арендовали там помещение для «Монокинотеатра», смотреть кино лежа. Смотришь один, на потолке. Ну, и не только кино, всякое можно там было устраивать: перформансы, семинары. Позвали меня, чтобы я какие-нибудь лекции почитал. Собрали группу. В основном выпускники Московской школы нового кино — режиссёры, актёры, ещё кто-то, рэпер один известный, продюсер. Были и писатели, выпускники литературных курсов. Всем хотелось писать. А я обещал не просто лекции по литературе, а что будем именно писать. Ну, вот и писали. Для себя и про себя. Маленькие скетчи — кто от отчаяния, кто с надеждой, кто от избытка радости. Я просто знаю разные примочки, работал психотерапевтом, могу вдохнуть в адепта веру в себя, завести, загипнотизировать на письмо. А дальше уже всё само пойдет. 

Это creative writing?

Нет, это даже не creative writing, это про искусство как освобождение, про литературу и искусство как жизнь. 

И как тексты, которые пишут адепты? 

В этом вся соль. В книге два центра тяжести. С одной стороны лекции, а с другой — тексты. Не знаю, но по-моему, многие тексты просто потрясающие. Маленькие шедевры. В книге есть также ещё и стенограммы наших обсуждений. То есть как бы вся атмосфера действа нашего реконструирована. Ноосфера самопознания, так скажем. 

Это реально может помочь стать писателем?

Важнее оставить себе эту возможность в бессознательном. Мы же все поэты и художники, вот в чем суть открытия Фрейда. Психоанализ — это поэзия. Открыть свой драгоценный мир фантазий, который несётся в тебе, как ветер. Ты думаешь, что это всего лишь какие-то пустяки, заморочки, слабости, причуды. А это — золото! Ты же состоишь из каких-то странных душевных движений. Освободи их — и станешь писателем, художником.

Неужели всё так просто?

Ну конечно, это только первые шаги. Но я настраиваю оптику, задаю вопросы, на которые имеет смысл отвечать. Это скрытая перспектива, как нужно смотреть, некое писательское зрение. Я помню, спрашивал у Годара, когда он к нам в Москву приезжал, а что самое главное для режиссёра? Я тогда учился на Высших курсах сценаристов и режиссёров. И Годар ответил: точка зрения; откуда посмотреть. Но конечно, это только исходная позиция. Если хочешь стать настоящим писателем, то потом начинается серьёзная работа, к которой я тоже учу быть готовым. Некое алхимическое делание.

А.Бычков (в жёлтом) на отдыхе от "катаржного" труда писателя

Писательство — это действительно каторжный труд? Как должен жить настоящий художник? Как ты живёшь, что любишь и не любишь делать?

Правил игры, конечно, нет. У каждого мага свой ритуал, как Кафка говорит. Но работать надо. Если писать прозу, то надо очень много работать. Все гении — Толстой, Достоевский, Джойс… — были великие работяги. У каждого, конечно, и свои настройки, потому что просто так — сел и написал, — не напишешь. Надо привести себя в особое состояние, только тебе известное. Это как при стрельбе из лука, надо поймать момент, — когда фраза правильно полетит. Надо не отвлекаться на неверные фразы. Иногда это очень трудный момент, как будто надо решиться на серьёзный поступок. А хватит ли силы духа, неизвестно. Здесь много рисков, на письме. Легко с ума сойти, переоценить себя, свои способности. А писать нужно каждый день, по нескольку часов. Мало кто может позволить себе такую роскошь, тем более что сегодня труд наш практически не оплачивается. Но — писательство имеет отношение к исполнению желаний, писать надо только то, что хочешь. Быть писателем имеет смысл только ради этого. И потому часто теряешь чувство реальности и не различаешь, что можно, а что нельзя.

Чаще всего, конечно, стиль жизни писателя связан с непомерным потреблением алкоголя, поскольку трудно справиться с тем, что всё вокруг тебя почему-то не так, как хочется. Но я, полежав в больничке с алкогольным панкреатитом, научился сопротивляться пагубным желаниям. Я в молодости всегда любил спортом заниматься, то гимнастика, то карате, тайцзи. Раньше катался и на горных лыжах, но потом сломал ногу, когда сальто назад прыгнул, и лет тридцать не катался. Сейчас опять катаюсь… Похоже, что я тут слегка расхвастался. Но, с другой стороны, писатель и не та фигура, чтобы скромничать, если он, конечно, не Беккет и не Пруст. Если сам себя не ценишь, то и никто тебя не оценит. Быть писателем — это дьявольская игра. Много и кафкианщины во мне разной… Люблю еще машину водить на скорости, раньше гонял на мотоцикле. 

А как пишешь? 

Я люблю писать дома, на диване, с утра, когда в голове чисто и никуда идти не надо. А если куда-нибудь с милой моей поедем, — в путешествие, например: — то тоже много чего в голову приходит. Недавно вот были в Марокко. Думал, меня в семьдесят лет уже мало чем можно удивить, но пустыня околдовала! Я теперь фанат пустыни. Ничего подобного никогда не видел. В пустыне всё цвет и свет. Как будто в картину попадаешь, сам становишься красочным холстом, поверхность зрения не отличается от объёма. И тишина гаптическая какая-то. Такой тишины нет нигде… Конечно, путешествия не так часто случаются, как хотелось бы… А так, в Москве, люблю ничего не делать. Шляться где-нибудь, глазеть… 

Ну, а социальная жизнь, литпроцесс?

Это не про меня.

Литпремии?

Бог миловал. Не могу себя представить лауреатом какой-нибудь «Ясной поляны» или «Большой книги». По-моему, это для карьеристов.

Но надо же как-то социализироваться.

Да не надо никак социализироваться! Дух веет, где хочет. У Кроули сказано: «Делай, что хочешь — таков весь Закон». Просто не все могут себе это позволить. Почти для всех цель — стать лауреатом престижной премии, потом членом жюри, а если очень повезёт, то и председателем.

Но разве это не признание?

Признание может быть только одно, останешься ли ты в истории литературы. Но это решат лишь следующие поколения читателей, причём настоящих. И уже после смерти писателя. А вот вся эта сегодняшняя литературная сцена, насквозь фальшивая, должна отойти, это, конечно, не та сцена. Настоящих ценителей литературы здесь мало. Не спорю, многие, конечно, способны хорошее письмо от плохого отличить. Но совести у сегодняшних экспертов нет. Сегодня все в основном игрищами заняты. 

Надеешься на посмертную славу?

Слава — слишком громко сказано. У меня хватает разума и духа не сравнивать себя с Достоевским, Гоголем, Платоновым. Это классики, и нам всем, — и живущим, и недавно ушедшим, — до них далеко. Но надо стараться ставить на письме те же задачи, что и классики. Учиться писать у них. Чтобы вот они сказали про то, что́ и как мы пишем? Вот самые строгие и ценные правила. Только такая игра имеет смысл. А там как повезёт. Вдруг останусь в истории литературы? Да чем чёрт не шутит! В гробу буду хохотать над всеми этими ханжами и менеджерами, которые ненавидят меня и замалчивают за независимость. В любом случае рецепт, как мы знаем, один: «Я сделал всё, что мог, а там будь что будет!».

Чем отличается графомания от «правильного» письма, по мнению обладателя почти 25 (одной не хватает) — книг?

Графоман не понимает, что такое язык. «Правильный» писатель пользуется языком. А «неправильным» писателем говорит сам язык.

Проза и публицистика. Абсолютно, абсолютно разные формы подачи! В публицистике ты — блестящий литаналитик, скрупулёзный исследователь, дотошный мастер глубинных слоёв слов, снов, авторских виде́ний и ви́дения. В художественных произведениях — несёшься как водопад: эмоций, фраз, недосказанностей; — предъявляя читателю немыслимый диапазон решений. Было бы неудобно не упомянуть также мамлеевский метареалистичный бэкграунд с ницшевской подоплёкой. Но тем не менее — откуда (и почему) столь глобальная разница в письме? И второй вопрос: будет ли создана книга в её классическом «тургеневском» изводе: завязка-действие-кульминация-развязка? — Без бурлюковско-хлебниковских стихийных заморочек. 

Насчёт прозы и эссеистики, «разные формы подачи», как ты выражаешься, — это да, сознательная установка. Проза для меня — путешествие в неизвестность. Я должен поймать сюжет за хвост. Здесь, как в жизни, игра, непредсказуемость, неопределённость. Так поддерживается читательский интерес. Когда фраза сама себя опровергает. Или следующая противоречит предыдущей. Тёмность языка всегда была мне близка. Это алхимический принцип — «неизвестное посредством неизвестного». Так проза приближается к поэзии. Язык ведёт и сюжет, — а не наоборот. И потом в самой жизни всё больше хаоса, неопределённости, это тоже как-то должно отражаться и в искусстве. Мне в живописи близок не только Бэкон, но и Поллок с его абстрактным экспрессионизмом. В литературе надо тоже больше уделять внимания фону. Фигуры (сюжет, герой) в каком-то смысле вторичны. Они возникают из фона. Основа письма — музыка письма, а не сентенции смысловых посланий. Цель прозы — заворожить, а не убедить. А вот что касается публицистики-эссеистики, то здесь уже без ясности мысли и отточенности формулировок — никак. Здесь нужна более строгая и экономная форма.
Насчёт Мамлеева — да, я частенько прикрываюсь дружбой с ним, как Гоголь дружбой с Пушкиным прикрывался. Но мы с Юрием Витальевичем совершенно разные художники. У нас, если так можно выразиться, разные сюрреализмы. Да и реализмы — тоже. Относительно «тургеневского извода» — ну да, мне это просто не близко. Это какое-то другое, неповоротливое вещество прозы. Литература для меня всё же — прежде всего язык. Интереснее уже не тургеневские решения, не сценические, — а в потоке сознания. 

Интервью шутливо называется «Бычков — живой классик русской литературы». Как ты к этому относишься?

Шутки я, конечно, ценю. Но в классики, как говорится, не лезу.

В проруби купаешься?

А как же!

 
Из серии: "Счастливая беспечная писательская жизнь". И — как на самом деле.

На обложке: место, где проходило историческое интервью с живым классиком.