«Молитва о пуле». Хроностазис

Сергей КОЗЛОВ

Пуля, отлитая на заводе «Zaklady Metalove MESKO SA» в славянской Польше, весело и с пронзительной песней летела над замороженным январским полем славянской Луганщины. Ей было всё равно — прицельная она или шальная, 7,62 или 5,45, потому как лететь ей было целых пятьсот метров, а это долго как быстро. Налитая гордостью своего калибра, закручиваясь вокруг смещённого центра тяжести, описывая конус вокруг касательной к траектории, она не только пела, но и была подобна балерине, крутящей фуэте.

Она чувствовала себя то родоначальницей громоздких ракет, то краеугольным атомом сложного механизма войны, то самым ярким мазком импрессиониста-баталиста, а то и кометой или даже звездой. Убийцей себя пуля не осознавала, потому что, по сути, была адиафорой. Пуля могла лететь почти четыре километра, а первые два — со скоростью восемьсот тридцать метров в секунду. Пуля именно в полёте была безупречно прекрасна. Пуля полагала, что она быстрее света и мысли, и нет ничего быстрее и прекраснее её… 

Выпустивший пулю из снайперской винтовки «Бор» перший сержант Чорник сопроводил её мысленно скверным словом. 

Молитва, рождённая в сердце матери из посёлка Ярково в российской Сибири, со скоростью божественной мысли летела навстречу пуле. Ей нужно было пролететь две тысячи шестьсот пятьдесят три километра, а это быстро как долго. Сорвавшись с потрескавшихся от мороза и слёз губ, она взмыла в небеса и на крыле Архангела Михаила, что смахнуло с низких облаков большой снегопад на города и веси, устремилась на запад. Молитва была простая и неканоническая, о себе она знала только то, что родилась в больном сердце пожилой женщины, смотревшей в этот миг на образ Богородицы, прошла сквозь маленькое пламя свечи в руках этой женщины, и даже не все слова стояли в ней ровно и правильно. Молитва не знала, спасёт ли она кого-то от неминуемой гибели, она просто верила и летела со скоростью божественной мысли, которая несравнима ни с чем, потому что летит вне времени и пространства. 

Прошептавшая молитву женщина проводила её в долгий путь крестным знамением и упала на колени… 

Сержант Чистосердов поднялся с колен навстречу летящей пуле, но в эту частицу, в эту корпускулу земного мига со стороны Востока, где только-только вставало низкое зимнее Солнце, его догнала молитва на крыле Архангела Михаила. Маленькая, слабенькая, даже косноязычная, она лишь слегка подтолкнула его, и он чуть качнулся в сторону, а гордая и красивая, поющая песню смерти пуля полетела дальше, чтобы окончить свой путь в стволе дерева, о котором ничего не знала. Дерево хранило в себе уже две таких песни и несколько осколков. И ещё адиафора-пуля не знала, сколько её сестёр и братьев-осколков засели в сердце упавшей на колени перед образом Пресвятой Богородицы матери.  молитва полетела дальше, потому что единожды сказанная молитва не имеет своего окончания и, может быть, спасёт ещё нескольких сыновей, за которых молиться некому. 

Одному Богу известно…

Лермонтов

История эта началась в конце 90-х, когда я работал учителем истории в сельской средней школе. Одному моему толковому ученику Ивану Дмитриеву тяжело давалась история России первой половины XIX века. Точнее — всё, что было после декабристов, ещё точнее — всё, что было после смерти Пушкина. А знать он хотел, потому как собирался поступать в Московский пограничный институт Федеральной службы безопасности, а там нужны были при поступлении история и обществознание. В общем — и поступить, и знать ученик хотел. Мотивация на генетическом уровне — отец офицер, старший брат служил в пограничных войсках, военная романтика в сознании ещё не развеяна сермяжным армейским бытом…
— Не заходит мне это время, — жаловался мне на вторую треть девятнадцатого века Ваня.
Я же, как человек родившийся в день пограничника, историк по образованию, посчитал делом чести поступление моего ученика в данный вуз. В какой-то момент вспомнил, что и у меня в университете это время, как говорит нынешняя молодёжь, «не заходило». Единственная четверка в дипломе именно за этот период отечественной истории. И мне в своё время, и Ване спустя десять лет требовалась какая-то точка опоры. И я вдруг вспомнил, что такой точкой для меня стало прочтение лермонтовского «Героя нашего времени», роман, который я в школе «прочитал» по диагонали, потому как тогда лучше читались Рэй Брэдбери и Пьер Буль, Иван Ефремов и Алексей Казанцев…
— А прочитай-ка ты, Иван, «Героя нашего времени», - посоветовал я без особых надежд своему целеустремлённому ученику.
Он посмотрел на меня с сомнением и недоверием:
—- Так нам его по программе, вроде, в следующем году…
— Мне помогло, — опередил я его дальнейшие вопросы. — Честно. Но это было уже после армии, на третьем курсе… Кстати, я потом вообще стал перечитывать русскую классику, особенно Достоевского. Но тебе рано. Достоевского — точно рано. До сих пор не могу понять, зачем вам дают «Преступление и наказание»? А надо бы «Идиота». Какой идиот в педагогике совершил это преступление перед Достоевским?.. — начал я было размышлять о школьном курсе русской литературы, но Иван поморщился:
— Сергей Сергеевич, а зачем это всё вообще будущему русскому офицеру?
Я вздохнул. На дворе были смутные 90-е, и русская литература вообще была не ко двору. Долгие философские сентенции, как говорила молодёжь, не прокатывали, и я ответил просто:
— «Герой нашего времени» — это про русских офицеров того времени… — и мотивация сработала.
— Понял, принял, — как военный связист ответил мне будущий курсант Дмитриев.
Он пришёл ко мне через неделю с томиком Лермонтова.
— Ну вот, Сергей Сергеевич, прочитал… Вот только не понял, Печорин вроде не мажор по родству, а ведёт себя как мажор. Эту люблю, эту не люблю, эту полюблю от нечего делать, тут постреляюсь… Лермонтов с себя, что ли, писал? Язык, кстати, так себе… Всё же мне больше стихи у Михаила Юрьевича нравятся.
— Мне тоже, — признался я в ответ.
— Но время почувствовал… Вот прямо почувствовал, а ещё понял, почему через сто лет всё рухнуло.
— Почему же?
— Элита так и разлагалась. В том числе военная. Подвиги от скуки совершать? Или покрасоваться? И этот, как его, фатализм… Вот точно Лермонтов про себя писал. Тоже ведь на дуэли погиб…
— Все авторы отчасти пишут про себя, из своего опыта, — согласился я. — С фатализмом ты тоже отчасти прав. — Я глубоко вздохнул. — Выходит, ты пожалел о потраченном на чтение времени?
— Нет- нет, я уже понял, что жалеть потом придётся о том, что не успел прочитать…
И эпоху первой трети и середины XIX века Ваня действительно почувствовал. Эпоха Николая Первого стала ему понятна. Как и сам император, которого незаслуженно в историографии долгое время называли реакционером.

А император может быть только императором. И умер он под солдатской шинелью.
Ваня позвонил мне ещё из Москвы, когда сдал вступительные экзамены, позвонил и хохотал, потому как достались ему именно кавказские войны.
— Фатализм! — крикнул он в трубку.
ЕГЭ введут буквально через год, и потому абитуриенты ещё не тыкали в листы с квадратиками гелиевыми ручками, а развёрнуто отвечали преподавателю-экзаменатору и должны были быть готовы отвечать на развёрнутые дополнительные вопросы. В общем, помог «Герой нашего времени» моему ученику. Иван ещё прислал пару фотографий в форме курсанта, а потом, как водится, ушёл в свою жизнь.
Однажды лейтенант Дмитриев зашёл в школу, когда был в отпуске, но говорили мы уже о не об истории, не о Лермонтове, а о той самой жизни, потому что страна мало по малу начинала подниматься с колен, на которые добровольно упала перед теми, кого завсегда побеждала. Я ещё пошутил, что он уже обошёл меня, сержанта советской армии, по званию, а он постучал себе в лоб указательным пальцем:
— Здесь бы догнать… Чтобы не поддерживать своим бравым видом поговорку «чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона».
Через какое-то время я ушёл из школы преподавать в вуз, Ивана бросало где-то по границам урезанной империи да по локальным конфликтам. То в Среднюю Азию, то на Кавказ — на современные кавказские войны: тоже своего рода фатализм… И наверное, я бы никогда особо не вспомнил про героя уже нашего времени, уж тысячи учеников выпустил, если бы он сам не напомнил о себе сам летом 2023 года.
Пришла смс-ка: «Лежу в госпитале, что посоветуете почитать?»
Ну да, где же ещё мог быть герой нашего времени, всю юность мечтавший стать офицером…
Я к тому времени, знал, что многие мои ученики уже сражаются в зоне специальной военной операции как добровольцы, так и мобилизованными, а некоторые погибли… Многие из них писали мне в «телеграмм» или даже звонили. Рядовой и сержантский состав представляли собой те самые троечники, двоечников у меня не было. Принципиально не ставил двойки, потому что «двойка» — это не только оценка ученика, но и самому себе. Да, самую тяжелую лямку войны тянули «троечники».
«Интересно, он сейчас майор или уже подполковник?», подумал я, чтобы понять, зачем взрослый состоявшийся мужчина спрашивает у престарелого учителя, что ему почитать… 

Но тут случилась оказия, друг мой, который часто ездил в зону СВО с различными грузами и гуманитарной помощью, засобирался в очередной раз «к ленточке». Я спросил, будет ли у него возможность — и по пути ли подхватить пару коробок книг для госпиталя? Он глянул на номер госпиталя и кивнул:
— Сделаем, крюк небольшой. — Все места на карте у ленточки товарищ мой знал от и до, потому как мотался туда минимум раз в месяц. — Напиши — кому…
Книг он увёз не две, а несколько коробок, которые мы собрали с друзьями за какие-то пару дней. Причем не сказал ни слова против, наоборот, заботливо надув щёки, решил, что выгрузит пару коробок с таблетками от диареи, потому как даже в окопах с ними перебор. А вот книги давно надо начать возить. Так что досталось отправленной литературы не только госпиталю, но и некоторым библиотекам Луганщины. Я же написал Ивану, что отправил книжную посылку в госпиталь и просил сообщить о получении. «А ваши книги там есть?» — спросил он в ответ. — Я ответил утвердительно, порадовавшись, что возможно дойдут глаза бойца и до моего скромного творчества, а сам снова погрузился в нашу тыловую суету, хотя порой с тоской вспоминаю окопное братство, потому как нигде более такого братства не встретишь. Как у Гоголя, в словах Тараса Бульбы о товариществе.
Прошла неделя, а вестей от Ивана не было. Впрочем, даже в самом глубоком тылу все уже давно поняли: оттуда звонят и пишут, когда могут, а не тогда, когда мы ждём. А потом вернулся мой друг и рассказал:
— Слушай, а нет уже твоего ученика в госпитале.
— Как нет? — удивился я.
— Такие, как он, там не засиживаются, не залёживаются, мне так главврач сказал: только подлатали, и обратно. А куда — обратно, сам знаешь — никто нам не скажет, хотя оно и правильно. Но книги я оставил. Ту, что ты с дарственной надписью отправил, передал главному, он найдёт способ доставить адресату.
— Спасибо…
— Что-то мне подсказывает, — грустно улыбнулся мой товарищ, — что Иван твой ещё не раз в этом госпитале побывает. Если не сам, то бойцов своих привезёт… Не дай Бог, конечно… Он же и там успел отличиться…
— В каком смысле? — нахмурил я лоб.
— В хорошем. Там один боец, когда у него друг от ранений умер, умудрился напиться… где только алкоголь взял?! Там сейчас с этим строго. И заперся с боевой гранатой в морге. Такой отдельный домик во дворе всего с двумя окнами… Гранату-то проще найти, чем бутылку, но вот у этого и то, и другое получилось.
— Зачем в морге-то?
— Ну, рядом с телом друга своего. Они же там как реальные братья становятся. Даже больше, чем родные.
— Знаю, — угрюмо подтвердил я. — Так зачем?
— Требовал, чтобы ему пленных «немцев» из той части, которую они штурмовали, привели на суд. Он одного такого из палаты пленных умудрился с собой прихватить…
— Отчего ж просто гранату в эту палату не швырнул? — спросил я.
Друг пожал плечами:
— Кто ж пьяную голову разберёт, да ещё контуженную? Ведите, говорит, судить буду… Его и главврач, и сёстры уговаривали, и сослуживцы… Ни в какую! А тут вышел во двор твой Иван, махом ситуацию просёк, велел всем отойти, потому как по званию он старший был. Короче, принял командование ситуацией на себя. Главный ему говорит, что сейчас военная полиция приедет, мол, что удумал, Иван Андреевич. А тот говорит: граната не бутылка, упадёт не разобьётся, продолжайте говорить с ним через дверь, а мы сейчас опровергнем фатализм девятнадцатого века…
На этих словах рассказа я улыбнулся. Мелькнули в сознании образы Печорина, Казбича, есаула и добрейшего Максима Максимовича… «жаль, не Сергея Сергеевича», улыбнулся я своим мыслям. А товарищ мой продолжал:
— Доктор ему тихо, что, мол, всякое может случиться. А вояка ваш: хуже смерти ничего не случится, — а смерти не минуешь! Я, говорит, это с девятого класса знаю. «Откуда в девятом-то классе такое знать?» — усомнился главный врач, а Иван ему: «От героя нашего времени, то бишь, от героев былых времён»… В общем, бронник и каску надел, под окно подполз, пока доктор уговаривал бойца через дверь, один нырок — и он в морге. В морге — среди живых и мёртвых. Через полминуты уже вывел бойца разнюненного. И — граната в кулаке. Импортная оказалась… И пленный — трясущийся и бледный, весь в бинтах за ними выполз… Герой твой Ваня.
— Герой нашего времени, — улыбнулся я.
— Что? — не расслышал или не совсем понял мой друг.
— Да ситуация почти как в романе Лермонтова…
Товарищ мой вдруг улыбнулся и захохотал. Я смотрел на него с выжидательным изумлением, пока он не успокоился и не смог объяснить причину своего смеха.
— Позывной у твоего Ивана знаешь какой?
— Да откуда мне знать?
— Лермонтов…
История эта не кончится, пока есть герои нашего времени, пока есть Лермонтов.