Равновесие страха и равновесие спокойствия

Александр МЕЛИХОВ

150 лет назад, 30 ноября 1874 года родился сэр Уинстон Леонард Спенсер Черчилль, знаменитый британский политик (более шестидесяти лет член парламента) и дважды премьер Соединенного Королевства. Но премьеров много, и имена их, как правило, известны только специалистам, а Черчилль возглавлял правительство с 1940-го по 1945-й год в кошмарную и судьбоносную эпоху Второй мировой войны. Именно поэтому памятник в Лондоне поставили только ему. Громоздкий, напористый, сутулый, перекошенно опирающийся на палку. Чистая сила, ни малейших потуг на красоту.

Памятник Черчиллю в Лондоне на Парламентской площади

​

Великие государственные деятели… В чем, собственно, их величие? Мне понятно, в чем заключается величие современника и соплеменника Черчилля великого физика Резерфорда: его планетарная модель атома определила путь мира на века. И заменить его было некому, его дар был уникален. Если бы не Резерфорд, расщепление атома могло произойти на десятилетия позже, а это бы радикально изменило ход человеческой истории. Но насколько уникальны главы государств? Не приписываем ли мы им величие тех объектов, которыми они управляют, как если бы приписывали мощь электровоза его машинисту? Однако более чем через шестьдесят лет после его военного триумфа выходят биографии Черчилля, не изучающие, но лишь восхваляющие его личность. Например, книга Пола Джонсона «Черчилль» (СПб, 2014), переведенная А.Глушаковой с английского оригинала 2009 года.
Первый абзац задает генотип книги: Черчилль, «безусловно», наиболее значительная и наиболее привлекательная личность ХХ века. Прямо-таки Черчилль — это Ленин сегодня. Чтение этой книги, по мнению автора, может многому научить нынешних молодых людей: как извлечь уроки из трудного детства, как достичь максимума своих возможностей — физических, моральных и интеллектуальных, как, с самозабвением предаваясь самым амбициозным проектам, оставаться верным дружбе и не растерять благородства, сострадания и порядочности. Не растерять сострадания, занимаясь амбициозными проектами в кабинете, все-таки легче, чем сохранить его на поле боя, где молодой Черчилль бывал неоднократно, попутно в качестве журналиста заработав себе при этом крупное имя. И крупные для молодого автора деньги. Поставив себе целью пробиться в парламент путем военной славы.
Что ему и удалось. Во время англо-бурской войны он попал в плен, бежал и немедленно отправился обратно на фронт. Трудно сказать, чего здесь было больше — патриотизма или честолюбия. Но трусом его во всяком случае не назовешь. В итоге он зарабатывает десять тысяч фунтов и собирает целую коллекцию боевых наград. И не теряет сострадания — пишет матери из Судана в 1899 году: «Я ощущаю острое первобытное желание убить кого-то из этих отвратительных дервишей… И я предвкушаю удовольствие, с которым буду это делать».
Но война в Европе его страшит как жестокое и душераздирающее кровопролитие. Он уже в начале века понял, что демократические войны страшнее аристократических: «Месть народов страшнее мести министров. И войны народов будут страшнее, чем войны королей». Что противоречит его же популярному высказыванию, что демократия наихудший способ правления, исключая все остальные: наилучший общественный строй так же невозможен, как наилучшее лекарство. Он и сам стремился снизить градус социального напряжения в Англии авторитарными методами, а его германская политика заключалась в том, чтобы поддерживать 60-процентное превосходство в количестве современных боевых кораблей.
Но после Первой мировой, не закончившейся и по нынешний день, в которой Черчилль побывал и неудачливым полководцем, и командиром батальона во Фландрии, он так отозвался о ней в своей огромной книге «Мировой кризис»: «И ни простые люди, ни правители не смогли провести границу дозволенного»; «И когда все было кончено, пытки и каннибализм оказались тем немногим, что в христианских странах еще оставалось под запретом: просто в них не было практической пользы». — Война в конечном счете это господство нагой целесообразности: полезно все, что служит победе. Не очень понятно, что так бесило Черчилля в большевиках, придерживавшихся ровно этого принципа. Вернее, понятно — большевики вели борьбу с либеральной цивилизацией, казавшейся ему единственно возможной: 

«Они ведут бесконечную войну против цивилизации. Их цель — уничтожить все институты власти, все правительства, все государства, существующие в мире. Они стремятся создать международный союз нищих, преступников, бездарностей, бунтовщиков, больных, дебилов и дураков, который охватит весь мир. В этой войне, как Ленин справедливо заметил, не может быть ни перемирий, ни компромиссов».

Черчилль прав в том отношении, что для разрушения «старого мира» большевики не брезговали никаким «человеческим материалом», но при строительстве собственного мира они стремились задействовать отнюдь не бунтовщиков и дебилов, что особенно выразительно показала победа над Германией — победа не только оружия, но и технической мысли. К сожалению, в пропагандистской борьбе и сам Черчилль не брезговал в том числе и антисемитскими сплетнями.
Он опубликовал большую статью, где разделил евреев на лояльных граждан своих стран: на сионистов, мечтающих восстановить исконное еврейское государство, и на международных террористов. Которые готовили всемирный заговор, начиная с 18 века, — привет «Протоколам сионских мудрецов». Он уверял также, что в России еврейские интересы и центры иудаизма оказались незатронутыми — поразительно бессовестная ложь. В довершение Черчилль приписал Троцкому проект коммунистического государства под еврейским господством (Гитлер в «Моей борьбе» выразил полное согласие с этой версией). Чтобы избежать обвинений в юдофобии, Черчилль во вступлении исполнил краткий гимн во славу евреев: самый замечательный народ из всех, известных до нашего времени, однако в наши дни этот поразительный народ создал систему морали и философии, настолько же проникнутую ненавистью, насколько христианство — любовью. Приписывать коммунистическому интернационализму еврейское происхождение — это прежде всего фактически неверно. Однако идея масштабной интервенции против красной России в Британии широкой поддержки не нашла: страна была измучена войной, да и социалистические идеи пользовались довольно широким сочувствием.
После войны Черчилль занимал высокие посты, ворочал большими делами — недостаточными, однако, чтобы войти в историю. Он начал становиться фигурой исторического масштаба не в программе какого-то созидания, но в программе противостояния Гитлеру, который с первых же дней прихода к власти открыто заявил о своем стремлении отменить Версальский договор и превратить Германию в самую могущественную державу мира. В советской историографии обычно писали, что европейская элита закрывала глаза на эскапады Гитлера, выращивая в нем врага СССР, но Черчилль понимал примитивность афоризма «Враг моего врага — мой друг»: враг врага вполне может быть и твоим врагом. Как оно в данном случае и было. Его антигитлеровские речи становились все более пламенными, а когда последняя попытка откупиться от Гитлера («мюнхенский сговор») провалилась, и Британия наконец решилась вступить в войну с Германией, после некоторого разброда и шатаний в мае 1940-го король назначил Черчилля премьер-министром. И в первой же речи в палате общин Черчилль произнес исторические слова: «Мне нечего предложить, кроме крови, тяжкого труда, слёз и пота». — Но цель ясна: «Победа, победа любой ценой, победа, несмотря на весь ужас, победа, каким бы долгим и трудным ни был путь, потому что без победы не будет жизни».
Собственно, эта воля и эта вера только и превращают Черчилля в уникальную фигуру, а интеллектуальные, организационные его способности были хотя и незаурядными, но не уникальными. Примерно такими же обладает любой крупный руководитель. Свое виденье войны Черчилль впоследствии постарался воплотить в многотомном труде «Вторая мировая война» (М., Воениздат, 1991), получившем Нобелевскую премию по литературе, хотя никакого отношения к литературе он не имел. Ну а что такого, Брежнев тоже получил Ленинскую премию по литературе. Обе эти премии выполняли одинаковые функции — продвигали в классики нужных людей (см. мою статью «Фабрика фальшивого золота» в «Иностранной литературе», №12, 2008).

Трёхтомник У.Черчилля «Вторая мировая война», изданный на русском языке, 1991 г.

​

«Вторая мировая война» заглядывает в сотни, если не тысячи эпизодов, столкновений и проблем от Японии до Англии, и каждая маленькая победа вносит свой вклад в большую, и невозможно сказать, сколько потребовалось бы локальных поражений союзников на второстепенных участках, чтобы Германия сумела создать решающий перевес на главном фронте. Черчилль мог бы это и педалировать, педалировать заслуги своей страны и ее союзников, чтобы принизить мощь и героизм советской армии, но, к чести его, он этого не делает.
И не переваливает вину на ненавистных ему большевиков: он подробно пишет, как Европа десятилетиями позволяла Германии снова обретать военное могущество. И на пике этого могущества, на пороге Второй мировой весьма холодно встретила «предложения о сотрудничестве, исходившие от русских накануне Мюнхена. Если бы только английский народ знал и понимал, что, пренебрегши своей обороной и пытаясь ослабить оборону Франции, мы порывали теперь с двумя могущественными нациями, величайшие усилия которых были необходимы для нашего и их собственного спасения, история, возможно, приняла бы иной оборот».
Черчилль упоминает и о тщетности своих собственных усилий: «Я в то время настаивал на том, что только заключение франко-англо-русского союза даст надежду сдержать натиск нацистов». — Любопытно, что «чистки» 1937-го Черчилль называет «беспощадными, но, возможно, небесполезными», ибо верит в заговор военных и коммунистов старой гвардии с целью свергнуть Сталина и установить прогерманский режим. Эти суждения опровергаются в издательской сноске. Еще: советские предложения о помощи Чехословакии «фактически игнорировали. Эти предложения не были использованы для влияния на Гитлера, к ним отнеслись с равнодушием, чтобы не сказать с презрением, которое запомнилось Сталину. События шли своим чередом, как будто Советской России не существовало. Впоследствии мы дорого поплатились за это»:

«Польша, Румыния, Финляндия и три прибалтийских государства не знали, чего они больше страшились — германской агрессии или русского спасения. Именно необходимость сделать такой жуткий выбор парализовала политику Англии и Франции».

Это в стотысячный раз о целесообразности сталинских репрессий против «социально чуждых»: ужас, который они внушали соседям, многократно перевешивал их «пользу», если даже она была:

«Если бы, например, по получении русского предложения Чемберлен ответил: “Хорошо. Давайте втроем объединимся и сломаем Гитлеру шею”, или что-нибудь в этом роде, парламент бы его одобрил, Сталин бы понял, и история могла бы пойти по другому пути. Во всяком случае, по худшему пути она пойти не могла».
<…>
«В пользу Советов нужно сказать, что Советскому Союзу было жизненно необходимо отодвинуть как можно дальше на запад исходные позиции германских армий, с тем чтобы русские получили время и могли собрать силы со всех концов своей колоссальной империи». 
<…>
«Им нужно было силой или обманом оккупировать Прибалтийские государства и большую часть Польши, прежде чем на них нападут. Если их политика и была холодно расчетливой, то она была также в тот момент в высокой степени реалистичной».

Эта политика перестала быть реалистичной, когда «не предугадывая собственного будущего, Советское правительство наблюдало за крушением того самого Второго фронта на Западе, создания которого ему вскоре предстояло требовать с такой страстью и ожидать так долго и мучительно». — И вполне возможно, что это равнодушие было запоздалой местью за давние попытки интервенции против Советской России. Недоверие посеять легко, а развеять очень трудно.
Черчилль не раз упрекает русских за их равнодушие к трудностям Англии, но любопытно, что он не находил понимания у собственной жены уже осенью 1941-го: «Моя жена очень переживала, видя, что невозможность оказания нами военной помощи России все больше и больше беспокоила и огорчала народ по мере того, как проходил месяц за месяцем, а немецкие армии лавиной катились через степи». — Тогда она занялась сбором добровольной помощи медицинских средств и в конце октября выпустила такое обращение: «В нашей стране нет ни одного человека, который бы не был взволнован до глубины души ужасной драмой, происходящей сейчас в России. Мы поражены мощью русского сопротивления и искусством, с которым оно ведется. Мы искренне восхищаемся доблестью, стойкостью и героическим самопожертвованием русского народа. Но, пожалуй, больше всего нас потрясли муки огромного количества людей, внушившие нам ужас и сострадание». — В итоге были собраны около 8 миллионов фунтов стерлингов, в основном от людей небогатых за счет еженедельных отчислений.
К концу «Второй мировой войны» складывается впечатление, что союзники понемногу научились больше считаться с интересами друг друга, а отношения Сталина с Черчиллем сделались если не дружескими, то уважительными. А в какие-то минуты даже сердечными. Любопытно, что оба они в прошлом вдоволь нанюхались пороха, чего не скажешь о современных лидерах, и это сделало их осторожнее.
Хотя я, возможно, и ошибаюсь. По словам Черчилля, они со Сталиным предварительно договорились о долях влияния, которыми будут располагать на освобожденных территориях, и жесткий конфликт начался вроде бы с того, что в Польше Сталин не пожелал дать ни малейшего участия так называемому Лондонскому правительству, слишком сильно понадеявшемуся, что «Запад нам поможет». Черчилль и сам был не склонен из-за лондонских поляков переживать в чужом пиру похмелье, и главной причиной нарастающего противостояния с СССР, я думаю, был реальный страх перед мощью Красной армии. И вчерашний союзник стал обдумывать новую стратегию, сводившуюся к тому, что:

• «во-первых, Советская Россия стала смертельной угрозой для свободного мира;
• во-вторых, надо немедленно создать новый фронт против ее стремительного продвижения»…

И так далее в том же духе. А главное, урегулирование всех основных вопросов «должно быть достигнуто до того, как армии демократии уйдут или западные союзники уступят какую-либо часть германской территории, которую они завоевали, или, как об этом вскоре можно будет писать, освободили от тоталитарной тирании». И в день всенародного ликования англичан по случаю капитуляции Германии Черчилль уже предвидел новое противостояние: «В моих глазах советская угроза уже заменила собой нацистского врага». — Он его только предвидел, новое противостояние, или в какой-то степени его и создавал? В знаменитой Фултонской речи 1946 года Черчилль сформулировал свой главный принцип: 

«Общаясь в годы войны с нашими русскими друзьями и союзниками, я пришел к выводу, что больше всего они восхищаются силой и меньше всего уважают слабость, в особенности военную. Поэтому мы должны отказаться от изжившей себя доктрины равновесия сил, или, как ее еще называют, доктрины политического равновесия между государствами. Мы не можем и не должны строить свою политику, исходя из минимального преимущества и тем самым провоцируя кого бы то ни было померяться с нами силами».

Мне кажется, Черчилль не понимал, что избыток силы тоже провоцирует. После испытания атомной бомбы Нильс Бор начал убеждать Рузвельта и Черчилля поделиться атомными секретами со Сталиным для дальнейшего взаимного контроля. Реакции вскоре покинувшего этот мир Рузвельта мы не знаем, а Черчилль потребовал пригрозить Бору арестом или хотя бы открыть ему глаза на то, что он «находится на грани государственного преступления». В итоге Советский Союз все равно обрел ядерное оружие — ценой сверхусилия и еще более обострившегося недоверия к Западу. А обезоружила и развалила СССР иллюзия безопасности. Так нельзя ли в международных делах равновесие страха заменить равновесием спокойствия? При котором государства больше всего будут опасаться вызывать страх друг у друга. Или это чистая утопия?