«За Карелию!» Главы альтернативного романа А.Мелихова

А.Мелихов

Александр МЕЛИХОВ

Роман будет полностью опубликован в журнале «Знамя»

Спросонья меня пошатывало, но на обжигающем морозе я быстро взбодрился. Черная банька дымилась у замерзшего озера. Она и внутри была черная, хотя зимний свет еще проникал через маленькое окошко предбанника. Какой-то герой Достоевского представлял вечность деревенской банькой с пауками, но здесь пауков я не заметил, только подивился, что на лавке разложена женская одежда. Ну мало ли кто мог ее оставить! Сауна была так жарко натоплена, что я раздевался с наслаждением, тем более что спал одетым уже черт знает сколько времени. А когда я шагнул в еще более жаркую парильню, освещенную не лучиной, а свечами, что по нынешним временам было роскошью, мне навстречу поднялась… ОЙЛИ!!! Я узнал ее по короткой стрижке, хоть и обвисшей от пота, и по тоненькой шейке. Она была совершенно голая и прикрывала грудь и лоно стыдливым жестом ренессансной Венеры, если только кто-то способен вообразить Венеру распаренной до багрового отлива и обливающейся потом. Но тело ее было всего лишь нелепым, а вот лицо — ужасающим. Оно было багровое не только от жара, оно еще и распухло от слез, и слезы продолжали литься из опухших глаз, смешиваясь со струями пота. Но и это бы еще ничего, если бы не улыбка: глаза смотрели с ужасом и отчаянием, а рот пытался изобразить развратную, зазывную улыбку, похожую на оскал тех промерзших мертвецов, которыми я столько любовался в последние недели, уже казавшиеся мне бесконечными годами.
Я тоже поспешно прикрыл срам и кинулся бы прочь, но не мог же я повернуться к ней голой задницей. Простите, простите, забормотал я, пятясь, а в предбаннике начал лихорадочно напяливать на себя замызганное отсыревшее обмундирование. Шерстяные подштанники прилипали к потным ногам, но я, прыгая то на одной, то на другой ноге, сумел их натянуть, а штаны уже надевал на подтаявшем от близости огня снегу. До штаба доскакал босиком, а обул мокрые ноги только в сенях. Несчастной матери в штабе уже не было, а циник встретил меня как дорогого гостя.
— Ну как, согрелся? — спросил он, подмигнув, и я покивал с гримасой пресыщенного гурмана.
— То-то! — наставительно поднял он палец. — За деньги баба не будет так стараться, как ради спасения жизни!

Я сел на стул, на котором прежде сидел журналист, закрыл глаза и постарался изобразить блаженную усталость. Циник, довольный успехом своего угощения, оставил меня в покое, и у меня перед глазами немедленно всплыл страшный оскал меж любимой прической и любимой шейкой моей Ойли, которую я, оказывается, и не думал забывать. А ведь если бы нашими «освободителями» оказались немцы, да и любые «братские» иноземцы, то мою Ойли тоже вполне могла бы постигнуть такая судьба… Я приоткрыл левый глаз и с облегчением увидел, что остался один, — это тоже было полузабытое лакомство.
Передо мной лежал блокнот, оставленный журналистом. Не удержавшись, я раскрыл его и прочел написанный четким почерком почти без помарок репортаж: братский народ Восточной Карелии оказывает своим освободителям триумфальный прием, только сегодня простая крестьянка отдала героическим партизанам лошадь с санями, груженными продовольствием. «Для наших ребят ничего не пожалеем!», - сказала она в разговоре с нашим корреспондентом.
Дальше шел абзац о нашей вековечной ненависти к рюсся, но я не желал им ни малейшего зла, я убивал их только для того, чтобы они не убили меня. И они тоже не хотели меня убивать, они больше всего на свете желали бы, чтобы я сидел дома на радость папе и маме, чтоб и они тоже могли разойтись по домам. Нет, я испытывал ненависть только к болтунам, к соловьям, которые пьянеют от собственных рулад, все равно, о братских ли народах или о мировой революции. Это одна ненавистная мне порода.

Я не мог здесь больше оставаться, но на обжигающем морозе под пылающими безжалостными звездами ко мне снова вернулся здравый смысл. До финской границы я, пожалуй, еще и добрел бы, тут не так уж далеко, но у меня нет пропуска, а без этого меня схватит первый же патруль. Военно-полевой суд за дезертирство скорее всего отправит меня следом за убитым мною мальчишкой, да патрульные могут и до суда не довести, поставят к ближайшей сосне. Двигаться же лесами дело совершенно безнадежное — и заплутаю без компаса, да и не проберусь через сугробы и буреломы. Здесь только мертвым был свободный проезд. Мимо меня двигался призрачный караван саней, везущий убитых для похорон на родине. Лошади были так вымуштрованы, что брели друг за дружкой без возниц и даже не боялись мертвецов, замаскированных соломой, чтобы не пугать живых, каждого из которых в любую минуту могла ждать такая же участь. Я проводил взглядом одни сани, другие, третьи, и внезапно понял, что и мне на них найдется местечко. Я выбрал сани посвободнее и забрался под солому к ледяным телам, твердым, как деревянные чурбаки. Я больше не боялся мертвых, я боялся только живых. И мои мертвые друзья помогли мне спастись от них.
В ближайшие же недели я еще раз убедился, какое это притворство — любовь к соплеменникам. Карелов любили, пока в них видели оружие против рюсся, а когда они стали беженцами, они тут же сделались назойливыми попрошайками. Рабочие вообще называли их штрейкбрехерами, поскольку из-за безысходности они готовы были работать за кусок хлеба. А кто похрабрее, начинали потихоньку воровать или грабить. И для них тоже я не замечал никакого снисхождения. Так что когда Брат-соплеменник собрал нас в залу для рекреации, назвал меня карельским героем и принялся, держа руку на моем плече, вещать, что наконец-то один из нас своими глазами увидел величие войны за свободу братского народа, я сбросил его руку и почти закричал, что никакого величия я там не видел, а видел наоборот целое море мерзостей, — хуже войны нет ничего! На что Брат-соплеменник, сверкая глазами, провозгласил громовым голосом:
— Трусость хуже! Предательство хуже! Стань в строй! Постыдись хотя бы своих павших товарищей по оружию, чью память ты только что предал!
Я думал, одноклассники меня будут превозносить за мое выступление, а они словно бы начали меня избегать. Но хуже всего — Ойли побоялась впустить меня к себе в дом. Прошмыгнула на лестницу, испуганно прошептала: «Папа считает тебя предателем!» — и юркнула обратно. А я только на улице ощутил боль в скулах — так сильно, не замечая того, стискивал челюсти. «Не сдамся, не сдамся», — твердил я про себя.

Через несколько дней я вступил в Союз пацифистов, и нас, к моей радости, тоже собрался солидный зал. Больше женщин, конечно, но и мужчин было порядочно, в том числе и молодых. Ничего, Ойли и сама когда-нибудь к нам запишется. Встречая меня на улице, она посылала мне умоляющие взгляды, но я проходил мимо со скорбным видом, хотя в душе почти злорадствовал: ничего, ты еще к нам попросишься! Правда, нам довольно скоро сделалось скучновато друг с другом. У нас не было ничего зажигающего. Мы все знали, что такое плохо, но никто не знал, что такое хорошо. У нас было только против и никакого за. Мы были готовы лишь мешать другим, но не делать что-то сами.
И когда к нам вдруг решился прийти сам фельдмаршал, «спаситель отечества», многие даже обрадовались: наконец-то найдется, кого освистать. Я же решил лишь скептически усмехаться, заранее заняв место в первом ряду. Но моя усмешка превратилась в жалкую гримасу, когда я увидел фельдмаршала во плоти, а не на плакате — так он был строен и величав. Я думал, он будет увешен орденами, но на его элегантном мундире я заметил только два маленьких крестика. Двигался он с почти женским изяществом, но за ним ощущалась незаурядная физическая сила. Он был очень спокоен, но это было спокойствие барса. Я думал, он провозгласит, как наш сержант, что-нибудь вроде «Бей рюсся!», но его первые слова были проникнуты горечью:
— Я знаю, что такое война, и знаю, что нет ничего хуже войны.
И как же украшал его речь аристократический шведский акцент!
— На войну можно решиться только для того, чтобы избежать еще худшей войны. Чтобы защитить не иллюзорное государственное величие, а свои дома, своих матерей и невест, свой язык и свои обычаи. И все это осквернят большевики, как это сделали всюду, куда пришли. Как это сделали прежде всего в России. И мы у них на очереди. Они этого даже не скрывают. Когда они окрепнут… А это случится быстро с помощью наших союзников, которые продадут им веревку, на которой потом нас всех повесят… Так когда они окрепнут, они превратят нас в бесправную провинцию красной империи. Поэтому мы должны отнять у них империю и больше не выпускать из рук. Да, это война. Но величие войны не в готовности к убийству, а в готовности к жертве. А если человеку не за что умирать, то ему и не для чего жить. Я готов был его слушать до утра, и когда он начал прощаться, я решился спросить, где его еще можно послушать. От волнения я пустил петуха, и все засмеялись, но вождь улыбнулся и ответил: 
— Зачем меня слушать, я же не тенор. Лучше запишись в экспедиционный корпус — там наслушаешься моих команд.
Все снова засмеялись, и я убежден, что половина парней прямо с митинга отправилась на призывные пункты. Я, по крайней мере, двоих там встретил.
— Завтра я встречаюсь с егерями, — продолжил вождь. — Там придется добавить металла.
Егеря — это были не пацифисты. Это были бравые парни в отлично сидящей военной форме. Еще недавно они сражались с русскими в составе германской армии и теперь рвались в новое сражение с тем же противником. Но их смущало, что вчерашний спаситель отечества собирался не добить, а воскресить вчерашнего врага. Больше всех кипятился мой бывший сержант, специально вырядившийся в замызганное партизанское обмундирование.
— А, и ты здесь, дезертирская сволочь? — с ненавистью прохрипел он мне. — Жалко, что тогда я тебя, сопляка, не шлепнул…

Я ничего не ответил, я был настроен не на драку, а на примирение и нарочно сел рядом с ним в первом ряду. Что-то яростно урча, он вскочил и, свирепо вращая водянистыми глазами, начал высматривать свободное место, но места были только в задних рядах.
— Жалко, мне сейчас не до тебя, — наконец покрутил он стриженной под машинку головой и, злобно отдуваясь, опустился рядом со мной.
И все-таки, когда вошел фельдмаршал, все, гремя стульями, невольно встали. Поднялся и сержант, еще больше обычного перекосившись на укороченную ногу. Но чуть только полководец произнес первые слова: «В Германии вы были слугами, а в России мы будем хозяевами», — как сержант вскочил и, с треском раздирая ветхую ткань, откуда-то выдрал браунинг и направил его на фельдмаршала. Добавить металла, мелькнуло у меня в голове, и я услышал звериный вопль сержанта:
— Предатель! Подлец!
«Подлец» и спас спасителя отечества — я успел вскочить и заслонить фельдмаршала. Я почувствовал страшный удар в правую лопатку и, мне показалось, еще и ожог. А удушье почувствовал, уже лежа на полу. И теряя сознание, успел заметить у сержанта самый настоящий собачий оскал и сверкающие клыки. В больнице мне объяснили, что пробитое правое легкое у меня действительно схлопнулось, да еще и испытало внутренний ожог от пули. Хуже всего было то, что сержант сделал на наконечнике пули крестообразный надрез, чтобы она развернулась в ране, да к тому же нашпиговала легкое металлическими осколками. Соображал, солдафон, сам, можно сказать, изготовил пулю дум-дум. Но я все-таки оказался эгоистом: когда доктор с многозначительным видом сообщил, что ко мне на одну минуту впустят посетителя, я, несмотря на боль и удушье, испытал прилив счастья. Я надеялся, что это Ойли со слезами раскаянья, а это оказался всего лишь фельдмаршал с орденом…
Вяйнямёйнен внезапно смолк и уронил пепельницу, но я чудом сумел ее перехватить у самого пола. Я уже относился к ней как к живому существу и испытал страх при мысли, что она могла бы ушибиться. А то и разбиться.
— И дальше что? — спросил я Вяйнямёйнена, но он ничего не отвечал, продолжая стоять неподвижно, как статуя. И сколько я ни кричал: «Рассказывать!!!» — это не производило на пророка ни малейшего впечатления. Мне даже пришла в голову безумная мысль, не скончался ли он в таком странном положении, но он заметно дышал, и пульс у него на теплой шее я прощупал сразу. Хорошее наполнение, уверенный ритм — сто лет проживет. Что же дальше случилось с этим пацаном? Выжил ли он? С отчаяния я приложил пепельницу к уху и… И услышал пронзительно-торжественный женский голос:
— Конференция красных партизан и участников Гражданской войны в Карелии объявляется открытой. — Аплодисменты. Жидкие продолжительные аплодисменты. И снова пронзительный женский голос:

— Слово предоставляется товарищу Матвееву.
Дальше пошел напористый бубнеж, прерываемый треском и завываниями космической вьюги.
— Четыре контрреволюционера ходили на поклон к финляндскому сенату, чтобы он их взял под свое крыло.
— Через советскую границу просачивались шпионы, контрреволюционеры и другие отбросы царской России.
— Отряд Красной гвардии первым долгом занялся ловлей шпионов, которые обильно наводняли не только пограничные участки, но и Петрозаводск.
— В него стреляли два раза, что было еще сравнительно незначительным фактом.
— Нужно было вовлечь офицеров в Красную армию, но на специально устроенном собрании на наш прямой вопрос: «Хотите ли служить у нас?» — мы получили ответ, что они придерживаются другой ориентации. Половина поддерживались ориентации союзнической, другая — германской. В конечном счете ни те, ни другие нам были не нужны. Оставлять же здесь необезвреженной такую силу было слишком большой опасностью. Был издан приказ о сборе всех офицеров в здании Карцека, и там всех арестовали.
— Белофинны повели довольно-таки хитрую стратегию.
— Затем из Видлиц получили сведения, что наши коммунары засели там в церкви и многие себя перестреляли, не дождавшись помощи.
Торжествующий женский голос:

— Слово предоставляется товарищу Кяльмину!
Снова бубнеж сквозь треск и завывания.
— Мне пришлось на Чесме испытать розги, но ни меня, ни моих товарищей эти зверства не остановили. Дух наш остался тот же.
— Мы установили, что английские пришельцы все-таки боялись напасть на нас.
— Нами был взят с собою красный финн.
— Мы в двадцать четыре минуты приговорили его к расстрелу: со шпионами нечего разговаривать.
Женский голос — слышался лучше всех:

— Слово предоставляется товарищу Гурьеву!
— Тогда я созвал собрание крестьян, которые заявили, что не пойдут в Финляндию. Правда, они приводили мотив, что Финляндия не даст им того хлеба, который они получили.
— Национальные идеи, которые носились в головах наших крестьян, также способствовали тому, чтобы вести решительную борьбу с белыми.
— Фактически приходилось тереться около наших частей, а не действовать самостоятельно.
— Он был участником империалистической войны, был уже до этого контужен, ранен, и когда шел, у него скрипела нога.
— Население не могло выходить на работу, оно вынуждено было питаться рыбой. Появились болезни, больше тридцати человек умерло, настроение населения падало. В то же время со стороны Сороки приходили агитаторы, предлагали хлеб, консервы и белую муку.
— При охране реквизированного хлеба мы в сентябре месяце потеряли убитым на месте одного бедняка, охранявшего хлеб для партизанского отряда.

— Слово предоставляется товарищу Пономареву! 
— На дороге встречает меня моя мать. Она ухватилась за меня и пытается тащить в подполье из боязни, что меня застрелят. С большим трудом отрываю ее от себя.
Сквозь треск и писк пробиваются слова Ругозеро, Мунозеро, Кимасозеро, Лижмозеро, Шуезеро, Суоярви, Капсельга, Кестеньга, Тулокса, Тойвола, Видлица…
— Белофинны повели наступление с Тулокской дороги и со стороны Кондуш. Товарищ Розенштейн с молодыми коммунистами начал отступление к церкви и с колокольни открыл огонь по белофинским бандам. Ворвавшиеся в село белобандиты открыли бешеный огонь из пулеметов и винтовок. Затем по прошествии нескольких часов подвезли двухдюймовое орудие и начали обстрел церкви, одновременно забрасывая через окна и пробитые бреши ручные гранаты. У осажденных тридцати шести, засевших в церкви без пищи, кончились патроны, и наиболее слабая духом их часть решила сдаться на милость победителей, а более стойкие последнюю пулю припасли до себя. Товарищ Розенштейн, видя создавшееся положение, поднялся на колокольню убедиться, нет ли откуда помощи, и на глазах у белофиннов и части граждан села, следивших за геройской борьбой, пустил себе пулю в лоб. Товарищ Аронов, прибывший из Петрограда для агитации, также не захотел сдаться и в правом приделе церкви покончил с собой, а начальник штаба товарищ Быков покончил с собой на паперти. Когда белофинны увидели, что из церкви больше уже не стреляют, они также прекратили стрельбу, сгруппировались вокруг церкви и начали производить над сдавшимися суд и милость. Так, учителя Видлицкой школы Соловьева они расстреляли на месте, остальных же повели на допрос, откуда их через несколько часов повели в поле и заставили копать для себя ямы, после чего заставили бежать по полю и с диким смехом начали производить беспорядочный расстрел бегущих. Все это проделывал отряд специального назначения, прибывший для защиты и избавления населения от ига красных. Для воздействия на умы мобилизованной молодежи были выставлены пулеметы, и мобилизация была проведена. Белогвардейский полковник был торжествен: «Господа, мы пришли освободить вас от большевистского ига», но мобилизованные, понурив головы, угрюмо молчали.
— Один батальон красного Финского полка сдерживал всю восточную группу Добровольческой армии, чуть ли не каждую шпалу отдавая с бою, горстка полуголодных, полураздетых, полувооруженных храбрецов. Главнокомандующий улепетнул, оставив нам ценнейший трофей — свои генеральские штаны.
— Исключительную доблесть в боях с белыми всегда проявляли финские курсанты, многие из которых похоронены в братской могиле в Олонце.
— Крестьяне ели жмых, солому и отруби. Кулацкие элементы, пользуясь этим, вели усиленную пропаганду против советской власти. «Можете нас расстрелять, дать шомполов, можете из нас сделать рыбник, но он будет костлявый, подавитесь». «Не надейтесь, что вас освободит ваша краснопузая сволочь. Мы сначала вас расстреляем». Но потом стали разбегаться, а мы решили, если что, свалиться за печку, а потом вывесили красную рубаху.
— Белые имели английское обмундирование, кожаные ботинки с шерстяными обмотками, а Красная армия кто в сапогах, а кто и в лаптях. Вся солома была переколота штыками. Захватили двух красноармейцев-финнов, которые были тут же расстреляны. Солдаты воюют без охоты, за ром, галеты и консервы. «Проклятые чужеспинники, везде нас посылают вперед». На постое, где русских помещалось тридцать пять человек, там англичан только шесть.
— Есть семьи, которые получили от белых тяжелое наследие — сифилис.
— В конце февраля двадцатого Архангельск перешел на сторону красных, все белое войско готово кончать войну. В один из мартовских дней солдаты начали срывать с себя погоны, арестовывать офицеров. Офицеры не дремали: продали крестьянам за бесценок тюлевые полога, меховые одеяла, рубахи-нансеновки, шлемы и разбежались, пробираясь к Кипсельге, закутавшись платками и крестьянскими одеялами, солдаты их ловили и убивали, пощадили только военврача. До бегства белые оцепили колючей проволокой три дома, из которых мужчины были на красном фронте, чтобы перед уходом сжечь, но не успели.
— Интервенты уже запустили щупальца в Повенец. Ночью на марше приходилось окликать соседей, чтобы выдержать дистанцию, там было много косых заборов, кустарника-можжевельника, разного древесного лома.
— Горский гладит снаряд: спасибо, что не разорвался.

Тервинский был раздет до белья и еще живым положен на огонь. Шли по болоту, как журавли, кто-то забулькал по воде. 
Без конца повторяется: расстреляны, расстреляны и — фамилии, фамилии… Я скорее всего последний, кто о них слышит.
— Наши товарищи финны подтащили пулемет к берегу, мы стали кричать по-фински, что мы красные партизаны, а то могли попасть под перекрестный огонь.
—Ухтинские кулаки желают присоединиться к Финляндии, но трудящиеся карелы желают жить и бороться в согласии с русскими рабочими и крестьянами. 
— Английские интервенты часть исполкома арестовали и расстреляли. Первыми жертвами интервентов были самые стойкие товарищи — Каменев, Вицуп и Малышев.
— Нас отправили в Лумбуши в распоряжение англичан как рабсилу на аэродроме, здесь нас окружили в палатках за колючей проволокой и гоняли за четыре-пять килОметров за трехдюймовыми досками девять дюймов ширины. Работали босиком. Многих взяли в одном белье, а суточный паек был четыреста грамм хлеба и сто грамм консервов. В октябре месяце с уходом англичан мы попали в распоряжение отечественной буржуазии, которая стала относиться к нам еще хуже. Нас посадили на пресный хлеб, который мы должны были сами тут же на дворе печь на каменных плитках или на ржавых сковородках. Работали с шести утра до десяти вечера без обеда, а кто не выдерживал, били шомполами или расстреливали, не считаясь ни с полом, ни с возрастом.
— Белофинны поджигали мосты, убивали отдельных граждан, преданных соввласти и уводили население в Финляндию.
— Из курсантов Интернациональной школы в Петрограде был сформирован лыжный отряд, около двухсот человек. Настроение у всех было повышенное, бойкая песня, молодой задор. Выделился отряд шатунов — разведка. Спали стоя, опершись на палки. Кровь присыхала к носкам и портянкам. Захватили пленного, грезившего о Великой Финляндии. Товарищей Суханена и Рихияко белые мучили и выкололи глаза, и только потом расстреляли. Товарища Якселайнена они вели до Войницы, где впоследствии тоже расстреляли.
— Озеро Куйтто... Мороз до сорока градусов… Среди белых началась паника, финляндские офицеры ругались и пытались навести порядок, но их отряд разбежался кто куда успел. Белые оставили троих убитых, раненых они взяли с собой. Мы забрали в плен восемь человек.
— Финские офицеры, увешанные маузерами и ручными гранатами, подняли крик: куда вы, дьявольские трусы, собрались? Большевики рядом! Чтобы немедленно мужчины взялись за оружие, а женщины и дети — марш по ту сторону границы! Многие девушки удрали в Финляндию, потому что белые говорили, будто красные всех молодых женщин забирают с собой.
— На территории бывшей Вокнаволоцкой волости число красноармейцев и сотрудников особого отдела не превышало тридцати человек. Да и то они были разбросаны по отдельным деревням. Товарищу Эдуарду Сутинену удалось выяснить действительное положение следующим образом — через попа, который являлся бандитским передатчиком. Так он узнал, что ряд пограничных деревень находится в руках бандитов. 
— Деятельность белофиннов была оживленной, их агенты переходили границу Карелии для организации бандитского движения и вели наглую провокацию против советской власти. Они хвастливо превозносили могущество Великой Финляндии и уверяли, что весь цивилизованный мир будет всячески им помогать, если они восстанут против большевиков. Через финскую границу перешли два активных бандита-кулака Василий Ремшуев из Вокнаволока и Михаил Туманто из Кентозера. Сначала бандиты боялись красных, так как перенесли свои сборища в дом Михаила Лайне. Не все относились к этому серьезно. Начальник Вокнаволоцкого пограничного пункта выехал без конвоя и был убит недалеко от Ювалакши. Заместитель начальника погрпункта высказался за отступление без сопротивления, поскольку положение в тыловых деревнях было неясное. Для этого было взято в главных кулацких домах шесть лошадей, но в час ночи, когда я был уже готов к отъезду, началась стрельба. Лошади разбежались и часть людей тоже. Нам все-таки удалось собрать шесть человек и выехать в Венхозеро, где находились пять наших красноармейцев. Они присоединились к нам, и мы продолжали движение через Парто-губу на Мелкую губу. На льду заметили несколько человек, будто бы занятых рыбной ловлей. Первая подвода удачно проскочила открытое место, а другая с красноармейцами была обстреляна. Они выскочили и побежали по льду, а один ошибочно побежал по направлению к Юволакше и там был зверски замучен. Первая деревня оказалась Лусалми. Тетка Вилле вышла вся в слезах и заявила, что все мы погибли, так как в деревне бандитский пост. Вилле расспрашивал, можно ли проехать по льду на лошадях, но ответ был неутешительный: еще никто через море не ездил. Но ждать, когда лед окрепнет, мы не могли. Теппо поехал первым, за ним Райнинен. Лед оказался довольно крепким. Надо было успеть достигнуть железной дороги раньше, чем туда успеют попасть бандиты. Чувствовалось, что в Сопосалми расположена значительная шайка бандитов, и мы пришли к выводу, что лучше всего проехать деревню на рассвете, когда часовые будут пить чай после ночного бодрствования. Так и получилось без единого выстрела. Панозеро было следующим серьезным пунктом, но так как до сих пор шло все благополучно, то Вилле начал стрелять тетеревов. Эти выстрелы услышали в деревне и выслали нам навстречу разведчика. Разведчиком оказалась девушка, которая сказала, что едет за сеном. Как только мы подъехали к первому дому, из-за угла выскочило десятка два бандитов с криком: руки вверх! Рук мы не подняли, а вступили с бандитами в разговор, взаимно расспрашивая друг друга о положении дел. Некоторые из бандитов пробовали даже пригласить нас выпить чайку, однако мы от такой чести отказались. Между тем мы заметили, что бандиты выбегают из соседних домов с винтовками в руках и располагаются в цепь. Мы поняли, что бандиты хотят нас остановить или уничтожить. Быстро вскочив в сани, мы погнали лошадей во весь дух. Мимо нас засвистали пули. Люди остались невредимы, но одна из лошадей выбилась из сил, и ее пришлось бросить, а нам пересесть в другие сани. В двадцати километрах от Панозера мы остановились в лесной избушке, так как и вторая лошадь стала изнемогать. Да и люди были утомлены. Пока мы спали, мимо проехали наши преследователи, не тронув нас. Не хватило смелости или по какой-то другой причине. Доехав до Уманы, мы решили, что белых в деревне нет, но как только выехали на лед, как с берега затрещали выстрелы и на нас посыпались пули. Пришлось опять гнать лошадей изо всей силы. В конце концов мы все-таки прорвались до Кеми сквозь занятые бандитами деревни, проделав таким образом около трехсот километров в течение двух суток.

— Слово предоставляется товарищу Евсееву!
— Я сидел за работой в Кондокском волостном совете. В окне группа с винтовками со штыками. Сразу догадался, в чем дело, но старался держаться спокойно. Вошли три человека: найди-ка быстро те восемь винтовок, которые у вас хранятся. Кончай работу. Я вышел, сожалея, что не успел убрать важнейших протоколов. Сказал товарищу Курхинену, какие бумаги нужно уничтожить. Не хотелось ни пить, ни есть и боялся выходить. Поступил приказ: в течение часа собрать всю деревню на митинг. При сборе деревни узнал, что учитель Юнтунен и двое финских товарищей арестованы. Докладчиком выступал Александр Никитич Яковлев из деревни Челмужи. Он утверждал, что захват Карелии дело нетрудное, так как семь государств якобы помогают бандитам. О хлебушке тоже не надо заботиться, так как семь миллионов килограмм уже в пути, это помощь союзников. Никому не советовал оставаться беспартийным — или ты с нами, или против нас. На следующий день часть отряда направилась обратно в Лувозеро, и я за ними последовал. Пройдя девять километров, услышал залп, пройдя еще два километра, увидел кровь на поляне, а потом за бревном три трупа. А Юнтунен-то надеялся, что попадет в Финляндию. В деревне Вонкаярви я пробыл около недели, но поступил приказ: старики с лошадьми в обоз, а молодежь в армию. Я прибыл к коменданту Минозера как раз в тот момент, когда господа выбирали себе лучшую одежду и обувь из подарков, поступивших из Финляндии. Я получил назначение в обоз по тракту Каяни — Лехто. Норма снабжения была тридцать пять килограмм овсяной муки на расстояние Каяно — Кухмо, из этой же нормы нужно было приобретать на обмен сено и продукты для себя. Я предчувствовал, что власть белобандитов скоро будет ликвидирована, хотя бы из-за отсутствия продовольствия. Было заметно, что мешочки с мукой в десять, двадцать и тридцать килограмм поступают с деревянными дощечками, на которых написаны имена дарителей. Обещанные же семь миллионов от «союзников» так и не поступили. После всего получили приказ эвакуироваться и весь обоз направить в Контоки. Стоял мороз, и было очень темно. Я старался отстать, но выехать пришлось. Пытался застрять по пути, сваливал на лошадь, но господа ехали сзади, один на олене, другой на лошади. Наконец им наскучило, и они объехали меня на берегу Айтозера. Я обрадовался и решил перебраться в избушку на пожне. Голод меня не беспокоил, поскольку я вез три мешка белой муки. По дороге на Вонкозеро я услыхал скрип полозьев и жалобные крики. План мой не удался, так как на озере под снегом была вода. С первой подводы кричат: кто там? Я узнал Вяйне Мойноне с женой. Узнал, что жители Кемасозера бегут и скоро будут здесь. Двигаюсь за партией обозников в Кондоки. Возы выстраивают в ряд и ставят часовых. Кругом слышны стоны крестьян, отморозивших себе ноги. Пришло сообщение, что Кемасозеро очищено от красных. Я снова выразил желание съездить домой, и мне разрешили, чтобы отправить продукты для охраны. Возле деревни был задержан по подозрению в дезертирстве. Через час охрана эвакуировалась, но куда бежать? Везде белые. Адъютант Илмаринена предложил взять семью и выехать в Финляндию, но я не согласился. Стало известно, что в Ватасалми была красная разведка и бандиты одного из разведчиков расстреляли. У страха глаза велики: белая застава открыла огонь из пулеметов по дорожным вехам, приняв их за людей. А часовые услышали выстрелы и разбежались. Офицеры потрясали маузерами и палили вверх, чтобы запугать, но среди солдат находились такие, кто говорил: «Мы тоже умеем стрелять». Белые части таяли, а когда случился выезд, лошадь в упряжи стояла во дворе, высунув голову в ворота, а доблестная армия удирала в метре от меня. Когда все прошли, я убедил хозяйку, чтобы она бандитам что-то наврала про меня. Дорога на льду оказалась очень плохой, двигаюсь тихо, но жить хочется. «Гей!» — слышится сзади. Не смею оборачиваться и не прошу пощады, пусть расстреляют. Оказалось, Петров. Ехать можно уже без всякой опасности, потому что дуло винтовки направлено уже не против меня. Только через три дня пришли ожидаемые красные части. Бандиты были большими трусам и всегда удирали первыми. Анти Исотало показывал моей жене маленький пузырек: он, де, его спасет, если другие средства не помогут. Так что большой Анти воевал с пузырьком яда в кармане.

— Слово предоставляется бывшему красному партизану товарищу Ефимову!
— В одна тысяча девятьсот восемнадцатом англичане завоевали Северную Карелию и среди молодежи повели усиленную агитацию, чтобы склонить ее к поступлению в английские отряды — сражаться, мол, за «Свободную Карелию». Но когда агитация потерпела неудачу, англичане года объявили мобилизацию. Тогда-то я и попал в белую армию. Мы вели большевистскую пропаганду довольно открыто, и нас никто не выдал. И когда нас все-таки арестовали, то не хотели расстреливать нас открыто, а отводили на линию фронта и как бы отпускали на сторону красных, но по дороге красных карелов убивали специальные дозоры. Но красное наступление освободило нас раньше. В настоящее время я состою колхозником и кандидатом в члены партии.
— Группа разведчиков во главе с Олликайненом была захвачена в плен. Их истязали несколько суток и заявили: «Вы, коммунисты, стоите одной ногой в могиле. Вы можете сохранить свою жизнь лишь в том случае, если откажетесь от своих идей и перейдете на сторону белых». Олликайнен и его товарищи ответили: «Дело рабочего класса для нас дороже жизни, и за это дело мы будем бороться до последней капли крови. Нас вы можете уничтожить, но во много раз бОльшие силы будут продолжать борьбу за дело рабочего класса против угнетателей». Пленные были раздеты догола. Населению объявили, что их отправят на допрос в Финляндию, но скоро труп Олликайнена нашли в полукилометре от деревни. Изуродованный самым зверским образом. Несколько времени спустя были найдены трупы и других разведчиков. 
— Мобилизовали всех, кто мог двигаться, под угрозой отвода в Березнаволоцкий штаб, так называли расстрел. Из Финляндии получили оружие, но недостаточно, некоторые ожидали получить его от выбывших из строя. Отступили обе стороны, и бандиты отступали бы до границы, если бы тыловые части не принудили отступавших вернуться. Красные открыли артиллерийский огонь, не отличавшийся меткостью, снаряды перелетали через деревню и падали в озеро. Бандиты под прикрытием утреннего морозного тумана отступили, но их встретил их главарь Павиайнен, который вез два станковых пулемета и патроны. Он потребовал перехода к контрнаступление, однако из этого ничего не вышло. После падения Коккосалми началось беспрерывное отступление бандитских отрядов. Бандиты отступили в Катошламбу, где их главари за отступление избили некоторых младших командиров до крови. Из четырех батальонов только один двинулся в бой, три остальных сложили оружие и только под угрозой со стороны первого пошли в бой. Около ста карел, несмотря на угрозы, решительно отказались воевать и были переброшены на финляндскую территорию. Так на территории Кестеньгского района был уничтожен бандитизм, организованный финскими капиталистами. Все местное население было уведено бандитами в Финляндию. Запугивали, что красные жгут дома вместе людьми. Беженцев заключали в концентрационные лагеря, чтобы они не могли уйти обратно в Карелию. Скот уводили вместе с населением или убивали. Бандиты все без исключения двигались на лыжах. Лыжи у крестьян были отняты, в деревнях Корбозере и Ахонваара были организованы лыжные мастерские. Продовольствие подвозилось из Финляндии, мясо забиралось у местного населения. Расплачивались расписками, которые остались неоплаченными.
— Когда узнали, что чекисты в доме закусывают, сказали: «Пускай жрут, жирнее будут для убоя».
— Предложили живыми закопать в болото.
— Наконец бандиты установили местопребывание товарищу Шутинена и устремили свой огонь в более верном направлении. Раздался голос раненого товарища Шутинена, который дал еще несколько выстрелов и вышел из дома на крыльцо. Озверевшие бандиты, увидев кровь своего врага, как звери бросились на него, вытащили с крыльца и тут же расстреляли. Так героически погиб от руки бандитов стойкий борец за Советы. Бандиты же бросились искать новой поживы. Они знали, что в деревне должен проживать Лейтонен Матти, финн-рабочий, бежавший в свое время из Финляндии, и Паасу Риита, финка-работница, подпольщица, бежавшая из фашистского застенка. Рииту арестовали без труда, потому что она не успела скрыться, а в доме товарища Лейтонена бандиты устроили засаду. Товарищ Лейтонен забыл о бдительности, и маузер, с которым он никогда не расставался, лежал в кармане его пальто. Войдя в полутемную квартиру, он радостно крикнул хозяевам: «Матти тулее!» — Матти идет. И тут же его руки были скручены назад, и десяток голосов злорадостно ответил: «Матти-то мы и ждем!». После издевательств избитого товарища Лейтонена расстреляли, а товарища Паасу Рииту мучили несколько дней, а потом свели в лес и убили. Труп товарища Паасу Рииту удалось найти только через два года по остаткам одежды. Эти остатки костей и одежды товарища Паасу Рииты похоронены в месте обнаружения, в лесу.
— Подверглись нападению сидевших в засаде бандитов, в большинстве кулаков и зажиточных крестьян. После короткой, но упорной перестрелки путь был освобожден. В это перестрелке пало семь красноармейцев. Путь к отступлению был отрезан, нам предстояло пройти пятьдесят километров тайги без каких бы то ни было дорог. Снегу было больше аршина, лошади были уставшие. Но другого выхода не было. Проезжая дорогу от Ловут-острова, мы встретили подводу, в которой бандиты везли арестованного товарища Турунена с его семьей. Красноармейцы дали залп, но промахнулись и нечаянно пристрелили жену товарища Турунена. Сам же Турунен с детьми был спасен и подтвердил правильность нашего плана. И вот вся колонна спустилась на лед, где кроме снега передвижению мешала выступившая из-под снега вода. Когда выбрались на берег, пришлось оставить красноармейцев, умерших от ран. Колонна двинулась дальше по лесу, пробивая каждый метр дороги усилиями ножных мышц и работой с топором. Лошади еле тащили ноги, а люди спали на ходу. Продовольствия, кроме муки, не было, и лошадей приходилось кормить хвоей. В конце третьих суток терпение людей начало истощаться, воображение голодных, замерзших, измученных людей говорило, что деревня где-то близко. Начали даже поговаривать, что я нарочно решил передать их в руки бандитов. Я отделился и с пятью верными людьми пошел по своему маршруту, и мы заночевали в лесу. С помощью топора развели большой костер, но спать не решились, чтобы не замерзнуть. Желудок требовал пищи, однако есть было нечего. Тем временем стали подходить одумавшиеся красноармейцы. Утром мне дали верховую лошадь, и я через пять часов поисков сообщил колонне радостную весть о близости дороги и деревни. Усталости как не бывало. Люди бежали, кричали, прыгали от радости. Но пустить в маленькую деревню такую толпу, обезумевшую от холода и голода, и к тому же вооруженную, было опасно. Я пришпорил коня и в нескольких словах обрисовал населению создавшееся положение и велел собрать хлеба, предложив взамен мешок муки. Крестьяне собрали весь испеченный хлеб, и получив пищу, голодные, озлобленные люди успокоились. Через полчаса по деревне разлилась веселая красноармейская песня. Разведка сообщила, что соседняя деревня в руках белых, и нам пришлось срочно двинуться снова в лес, не дожидаясь, когда будет испечен свежий хлеб.
— Началось массовое дезертирство среди белых, офицеры угрожали оружием, но у дезертиров тоже было оружие. Арестованных отправляли в Финляндию с отобранием лыж. Начальство опасалось оказывать сопротивление, и только егерский капитан Куйсма все время стрелял из маузера в воздух, повторяя: «Жалкие трусы! Жалкие трусы!». 

Я слушал как зачарованный, но мешали треск и завывания. Надеясь, что там будет меньше помех, я подошел к окну и вдруг получил такой удар в спину, что треснулся лбом о стекло. Спасибо, двойное финское стекло выдержало. Пребывая в техническом нокауте, я обернулся, и мне в горло вцепился самый настоящий павиан. Особенно страшными были его сверкающие оскаленные зубы. 
Опрокинув меня на спину, он стискивал мое горло все сильнее, бешено крича:
— Как ты посмел!! Как ты посмел подслушивать!!! Все это неправда, ничего этого не было!! Северный орел все это предотвратил!!!
Я пытался оторвать его руки, но сумасшедшие, как известно, отличаются невероятной силой. В глазах у меня чернело, и желание сопротивляться становилось все слабее и слабее.
Да я же этого и хотел, в конце концов дошло до меня. Нужно расслабиться и получить удовольствие, вспомнился малоприличный анекдот.

***​

На фото обложки: Александр Мелихов — русский писатель, публицист и литературный критик. Родился 20 июля 1947 г. в Ленинграде. Известен своими романами, эссе и критическими статьями, в которых часто затрагивает социальные, исторические и философские темы. Среди его известнейших работ: 

• "И нет им воздаяния" — история страны через историю еврейской семьи;
• "Заземление" — религиозное возрождение;
• "Свидание с Квазимодо" — красота, ведущая к преступлениям. 

Мелихов также активно публикуется в литературных журналах, часто участвует в публичных дискуссиях. Его творчество характеризуется глубочайшим анализом человеческой природы и социальных явлений.