«Вот теперь я совсем свободен!» Памяти Свщмч. Илариона (Троицкого)

Шуга… Одно из самых опасных явлений на Белом море. Угодит в этакое ледяное месиво, в бурю, суденышко – и пиши «пропало». На сей раз пропадать выпало Сухову, соловецкому вертухаю, известному большой злобностью. Столпившиеся на берегу зэки и охранники щурились в сумрак, едва различая поглощаемую пучиной точку.

- Пропал Сухов! Пиши полкового военкома в расход! – констатировал один из чекистов, отнимая от глаз бинокль.

Но стоявший поодаль рыбак с окладистой седой бородой возразил начальнику:

— Ну, это еще как Бог даст! – и обведя глазами собравшихся, кликнул охотников: — Кто со мною, во славу Божию, на спасение душ человеческих? Ты, отец Спиридон, ты, отец Тихон, да вот этих соловецких двое… Так и ладно будет. Волоките карбас на море!

Души человеческие владыка Иларион, славящийся своим добрым, великодушным и веселым нравом, видел даже в таких, как Сухов, в извергах…

— Не позволю! Без охраны и разрешения начальства в море не выпущу!

— Начальство — вон оно, в шуге, а от охраны мы не отказываемся. Садись в баркас, товарищ Конев!

Охранять своих узников в гибельной пучине товарищ Конев был не расположен, и баркас отчалил от берега. Скоро он исчез в сгустившемся мраке ночи, и напрасно зрители вглядывались во тьму и вслушивались в зловещий хруст шуги и вой ветра. К утру уже лишь самые стойкие продолжали верить в чудо, хотя уйти не решился никто. Но вдруг, при первых лучах солнца, из рассеянного морока показался баркас, на борту которого, помимо четырех спасателей были пятеро спасенных… Собравшиеся опустились на колени и закрестились.

Дрогнуло, знать, что-то и в спасенном вертухае, и, проходя мимо распятия, которое он некогда самолично расстрелял, перекрестился вторично рожденный. Да тут же и пригрозил невольному свидетелю:

— Ты смотри… чтоб никому ни слова… А то в карцере сгною! День-то какой сегодня, знаешь? Суббота… Страстная…

Владыка Иларион обладал редким влиянием на людей. И дело было не только в его выдающейся учености, ораторском даре, располагающей внешности святорусского витязя, но самой его личности. Он имел дар живой предметной любви к людям, природной жизнерадостности, не допускавшей уныния, воодушевленности. И эта любовь, радость, вдохновение передавалась людям, и людские сердца отвечали пастырю тем же.

Володя Троицкий родился 25 сентября 1886 года в селе Липицы Каширского уезда Тульской губернии (ныне Серпуховского района Московской области) в семье священника.

«С детства привык я… …видеть такую именно картину на своей родине, на берегах родной Оки, - вспоминал владыка о своих пенатах. - Выйдешь у нас в Липицах на горку позади села, посмотришь на долину Оки, — вёрст на сорок видно вдаль. Только в ближайших деревнях своего и соседнего прихода разбираешь отдельные дома, а дальше заметны лишь здания Божиих храмов: красная тешиловская церковь, белая церковь в Лужках, в Пущине, в Тульчине, а на горизонте в тумане высятся каширские колокольни… Приедешь, бывало, домой на Пасху. Выйдешь к реке… И слышишь по воде со всех сторон радостный пасхальный трезвон во славу Христа Воскресшего: и с нашего тульского берега, и с московского несётся звон, будто две церкви, две епархии сливаются в одном торжественном гимне. Ярко и ласково светит весеннее солнышко, шумно бегут по канавам мутные потоки, важно расхаживают по земле грачи, вся земля будто проснулась и начала дышать, зеленеет уже травка. Оживает природа, и смиренный народ справляет праздник Воскресения. Слышишь, бывало, как несётся над рекой пасхальный звон, — будто волны новой жизни вливаются в душу, слёзы навёртываются на глазах. Долго и молча стоишь зачарованный».

Он рано потерял мать, и вместе с братьями и сестрами воспитывался теткой – учительницей ЦПШ. С самых ранних лет мальчик отличался удивительными способностями. К 5 годам он уже знал церковнославянский язык и читал в храме часы и шестопсалмие. Стезя его была предопределена – наследственный путь служения духовного. Правда, путь этот не тотчас обрел форму монашества или же священства. Сперва, окончив со степенью кандидата богословия Московскую духовную академию, в которой стал он лучшим по успеваемости студентом за полвека ее существования, он остался преподавать в ней и лишь двумя годами позже принял постриг с именем Иларион. В том же году новоиспеченный монах был назначен инспектором академии.

Перу Илариона Троицкого принадлежат десятки богословских работ, общее количество которых составляет внушительное количество томов. И с трудом можно поверить в то, что все это было написано молодым человеком, едва миновавшим возраст Христа… Труды молодого богослова, в основном посвященные учению о Церкви, находили самые высокие оценки у его старших собратьев, восхищенно отзывавшихся об оных. Либеральная публика не жаловала о. Илариона, числя его славянофилом и антизападником. Это было справедливо, т.к. будущий мученик полагал Запад отпавшим от Церкви, отвергая католицизм, а попутно критиковал российскую интеллигенцию за отрыв от Церкви и обольщение западными «ценностями», начавшееся ещё с Петра Первого. Самое богословие считал он необходимым очищать от западного влияния и в годы войны писал: «На борьбу с этим-то вредным латинско-немецким засильем и его печальными плодами в нашем богословии я и считаю своим нравственным долгом вас призвать в эту грозную годину отечественной освободительной войны. Борьба уже началась».

В этой борьбе своего преподавателя поддерживали студенты МДА, относившиеся к нему с чувством благоговения и восторга. Его лекции никогда не были скучным изложением предмета. Он, как свидетельствует один из современников, «не мог спокойно повествовать, а должен был гореть, зажигать своих слушателей, спорить, полемизировать, доказывать и опровергать… Он никогда не был только теоретиком: он был человеком дела, всегда соединявшим теорию с практикой… …У него самого была поразительная восторженность и любовь ко всему, что ему было дорого и близко, – к Церкви, к России, к академии, и этой бодростью он заражал, ободрял и укреплял окружающих».

Годы преподавания в МДА владыка Иларион впоследствии вспоминал, как лучшие в своей жизни.

Между тем, церковный корабль, о целостности которого столь радел молодой богослов, подошел вместе со всей страной к роковому рубежу. В Москве собрался Поместный собор, которому надлежало избрать Патриарха. Архимандрит Иларион был единственным не-архиереем, кого в кулуарах называли одним из желательных кандидатов на сиротивший с петровских времен святительский престол. Сам он был последовательным и горячим сторонником восстановления патриаршества и на Соборе выступил с речью «Почему необходимо восстановить патриаршество?», в которой доказывал, что «патриаршество есть основной закон высшего управления каждой Поместной Церкви». «Есть в Иерусалиме «стена плача»… - говорил будущий мученик. - В Москве, в Успенском соборе, также есть русская стена плача – пустое патриаршее место. Двести лет приходят сюда православные русские люди и плачут горькими слезами о погубленной Петром церковной свободе и былой церковной славе. Какое будет горе, если и впредь навеки останется эта наша русская стена плача! Да не будет!..»

В день захвата власти большевиками о. Иларион прочитал в МДА лекцию «Нужно ли восстановление патриаршества в Русской Церкви?» «На лекцию собралось большинство профессуры и все студенты, продолжалась она около трех часов, - вспоминал один из слушателей, Сергей Волков. - Конечно, она была прочитана так блестяще, как это мог сделать только Иларион: восстановление патриаршества в России было его заветным желанием, как бы смыслом его жизни, которому он отдавал все свои силы».

Завершая свою лекцию, о. Иларион предрек: «Теперь наступает такое время, что венец патриарший будет венцом не «царским», а, скорее, венцом мученика и исповедника, которому предстоит самоотверженно руководить кораблем Церкви в его плавании по бурным волнам моря житейского».

Мученический и исповеднический венец по жребию был возложен на голову митрополита Тихона (Беллавина). Владыке же Илариону, возведенному Патриархом в сан епископа Верейского, суждено было стать его правой рукой и разделить этот терновый венец.

В своей речи, произнесенной после хиротонии, владыка говорил: «Церковь Божия стоит непоколебимо, лишь украшенная, яко багряницею и виссоном, кровью новых мучеников. Что мы знали из церковной истории, о чем читали у древних, то ныне видим своими глазами: Церковь побеждает, когда ей вредят… Силы государства направились против Церкви, и наша Церковь дала больше мучеников и исповедников, нежели предателей и изменников… …Знаю теперь твердо, что воля Божия управляет Церковью и не без Божией воли поставляются в Церкви епископы… Господь милосердый да примет душу мою, сию малую лепту, вметаемую в сокровищницу Церкви, для употребления на общую пользу. Воля Господня да будет».

Сознательно идя на мученичество, святитель Иларион говорил, что собственная судьба его не волнует, а волнует лишь судьба Церкви.

Впервые секретарь Святейшего и его главный консультант по богословским вопросам был арестован в марте 1919 года. Выйдя из Бутырки через два месяца, он поселился в Москве у своего земляка и друга по академии священника Владимира Страхова, служившего в церкви Святой Троицы в Листах, находящейся на Сретенской улице; его квартира тоже была неподалеку. Академия к тому времени была закрыта, и вскоре владыка Иларион был назначен настоятелем Сретенского монастыря. Само собой, обитель тотчас стала местом притяжения для многих верующих. «Привлекал туда епископ Иларион, не своим пышным архиерейским служением, а участием в службах в качестве рядового монаха, - записывал в «Дневнике москвича» Н.П. Окунев. - Однажды (за всенощной со среды на четверг) он появился в соборном храме монастыря в простом монашеском подряснике, без панагии, без крестов, в камилавке, и прошел на левый клирос, где и пел все, что полагается, в компании с 4–5 другими рядовыми монахами, а затем вышел в том же простом наряде на середину храма и проникновенно прочитал канон, не забывая подпевать хору в ирмосах.

Прочитавши канон, запел один «Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный…» Ну! Я вам скажу, и пел же он! Голос у него приятнейший, чистый, звучный, молодой (ему 35 лет), высокий. Тенор. Пел попросту, не по нотам, но так трогательно и задушевно, что я, пожалуй, и не слыхивал за всю свою жизнь такого чудесного исполнения этой дивной песни».  

В Сретенском подвизался и брат владыки - архимандрит Даниил, позже хиротонисанный во епископа Елецкого.

Ежедневно первую половину дня епископ Иларион проводил у Патриарха в Донском монастыре, где часто сослужил Святейшему. В общей сложности только за первый год своего архиерейства он отслужил 142 обедни, примерно столько же всенощных и произнес 330 проповедей, находивших живой отклик в сердцах прихожан. Участвовал проповедник и в диспутах в Политехническом музее, где против него витийствовали глава Наркомпроса Луначарский и главный живоцерковник, погубитель митрополита Петроградского Вениамина Александр Введенский. По воспоминаниям Варлама Шаламова их бесовской риторике святитель противопоставлял непоколебимую уверенность в высшей Истине. Собравшиеся чувствовали это, чувствовали правду праведного слова и устраивали епископу овации. «Иларион Великий», - так уважительно называли его в Москве.

Конечно, терпеть столь популярного и деятельного архиерея на свободе богоборческий режим не мог. Во время молений о голодающих в храме Христа Спасителя святитель Иларион произнес пламенное слово о помощи, и огромный собор, заполненный верующими, словно слился в общей молитве и жертвенном порыве. Ответом на этот и других архиереев и священников призывы стал декрет об изъятии церковных ценностей, обвинение Церкви в мнимом саботаже помощи голодающим и массовые аресты духовенства по всей стране. В заточении оказался и Патриарх Тихон, а его вернейший помощник был сослан в Архангельск.

В этой ситуации большевики попытались подменить законную церковную власть своими ставленниками – обновленцами-живоцерковниками. Эта угроза вынудила Святителя Тихона объявить, что он не враг больше Советской власти. Правда, сделав такое объявление, Святейший не снял свей анафемы ни с большевиков, ни с их приспешников. Формальное заявление дало ему выйти из-под стражи. Из ссылки был возвращен и владыка Иларион. Вместе они принялись ликвидировать последствия обновленческого бесчинства.

Епископ Иларион изгнал из Сретенского монастыря приспешников «митрополита» Антонина Грановского, который следующим образом выражался о Патриархе: «Тихон – большое поповское чучело, набитое магизмом, рутиной, колдовством, ремеслом и червонцами. Он печет каждую службу архиерейские чучела поменьше, которые надевают парчовые халаты, золотые горшки, грамофонят, вертятся, машут руками…» После изгнания кощунников владыка Иларион заново, великим чином освятил престол и собор Сретенского монастыря.

Обновленцы буквально захлебывались ненавистью в отношении будущего мученика. Приехав в Тульскую область, иуда Введенский, уже ставший обновленческим «митрополитом», попенял ей, что она «подарила, как известно, и столь отъявленного черносотенца, как тихоновский “столб” – Илларион Троицкий».

Его имя обновленцы склоняли на все лады вместе с именем Патриарха. «Никакие бунты тоскующих о былой власти Белавиных и Иларионов положения в церкви не изменят» (Введенский); «“благодатные” Тихоны и Иларионы только и делали, что… разжигали вражду против революции»; «Тихон с Иларионом вырабатывали “благодатно” удушливые газы против революции» (Антонин Грановский)…

Ещё один лидер обновленцев, «священник» Владимир Красницкий написал в ОГПУ донос: «Усердно прошу обратить внимание на крайне провокаторскую контрреволюционную деятельность тихоновского ассистента Илариона… проповедуя., он произнес такую погромную речь, что в толпе в ограде и на улице произошли физические столкновения и дело окончилось арестами. За пережитые десять дней тихоновцы чрезвычайно обнаглели, держат себя вызывающе и готовы перейти к избиению, и это настроение — определенно погромное и ярко антисоветское — создается им, епископом Иларионом. Если его явно контрреволюционной деятельности не будет положен предел, то неизбежны общественные беспорядки и избиение церковных обновленцев».

В 1923 году епископ Иларион был арестован вновь, приговорен к трем годам ИТЛ и отправлен на Соловки. Здесь он работал сетевязальщиком, рыбаком, лесником, сторожем… «Надо побыть в этой обстановке хотя немного, а так не опишешь. Это, воочию, сам сатана», - писал Святитель. Впрочем, собственное его бытие оставалось сравнительно терпимым, о чем писал он сестре уже на второй «трехлетке» заключения:

«Меня хоть никто дедушкой не называет. Однако иной раз случалось, что стариком назовут, и то странно слышать. Меня больно уж борода выдает — поседела, как неведомо что. Однако душа, чувствуется, еще не постарела. Интересы в ней всякие живут и рождаются. Интересы эти приходится удовлетворять чтением, потому что для настоящих занятий нет, понятно, соответствующих условий.

Часто является досадливая мысль: вот если бы иметь столько свободы от работ и столько досуга в академической обстановке! Но подосадуешь, подосадуешь, да тем и ограничишься. А раскроешь книгу посерьезней — оказывается, далеко не всегда ее можно читать — внимание рассеивается тем, что окружает и что вовсе неинтересно.

С внешней стороны жизнь моя сравнительно сносная — голоден не бываю, в квартире не мерзну, одеться имею во что (хотя нередко так одет, что и ты бы не узнала), поговорить есть с кем, забот на душе почти никаких. Видишь, сколько преимуществ имею! Но, конечно, долгонько зажился я на Белом море…

Выкинут я стихийно на далекий остров. Но сожаления я стараюсь не растравливать в душе моей, на окружающее стараюсь не обращать внимания, а жизнь наполнять тем, чем можно. И так за долгие годы привык и живу не тужу. На лучшее не надеюсь, от худшего не отрекаюсь. Какова есть о мне воля Божия — так пусть и будет».

Владыка оставался благодушен и бодр духом, стремясь поддерживать своих соузников – в том числе шутками, опасными для него самого. Когда умер Ленин, от зэков потребовали почтить его память минутой молчания. Все покорно выстроились в шеренгу, а святитель Иларион так и не поднялся с нар, заявив:

- Подумайте, отцы, что ныне делается в аду: сам Ленин туда явился, бесам какое торжество!

Писатель Олег Волков вспоминал: «Иногда Георгий уводил меня к архиепископу Илариону, поселенному в Филипповской пустыни, в верстах трех от монастыря. Числился он там сторожем. Георгий уверял, что даже лагерное начальство поневоле относилось с уважением к этому выдающемуся человеку и разрешало ему жить уединенно и в покое.

Преосвященный встречал нас радушно. В простоте его обращения было приятие людей и понимание жизни. Даже любовь к ней. Любовь аскета, почитавшего радости ее ниспосланными свыше.

Мы подошли к его руке, он благословил нас и тут же, как бы стирая всякую грань между архиепископом и мирянами, прихватил за плечи и повлек к столу. И был так непринужден… что забывалось о его учености и исключительности, выдвинувших его на одно из первых мест среди тогдашних православных иерархов.

Мне были знакомы места под Серпуховом, откуда был родом владыка Иларион. Он загорался, вспоминая юность. Потом неизбежно переходил… к суждениям о церковных делах России.

— Надо верить, что Церковь устоит, — говорил он. — Без этой веры жить нельзя. Пусть сохранятся хоть крошечные, еле светящиеся огоньки — когда-нибудь от них все пойдет вновь. Без Христа люди пожрут друг друга. Это понимал даже Вольтер… Я вот зиму тут прожил, когда и дня не бывает — потемки круглые сутки. Выйдешь на крыльцо — кругом лес, тишина, мрак. Словно конца им нет, словно пусто везде и глухо… Но „чем ночь темней, тем ярче звезды…“ Хорошие это строки. А как там дальше — вы должны помнить. Мне, монаху, впору Писание знать».

Авторитет Святителя Илариона был столь высок, что его избрали главой Соловецкого духовенства. Он стал одним из автором так называемой «Памятной записки соловецких епископов» 1926 года, в которой были прописаны основы церковной политики, которым необходимо придерживаться в сложившихся условиях, обличались гонения на Церковь и обновленческий раскол. Увы, реальная политика, которую в 1927 году стал проводить митрополит Сергий Страгородский, ставленник ОГПУ, серьезно отличалась от соловецкой «программы», вместо допустимых компромиссов (подобных заявлению умершего в 1925 году Патриарха Тихона, что он больше не враг советской власти) фактически отдав Церковь под управление внешней, прямо враждебной ей силы.

Несмотря на это, владыка Иларион, столь пекшийся о целостности Церкви, не считал правильным отложение ряда епископов и целых епархий от сергиевского синода. Находясь в заточении и будучи склоняем чекистами к поддержке новых обновленческих расколов («григорьевщине»), Святитель не увидел торжества умеренного обновленчества в лице «покаявшегося» обновленца Сергия Страгородского и его коллег по синоду. На свободу же главного сподвижника почившего Патриарха не пожелали отпустить даже по истечении второго срока. В 1929 году его осудили ещё на три года и этапировали в Среднюю Азию. Дорогой владыка вторично заболел тифом. Полностью ограбленным, в одной рубахе, источенной вшами, с температурой за 40, его привезли в Ленинград и поместили в пересыльную тюрьму, откуда перевели в больницу. Здесь превратившийся в старика, неузнаваемый Святитель в бреду радовался скорой встрече со Христом и повторял «Вот теперь я совсем свободен! Теперь меня никуда не заберут!» 28 декабря 1929 года священномученик Иларион (Троицкий) скончался.

Мученических венцов сподобились и оба его брата. Даниил, епископ Орловский и архиепископ Брянский, проведя годы в тюрьмах и ссылках, скончался в 1934 году. Священник Алексей, заступивший на место почившего в 1917 году отца, был расстрелян в 1937 году на Бутовском полигоне.