Не кричи в пустом зале

Есть примечательная история, как кинооператор Анатолий Заболоцкий и писатель Василий Белов пошли смотреть фильм «Странные люди» вместе с его режиссёром Василием Шукшиным. Это кино показывали в обычном кинотеатре Вологды, рядом с вокзалом. Зрителей было совсем немного, а под конец и те разошлись. Шукшин был сражён таким народным пренебрежением. Но подумав, не стал винить провинциалов, не доросших якобы до его искусства. Не принялся объяснять мизерные кассовые сборы малым числом изготовленных для показа копий фильма.

Виноватого он увидел в себе, потому что не смог достучаться до обычного зрителя. Позже напишет по этому поводу: «Да будь ты трижды современный и даже забегай с «вопросами» вперёд – всё равно ты должен быть интересен и понятен. Вывернись наизнанку, завяжись узлом, но не кричи в пустом зале. Добрые, искренние, человеческие слова тоже должны греметь… Если же кто сказал слова добрые и правдивые и его не услышали – значит, он и не сказал их».¹

Не исключено, что именно такая жёсткая самокритичность и поспособствовала появлению позднее шукшинской «Калины красной», которая стала по-настоящему народной и до сих пор трогает душу и сердце.

Совсем недавно несколько писателей-горожан – Наталья Мелёхина (Вологда), Анастасия Астафьева (Нея, Костромская обл.), Максим Васюнов (Москва) и Артём Попов (Северодвинск) выступили с «Манифестом новой волны деревенской прозы». Они громогласно объявили себя «глашатаями «маленького» человека, человека природы, земли и крестьянского труда» «и готовы взять на себя миссию его защитника… духовного наставника и пастыря». Прописано и желание манифестантов: «Процент книг о деревне и для деревни… должен составлять до 25% от общего числа выпускаемых сегодня в России изданий»².

Четверть века назад знаменитый писатель Виктор Астафьев утверждал, что была бы его воля, он бы запретил абсурдное деление прозы на «деревенскую» или «производственную». По его мнению, всегда существовала только одна настоящая литература – литература человековедения.

Удивительно, но придуманный в советское время термин «деревенская проза» никак не отражал духовной сущности появившихся новых произведений этой направленности. А они были зачастую равнозначны нравственным поступкам.

Примечательно, что в числе главных инициаторов «новых деревенщиков» – дочь литературного классика – писатель Ася Астафьева. Хотя её отец к «деревенщикам» себя никогда не причислял. Вот и вопрос: не наблюдаем ли мы сейчас воочию нравственный разрыв поколений и пренебрежение давними традициями русской словесности? Ведь у упомянутых инициаторов нет в авторском активе значимой литературы. А вот желание создать её востребованность – есть. Только каким способом: художественным словом или посредством пиар-акции?

Чтобы разобраться с литературным значением инициативы «новодеревенщиков», необходимо кроме прочих ответить на один важный вопрос: осталась ли сегодня в России коренная деревня как уникальное культурно-нравственное явление? Ведь устоявшееся утверждение о том, что советская «деревенская проза» была порождена исключительно самими писателями – в корне неверно. Факты говорят иное (этому исследованию автор посвятил несколько глав книги из серии ЖЗЛ: Олег Нехаев. Астафьев. Праведник из Овсянки. – М.: Молодая гвардия, 2024 г. – Ред.).

Период, о котором пойдёт речь, был уникальным. Именно тогда произошло грандиозное вторжение, повлёкшее кардинальные изменения в составе населения всей России. В короткий исторический миг три четверти россиян покинули деревню. С начала 1960-х годов до середины 1980-х сорок семь миллионов селян перебрались на жительство в города. Народ впервые в своём большинстве перестал печь хлеб дома и стал покупать его в магазинах.

Отрыв людей от корней и прежнего жизненного уклада был для многих переселенцев равнозначен духовной катастрофе. Но и возвращаться назад им не хотелось. Потому что родные места советские крестьяне покидали не от хорошей жизни. Долгое время они были там на положении крепостных.

Именно этот четвертьвековой отрезок, когда российские селяне массово устремились в города и когда прекратился их исход из деревень, удивительно точно совпадает с периодом популярности «деревенской прозы». То есть такую литературу прежде всего породили обстоятельства.

Советские «деревенщики» – журналисты и писатели – почувствовав народную тоску по утерянному, услышали этот народный плач и стон, и откликнулись на него своими произведениями. Так, впервые после революции в литературе появился не надуманный советский труженик будущего, а обычный человек от земли, с думами о душе, о вере и о простейшем бытоустройстве. Примечательно, что сегодня никаких подобных обстоятельств для этого нет. А похожая проза, в незначительном «ассортименте», есть. И именно её упомянутые инициаторы пытаются вновь сделать массовым явлением, высокопарно объявляя эту тему своей стезёй.

Лауреат пяти государственных премий Виктор Астафьев когда-то пришёл в большую литературу по очень неказистой деревенской тропке. Но в «Последнем поклоне» он так описал свою бабушку Катю из сибирской Овсянки, что она стала родной для многих и многих читателей. «При всём автобиографизме «Последний поклон», – писала литературовед А. Герасименко, – воспринимается как стихийное самовыражение народного сознания, обобщение жизни многих поколений сибирских крестьян… Эпически масштабный образ Екатерины Петровны, отличающийся колоритностью и неповторимостью, к концу повествования вырастает в образ-символ России, нации. А исповедь героя становится исповедью поколения³».

У нынешних городских «новых деревенщиков» в героях тоже «маленькие люди», но только и затрагиваемые ими темы по своей масштабности – такие же. Виктор Астафьев не раз говорил по этому поводу: все мы вышли из народа, как бы нам теперь в него вернуться?

Вначале мне показалось, что инициатива «новодеревенщиков», хотя и не имеет прямого отношения к настоящей литературе, но на организационном и административном уровне может помочь объединению единомышленников. И появившееся в социальной сети их сообщество, как бы подтверждало правильность этого предположения. Однако сделанное этой четвёркой указание в манифесте на свой сорокалетний возраст оказалось не просто фактом… Им интересен только свой круг. Объединять иных единомышленников они не собираются. И как тут не вспомнить об их желании добиться 25-процентной доли выпускаемых книг о деревне?

Надежда Мохина поинтересовалась у «новодеревенщиков»: «А современные писатели, поднимающие проблемы деревни, – это только рождённые в восьмидесятых?! Куда же делись те, кому 50 и старше? Они есть. И пишут. И проблемы видят (без манифестов!) Их не считать?! А значит, и не читать?! Что-то тут неправильно…»

Артём Попов ответил с восклицанием: «Надежда, мы не можем говорить за всех и от лица всех! Это манифест именно «новых деревенщиков». Новое время ставит новые проблемы. Как это отражается у писателей среднего возраста, то есть нас, – речь об этом».

Ольга Корзова высказалась недовольно: «Стошнило от слов: «Мы, новые писатели-деревенщики, объявляем себя глашатаями этой части русского, российского народа и готовы взять на себя миссию… Кажется, Гумилёв просил: «Аня, отрави меня, если я начну пасти народы».

Артём Попов ответил откровенно: «Ольга, тошнит – примите таблетки и не читайте…»

Таня Жукова: «А почему бы не писать манифесты, объединяя единомышленников?»

Названные «новодеревенщики» много раз уже успели заявить, что их книги не идут в народ из-за мизерных тиражей. Они считают, что давно заслужили большего.

Тиражи, конечно, важны. Но упомянутые авторы так до сих пор и не написали ни одной по-настоящему полновесной «народной книги» для желаемой тиражной востребованности. Хотя, у Натальи Мелёхиной, которая по литературной вдумчивости и работе с текстом выглядит заметно сильнее других среди этой четвёртки, есть рассказы, по своей проникновенности и силе приближающиеся к произведениям знаменитых предшественников. Например, «По заявкам сельчан»⁴. Приглянулся читателям и «Для особого случая»⁵ Анастасии Астафьевой. А вот её последняя повесть «Глафира и президент»⁶ – явно неудачная. Огромнейшее повествование посвящено описанию потаённого отдыха нынешнего президента России в деревне у случайной бабки. Только в итоге выясняется, что всё это ей привиделось из-за умопомешательства. Начальная неправдоподобность происходящего, так ничем в конце существенным и не компенсируется для терпеливого читателя. Множество слов так и не порождают необходимого смысла.

Как ни странно, но объединение «новодеревенщиков» за год существования уже успело принести очень даже заметные плоды. Не литературе. Им самим. О них написали солидные издания. Они стали членами редколлегий толстых журналов. Заметно возросло их участие в разных книжных мероприятиях. АСПИР заметила их и стала содействовать их продвижению. И как результат, например, Артём Попов и Наталья Мелёхина были приглашены не просто вести нынешний осенний «Литературный семинар молодых авторов им. В.И. Белова», а уже в качестве… «суперэкспертов». Так их повеличали на всю страну организаторы.

Но, если прочитать подряд всего лишь несколько рассказов из сборника Артёма Попова «Ваня Француз»⁷, то сразу же возникают претензии к языковому чутью этого автора. В подтверждение этого – следующие выдержки из его текста: «…жадно вдыхая пряный травяной воздух, который, казалось, можно было намазать на хлеб», «…городские полакомились самогонкой, приготовленной деревенскими, и отрубились», «…хищно взъерошив перья, филины взмыли вверх», «старая кроличья шапка с поднятыми ушами расползалась по его голове, словно это сам кролик запрыгнул», «потом наступил обед, который опять наполнил плоский живот Семёна», «он невольно засмеялся, будто его щекотали под рёбрами»…

Примечательно, что предисловие к этой книге написала Анастасия Астафьева и не заметила никаких в ней огрехов. Точно так же Артём Попов безудержно восхваляет в своей рецензии повесть «Кутига» другого «новодеревенщика» Максима Васюнова: «Как филигранно отделывает автор текст, видит мельчайшие детали, и мы вместе с ним!».⁸

Но, если вчитаться, то в указанном тексте можно рассмотреть не только «мельчайшие детали»…

«Кутига»⁹  – повесть средненького уровня. Её повествование страдает многословием и словесной рыхлостью. Автор ещё не обладает нужным мастерством, и читатель, чертыхаясь, на полном ходу влетает в его словесные колдобины.

Вот примеры таких «неудобий»: «Пережёванный окурок, пробивая себе путь горящей, как лава вспыхнувшего вулкана, головкой, наконец-то врезался в дно пепельницы и зашипел от обиды, что жизнь кончается так быстро», «Над дорогой висела жирная луна, она била прямо под колёса, устилала заледеневшую полосу своим коварным светом», «Восемь глаз смотрели из машины, как волки на пылающие вдали флажки смотрят и бегут, потому что так природой завещано», «Буран не думал остепеняться. Он рвал воздух, как русские рвали ордынцев на Куликовом поле», «Восковые огарки любили тереть носом полевые мыши»…

Надо честно признать, что то, что удалось рассмотреть мне, осталось вообще вне поля зрения членов жюри национальных премий имени Василия Белова и Валентина Распутина. «Кутигу» они признали лучшей книгой сезона. А значит, исходя из положений конкурсов, это произведение – высокого художественного уровня, написанное добротным русским языком. Да ещё и в традициях творчества поименованных писателей.

Неожиданно обнаруживаю сходство взглядов на происходящее с талантливым писателем-сибиряком Андреем Антипиным. Он на самом деле постоянно живёт в деревне Казарки на Лене. Пишет о деревне. Но так и не примкнул к «новодеревенщикам». О своей боли он высказался со всей откровенностью: «Не могу смолчать об одном. О московском кумовстве. И провинциальном раболепстве. Это тоже, как сказали бы раньше, «бич нашего времени»… Ведь тут что самое главное – для чего эти премии учреждаются? Абрамовская, Распутинская, Астафьевская, Казаковская, Бунинская, Толстовская, Аксаковская или какая-то ещё… С моей точки зрения, для того, чтобы не потерять эти направления в культуре, вообще в национальном мышлении. А на деле всё наоборот. Присуждают – чтобы и следа от этих направлений не осталось. Чтобы размыть, затоптать своим всеприсутствием. И делают это по знакомству, по блату…»¹⁰ Справедливости ради надо отметить, что Андрей Антипин говорил это как раз в период, когда объявили о присуждении ему главной премии имени Валентина Распутина в начале нынешнего года. Примечательно, что он уже не раз становился на защиту Виктора Астафьева. Его публикации в «Литературной газете» исходили из потребности русского писателя всегда отстаивать наши классические традиции и тех, кто их олицетворяет. А когда есть гражданская позиция, её голос хорошо слышится, даже если он звучит из далёкой сибирской деревни. Потому что сегодня совсем немного у нас таких голосов.

Упомянутые манифестанты, используя тему патриотизма, как раз открыто и заявляют, что являются продолжателями знаменитых «деревенщиков». И это хорошо. Но только используют они их, как известный бренд. Как своеобразный франчайзинг. И тем более хотелось бы узнать у «новодеревенщиков»: продолжателями каких предшественников они являются?

Какого Василия Белова предпочитают? Того, который был заодно с советскими писателями единомышленниками, или того, который кардинально отмежевался от многих из них, когда началась «перестройка»? Именно тогда он неожиданно повинился, заявив следующее: «Советская власть была нормальная власть, даже сталинская власть… Я понимаю, что и я приложил руку к её уничтожению своими писаниями, своими радикальными призывами… мне стыдно»¹¹.

А какой Фёдор Абрамов больше нравится? Ведь в дневниках этот прозаик предстаёт совершенно другим автором, потому что не дожил до бесцензурной перестройки. Вот его размышления от 31 августа 1970 года: «У Солженицына рядовой человек только жертва существующего режима. А на самом деле он и опора его. Именно только освещение нашего человека с этих двух сторон позволит художнику избежать односторонности в изображении жизни»¹².

А через десять лет появляется и вот такая абрамовская запись: «В магазинах шаром покати – ничегошеньки… Да, год от года всё хуже и хуже… Знают ли об этом наверху? А что им знать? У них свой, особый мир. У них всё есть. Народу плохо? Народ быдло. А русский народ вдвойне: всё простит. Знают, знают там эту присказку: всё вытерпим, все перенесём, лишь бы войны не было… Именно потому-то и будет война, что вы всё терпите»¹³.

А какой Виктор Астафьев ближе? Тот, которым восхищались как автором изначального «Последнего поклона», или тот, который отказался от его пасторальности и дополнил в последующих изданиях повествование жесточайшей правдой? До такой степени дополнил, что некоторые стали называть писателя «русофобом». Так продолжателем какого Астафьева вы являетесь?

Та «односторонность в изображении жизни», о которой предупреждал Абрамов, как раз и является главным недугом «новодеревенщиков» в их отображении своих героев. Ролью невинной жертвы они одаривают щедро. Даже тех немногих, кого всё же наделяют добротой. И объяснить такой подход проявлением цензуры сейчас ведь не получится. В чём тогда проблема: в отсутствии гражданской смелости?

Вот Артём Попов делится своими размышлениями о человеческих взаимоотношениях: «Москва, аэропорт Шереметьево. Заказал такси до Химок. Таксист перезванивает: «Выйдите на трассу. Мне за парковку отдельно платить надо». Ладно, иду на трассу, хоть я заплатил за всю дорогу. На шоссе авто несутся со скоростью сто километров в час, того гляди снесут. Сел в машину, молодой таксист сразу же обложил матом, мол, долго шёл. Потом содрал столько, сколько деревенским надо неделю работать…»¹⁴  Понял ли автор, что написал прежде всего о своём терпеливом восприятии хамства и вымогательства? О главном сказать так и не решился. И дальше следует его идеализированное объяснение: «…многие из прототипов моих рассказов в институтах не учились, но никогда не будут материть незнакомого человека, как тот таксист из Шереметьево. Скромность и совестливость, деликатность и внутренняя интеллигентность были и остаются в крови у деревенских жителей».

Вот и издательство, выпустившее сборник Натальи Мелёхиной «Железные люди»¹⁵, тоже как бы подтверждает похожий вывод о сельских героях этой книги своей аннотацией, упоминая добрые поступки персонажей в умирающей деревне, а в конце сообщая: «О трагедии российской жизни Наталья Мелёхина рассказывает без надрыва, легко, выразительно, иронично. А в центре повествования всегда обыкновенный человек с удивительным устройством души – любящий, жертвующий, сочувствующий».

Недавно обнаружил в одном из архивов неизвестное письмо Виктора Астафьева Фёдору Абрамову, непосредственно касающееся затронутой темы: «Не только слёзы душили меня, когда я читал твою голую, светлую, как наледь, правду, но и зло, негодование, и не на паразитов, не на тупых руководителей и не на <неразборчиво>, а на самих твоих односельчан, за их тупую покорность, за жуткое терпение. Вот на таких-то воду и возят! Ты, как и многие среднерусские писатели, как бы и умиляешься этим, ставишь своим архангельским мужикам многотерпение в заслугу и плачешь вместе с ними. Вот этого ни у тебя, ни у Васи Белова, ни у кого другого принять я не могу и понять не умею. Я – сибиряк, и рабьей покорности не терплю»¹⁶.

На самом деле исконная русская деревня как явление была уже во многом погублена к тому времени, когда её спохватились спасать советские «деревенщики». Погублена насилием существовавшей власти. Виктор Астафьев это понял раньше других. Потому и заявлял, что если и возродится прежняя Россия, то только благодаря старообрядцам, которые ушли из греховного мира. Они сохранили многое из прежнего, что нами давно утеряно.

«Новый» советский человек, десятилетиями улучшавшийся репрессиями и партийной моралью, неожиданно предстал перед соблазнами привнесённого капитализма наивным и безбожным. Люди в наступившем довольствии, хотя и оглянулись до этого благодаря «деревенщикам» на прежний уклад и духовность, но потянулись в подавляющем большинстве к совершенно другому. К деньгам, к достатку, к комфорту. К ещё большему мещанству. Праведников от этого больше не стало.

Упомянутые манифестанты, мечтающие о книгах для неохваченной четверти нынешних сельских жителей, не догадываются, что основными читателями произведений советских «деревенщиков» были… горожане. А вовсе не те, о ком они писали.

Хочется упомянуть ещё одного деревенщика, умевшего сказать главное. Жил он тогда в сельце Михайловское. В ссылке. Звали его Александр Пушкин.

В деревне он как раз и написал своего знаменитого «Бориса Годунова». Но загляните в его первый вариант. В нём народ в конце приветствует новую власть: «Да здравствует царь Димитрий Иванович!» И что, оставь он такой людской восторг – это было бы неправдой?! Правдой. Вот только новоявленная власть была преступной.

Что делает Пушкин в окончательном варианте «Годунова»? Он удаляет напрочь прежнюю фразу и всё завершает следующей, убийственной: «Народ безмолвствует». И эта его художественная правда оказывается сильнее реальной. И всё, что надо сказать, – сказано. Да так сильно и пронзительно, что трагическую пьесу запрещают к постановке на сцене в последующие пять царских десятилетий. И до сих пор ведь «Борис Годунов» не устарел. Продолжает стоять на книжных полках и звучать со сцены. Два века спустя после написанного. Потому что Пушкин написал о взаимоотношениях народа и власти так, как до него никто не решался.

Только не хотим мы вчитываться в Пушкина. Уже и Астафьева не помним. Десять лет никто не решался опубликовать его «Зрячий посох». Напечатали, только когда началась перестройка. А в нём он напишет о нравственной ответственности писателей. Иногда и с грубоватой резкостью, но с проникновенной доходчивостью: «Со скрипом, с муками, с потерями и надсадой выпрастывалась наша литература из пут так называемой «лакировки действительности», от воспевания культа и просто от привычной, удобной лжи, которая хорошо оплачивалась, чтобы через короткий срок вернуться к исходным рубежам, опять к привычному культу, к его привычной демагогии, к лизоблюдству, к кормёжке из отдельного корыта, возле которого с протянутой дланью толкутся «художники», вопя: «Возьмите меня!», «Дайте мне!», «А я дам вам!..» – забыв житейское правило крестьянских баб: «Начнёшь давать – не поспеешь штаны скидавать!»¹⁷.

Странно, но никто из советских писателей «деревенщиков» так и не отважился сказать в своё время главного, как это сделал Пушкин: «Народ безмолвствует». Может, поэтому их проза и перестала быть востребованной? Обстоятельства изменились, а они остались прежними. И появившиеся сегодня новые продолжатели пока больше напоминают лишь их подражателей… Причём многие их произведения уверенно соответствуют среднему уровню. Но творчество подразумевает совершенно иное. Загляните по этому поводу в словари, кто об этом запамятовал…

Олег Нехаев