Игорь Шафаревич. «Мое стремление – защитить свой народ»

Патриотизм - это ощущение ценности, необходимости для жизни каждого человека его включения в большую индивидуальность народа или, с другой стороны - инстинкт самосохранения народной индивидуальности. Это заряд энергии, двигатель, приводящий в действие те многочисленные средства, которыми поддерживается единство народа: язык, национальная культура, чувство исторической традиции, национальные черты его религии. Поэтому угасание патриотизма - самый верный признак начала конца народа: из живого существа он превращается в мертвую машину, отключенную от движущего ее источника энергии. А искусственное разрушение патриотизма - самый надежный путь уничтожения народа.

И.Р. Шафаревич

Житомир… Ныне «местячковый» город украинских западенцев, а когда-то культурный центр юго-западной Руси. Родина выдающегося историка античного периода Михаила Ростовцева и великого конструктора Сергея Королева… Здесь 3 июня 1923 года в семье потомка сербского дьячка, астронома Ростислава Степановича Шафаревича и супруги его, филолога Юлии Яковлевны, родился сын Игорь… С детства родители прививали сыну любовь к русской культуре, литературе, истории. «Я в детстве слушал настоящие русские сказки, - вспоминал Игорь Ростиславович. - Думаю, это и было причиной моего осознания себя именно русским человеком. Помню, у меня в комнате – в коммунальной квартире, где мы жили, – была круглая вращающаяся этажерка. И была там книга русских былин, которые я постоянно перечитывал. А с другой стороны, я думаю, что национальное чувство должно быть врождённое, оно заложено в твоих генах. Помню, какое огромное впечатление произвёл на всех нас фильм «Александр Невский» – особенно в тех местах, где говорились высокие слова о Родине».

Вспоминая свою семью и круг её знакомых, интеллигенции, Шафаревич рассказывал: «До того (революции) у них было впечатление, что человек, у которого родители с высшим образованием, тоже получит образование. И, следовательно, ему без всяких хлопот и усилий обеспечена спокойная жизнь, если у него нет каких-то экстраординарных претензий. Если он хочет сделаться более известным учёным — ну, ему потребуются усилия побольше, чтобы его оставили для подготовки диссертации и так далее. У них и тени сомнения не закрадывалось насчёт того, что у всего этого слоя, интеллигенции, будет спокойная, по крайней мере с каким-то материальным достатком, обеспеченная жизнь. Если это в провинции — то с очень большими квартирами, каждый день чистая рубашка, прислуга и так далее.

Но вместо этого они провалились во что-то ими просто непредставимое. Это угроза расстрела, например. Не потому что кто-то с чем-то борется — я не говорю о тех, кто пошёл в Белую армию. А просто потому что какая-то часть вошла в город, или взяли заложников, или на всякий случай, или потому что сапоги были у человека.

Моего отца два раза водили на расстрел, он рассказывал. И один раз весь этот путь заключался в том, что его осматривали. Смотрели, что с него можно взять и стоит ли его стрелять. А когда увидели, что он в штиблетах — нет сапог, его отпустили. Голод. Тиф. Гибель людей массами. О чём они представления до того не имели.

То есть было то, что и мы сейчас переживаем, когда разрушается привычный жизненный уклад. И произошло смятение в умах. Люди теряют инерцию духовного восприятия мира, которой они жили, и оказываются беззащитными…» («Православие.ру»)

Из Житомира, жизнь которого была полностью разрушена гражданской войной, разрухой и насильственной украинизацией, которую проводили большевики, Шафаревичи перебрались в Москву, поселились в коммунальной квартире, состав жильцов которой был весьма разнообразным. При созерцании реалий советской жизни в пытливом не по годам разуме мальчика «стало пробуждаться осознание того, что в окружающей жизни очень много показного, фальшивого, что русским народом манипулируют. Власть и сейчас действует так же – с подозрением к русским, готова манипулировать их чувствами, зачастую считая, что русское самосознание – это уже экстремизм и что с ним надо бороться. При этом мы живём в стране, где восемьдесят процентов русского населения... Это огромная сила, поэтому так велики старания наших противников подчинить нас своей воле».

Одним их сильнейших впечатлений детства стала для Шафаревича коллективизация. Вид разорённых русских мужиков, конвоируемых вместе с семьями в места ссылки, где многим суждено было погибнуть от голода и лишений. «На моих глазах происходила трагедия русского крестьянства, - вспоминал он. - Мои родители летом снимали вместо дачи половину крестьянской избы (а крестьяне переходили на другую половину). Это было неподалеку от нынешнего города Пушкино. Деревня называлась Куроново. Сейчас ее нет — земля, на которой она стояла, затоплена водохранилищем. Я помню, как на строительстве водохранилища происходили какие-то странные события. Днем мы с приятелями играли на берегу в казаки-разбойники, прятались в кустах, а вечером в эти кусты вели каких-то людей, которые мне, ребенку, казались просто огромными из-за разницы в росте. Лаяли собаки, которые их охраняли. Я с ними не общался, я просто видел эту картину: как мимо нашего дома тянется темная масса».

Позже в одной из своих работ Игорь Ростиславович напишет: «Кто же такие были эти кулаки? В этом же тексте Ленин говорит, что кулаков не более двух миллионов. С другой стороны, он много раз повторяет, что в истории счет идет на десятки миллионов. Как он пишет часто, "меньше не считается". Это его любимая фраза была. Тогда спрашивается, чем же так безумно опасны эти два миллиона? У них нет ни бронепоездов, как у власти, ни аэропланов, ни артиллерии. Только ружья, принесенные с фронта, и вряд ли много патронов к ним. Как они могут перерезать бесконечное — это, конечно, признак эмоционального возбуждения — число рабочих? Получается какая-то бессмыслица. Если только кулак — это не эвфемизм, то есть другое обозначение — крестьянства. Крестьян-то действительно были десятки миллионов.

Вот против них и зовет Ленин в последний и решительный бой. Конечно, судьба крестьянства была предопределена, как всегда в борьбе города с деревней. В тот момент, ввиду ряда обстоятельств, крестьяне от власти отбились, принеся многомиллионные жертвы. Власть вынуждена была объявить НЭП, приняв требования крестьянских восстаний. Но лет через 7-8 попытка была предпринята вновь, и тогда удалась на более длительный период. Причем опять под колоссальным террористическим нажимом, который опять назывался раскулачиванием».

Десятилетия спустя, великий математик будет анализировать трагедию не только русского крестьянства, но и всей оторванной от корней цивилизации: «Мне кажется что последние века, особенно два последних века, Запад строит совершенно уникальное, никогда прежде не существовавшее общество, во многих отношениях совершенно порывающее с традицией человеческой истории.

Технологическая цивилизация - это западная цивилизация... Но при всем при этом с какими-то альтернативами она совершенно не в состоянии сосуществовать. Она их просто уничтожает. Американские индейцы выбрали один путь - не поддаваться этому, и были полностью уничтожены. Китайцы, индусы были подчинены в качестве колоний... Россия же выбрала какой-то очень сложный путь заимствования, усвоения, в то же время стараясь держаться за свои основы. И вот мне представляется, что в России центром истории была борьба за деревню, за то, чтобы не дать в России произойти этому перевороту: построению промышленной цивилизации за счет деревни. На этом были основаны реформы Александра II. Для этого сохранялась община, чтобы препятствовать пролетаризации деревни. Потом, когда выяснилось, что этот путь имеет ряд дефектов, министры Александра II и Александра III Бунге и Витте предлагали свой вариант... Но это все были действия внутри администрации, которые не вылились в какие-то реальные шаги. Было многое подготовлено, что было впоследствии осуществлено Столыпиным. А параллельно, совершенно независимо от этого, развивалось грандиозное течение по изучению и внедрению крестьянской кооперации, которое давало возможность сохранить самый центральный, индивидуальный элемент семейного хозяйства, в то же время сделав его экономически мощным, обеспечив ему выход на мировой рынок, опровергнув ту точку зрения, что только крупные хозяйства конкурентоспособны. И до мировой войны 85 миллионов человек с членами их семей были членами кооперативов - большая часть крестьянского населения. Были огромные кооперативные предприятия -Маслоцентр, Льноцентр - монополисты на мировом рынке, которые опирались на кооперацию крестьянских хозяйств.

А марксизм был продуктом той же Западной цивилизации, одним из самых радикальных ее учений. Тоже анти-крестьянской - и анти-христианской, конечно - с укорененной ненавистью к деревне. И если посмотреть, как Маркс объясняет, почему все попытки революции в Англии, Франции не удались, то всегда объяснение такое, что это из-за "деревенской буржуазии". Для него-то деревня была еще худший противник, чем для капиталистов. Для него деревня была живое противоречие, крах его концепции. Ведь его концепция, выраженная в Коммунистическом манифесте, заключалась в том, что общество все более раскалывается на два враждующих класса - пролетариат и буржуазию. А вот крестьянство само по себе было противоречием этому главному тезису. И он называл его "странный класс", "неудобный класс", говорил об "идиотизме деревенской жизни", "варварстве среди цивилизации". И с концептуальной точки зрения, теоретически подготовленные большевики-марксисты стояли на том, что страна должна быть превращена в единое хозяйство, где будут работать пролетарии. И тогда они встретились со страшным сопротивлением деревни. Силы большевистской власти были разделены между подавлением крестьянских восстаний и борьбой против белых армий. И в конце концов крестьяне благодаря этому свою войну выиграли. Это редчайший случай выигранной крестьянской войны. Конечно, они не могли выиграть эту войну в том смысле, чтобы захватить столицу, установить свое правительство - у них не было такой организации, да и идеологии, наверное, такой не существовало. Но они отбились... Они заставили Ленина признать, что продолжение прежней политики военного коммунизма ведет к скорой катастрофе, гибели Советской власти.

Но тем не менее то, что произошло потом, в 30-е годы - это было повторение фактически того же самого западного пути: индустриализация за счет разорения деревни. Это постоянно обсуждалось на партийных съездах, как мячик перебрасывалось от одной фракции к другой и в конце концов было осуществлено.

И мне кажется, что трагедия России заключается в том, что начиная с тридцатых годов наша страна пошла не по своему пути. Она отказалась от того, за что она веками боролась и встала на путь подражания "английскому пути", о котором я говорил. Сталин так и говорил, что мы отстали на сто, на пятьдесят лет.

Но то, что называлось "догоняющая экономика" - это в принципе невозможно.

При этом, мне кажется, что вся технологическая цивилизация в целом обречена. Ведь она направлена против природы. Но человек является частью природы, и поэтому цивилизация оказывается направленной и против человека».

Шафаревича можно с полным основанием назвать вундеркиндом. Он прекрасно владел тремя европейскими языками: английским, французским и немецким. В круг его чтения входили лучшие европейские мыслители: Арнольд Тойнби, Конрад Лоренц, Карл Ясперс… Он прекрасно разбирался в литературе и мечтал стать историком. Но гуманитарные науки в Советском Союзе были полностью подчинены идеологии, и Шафаревич, как Солженицын и другие «гуманитарии» обратился к математике.

 Окончив школу в 15 лет, он поступил на физико-математический факультет Московского университета и закончил его экстерном уже через два года, причём получив Сталинскую стипендию, которая была больше, чем заработок его отца.

Далее последовала аспирантура. Кандидатская диссертация в 19 лет, докторская – в 23 года. В 35 лет ученый был избран членом-корреспондентом АН СССР, в 36 - получил Ленинскую премию за открытие общего закона взаимности и решение обратной задачи Галуа для разрешимых групп.

«Вы знаете, я действительно рано начал как математик, - рассказывал Игорь Ростиславович. - Но в этом нет ничего исключительного. Это ведь свойство именно математики. Она не предполагает значительного жизненного опыта, собирания большого числа наблюдений, материалов, поездок каких-нибудь, как у геологов. Сплошь и рядом математик начинает думать рано. Первые мои сколько-нибудь значительные работы были сделаны, когда мне было двадцать с небольшим. С восемнадцати лет я начал работать как профессиональный математик. А в двадцать три года я защитил докторскую диссертацию. Но, повторяю, нельзя сказать, чтобы это было чем-то таким очень уж исключительным.

Я начал работать перед войной. Недавно мы, несколько человек, вспоминали атмосферу тех лет. И удивительным образом все пришли к одному и тому же выводу, что тогда занятия наукой совершенно не давали никаких преимуществ — престижа, обеспеченной по тем временам жизни. И тем не менее на наш механико-математический факультет университета шло много народу. И я помню, что, когда я оканчивал учёбу, я заинтересовался этим. Видно было, что из моих товарищей-однокурсников многие не обладали специфическими способностями именно к математике. Что же их влекло туда?

Одна сторона — это особенность самой математики. Как говорил один математик и философ, если сравнить жизнь с драмой Шекспира, историей принца Датского Гамлета, то математика будет играть роль Офелии. Она очаровательна и немного безумна. В ней действительно есть что-то необычайно привлекательное, что каждый человек, даже и не обладающий особыми профессиональными склонностями, чувствует.

Другая сторона — это то, что в этом был какой-то уход от тяжести жизни.

Во-первых, это была не идеологическая область, не история, не философия, даже не искусство, где всё равно человек находился под постоянным идеологическим давлением. Математика была далека от всякого рода приложений. Поэтому там не возникало проблем всякого рода планов или того, что тебя пошлют на какую-нибудь стройку руководить, и окажется, что у тебя рабочие-зэки, ты столкнешься с этой страшной стороной жизни. В математику шли в очень отдалённом подобии, но как в монастырь».

С 1944 года Шафаревич преподавал в родном МГУ, а с 1946 в МИАН. В дальнейшем он стал членом Национальной академии деи Линчеи (Италия), германской академии естествоиспытателей «Леопольдина», Лондонского королевского общества (1981), Национальной академии наук США (1974), Американской академии искусств и наук, почётным доктором Парижского университета…

Человек-потребитель в восхищении разведёт руками: и что ещё надо?! Человеку мыслящему, человеку, одаренному помимо различных талантов, ещё и совестью, человеку русскому – надо куда больше. Только не в смысле чинов, наград и материальных благ.

Уже в 1955 году Шафаревич подписал «Письмо трёхсот» против «лысенковщины». Это стоило ему места в МГУ, но ничуть не убавило рвения в общественной деятельности. В 1968 году его подпись появляется под Письмом девяноста девяти в защиту Есенина-Вольпина, ставшего жертвой карательной психиатрии. В 1973 году он выступает с открытым письмом в защиту Сахарова…

С Сахаровым Шафаревич сотрудничал в "Комитете прав человека»", особенно много внимания уделяя защите свободы религии и прав верующих в СССР. Игорь Ростиславович на протяжении всей жизни оставался верующим человеком, хотя даже его отец говорил, что увиденное и пережитое им за годы гражданской войны лишило его веры в какого-то благого для человека Бога. Тем не менее сам Шафаревич признавался, что «вера помогала мне пережить отчаяние на протяжении всей моей жизни. Религиозное переживание даёт человеку, народу возможность воспринимать свою жизнь как нечто осмысленное, вывести её из категории театра абсурда». По свидетельству Андрея Дмитриевича, проблемы религии заняли значительное место в работе Комитета именно благодаря обширному и аргументированному докладу Шафаревича "Законодательство о религии в СССР" (1973).

В ту атеистическую пору Игорь Ростиславович открыто исповедовал православие, не раз выражая свой «символ веры» в беседах с западными журналистами, которые обращались к нему, как к признанному мировому авторитету в области математики. «Нужен возврат к Богу и своему народу, ощущение общенациональных целей и чувство ответственности перед историей и будущим своей страны... Я уверен, что если жизнь нашей страны еще не кончена, то возможна она на пути Православия и развития русской национальной традиции», - так говорил Шафаревич в интервью газете "Франкфуртер альгемайне цайтунг", опубликованному в журнале "Посев" в 1978 году.

При этом Шафаревич достаточно критично относился к правящей «верхушке» Московской патриархии. В 1990 году он писал: «Во времена хрущевских гонений, когда закрывалась масса церквей, монастырей, духовных семинарий, иные церковные иерархи не только не протестовали, а оправдывали это, говоря, что происходит это все потому, что сокращается количество верующих в стране. В защиту церкви выступали, как ни странно, не высшие иерархи, а простые верующие. Например, в Кирове в 60-е годы группа верующих вела себя очень стойко и мужественно, во главе стоял Талантов, пожилой уже человек. Его начали травить, посадили, и он умер в лагере через полгода. Не выдержала испытаний и его жена, умерла от инфаркта. Вот это истинные мученики за веру, от таких людей мы что-то и слышали, а сами иерархи отмалчивались либо говорили что-то, отчего на душе становилось совсем плохо. Это так понятно по-человечески: люди, воспитанные в атмосфере истребительных гонений, не нашли в себе мужества, шаг за шагом уступали...

Но сейчас-то что может угрожать? А какой ответный порыв вызвал бы такой христианский поступок, как всенародное покаяние в своей тогдашней робости и слабости! Как бы это подняло духовный авторитет иерархии! Но этого не происходит.

Боюсь, что, к несчастью, трудно от них сейчас что-то ожидать. Еще хуже, если они и своих преемников воспитывают в том же духе. Можно лишь надеяться, что со временем к руководству Русской Православной Церковью придут какие-то новые люди, которые смогут вести себя более деятельно, мудро, смело. Церковь должна выступать как нечто единое - верующие и иерархи вместе, только тогда можно надеяться на какие-то утешительные изменения, которые должны коснуться всех слоев религиозной жизни».

("Волга", 1990, № 1)

Неудивительно, что при таком русском, православном мировоззрении Шафаревичу было трудно ужиться с прозападно-либеральной компанией Сахарова, которая во главе с ним самим считала самым главным вопросом прав человека – право евреев на эмиграцию из СССР. «Правозащитником я никогда не был, и этот термин мне чужд, - признавался он. - У меня всегда с подросткового возраста и до глубокой старости сохранялось чувство, что мой народ находится в смертельной опасности. Мое стремление – защитить свой народ, а не какие-то абстрактные ценности» (ТВЦ 19.06.04).

О своей деятельности в комитете он вспоминал следующее: «Я входил в этот комитет, но меня раздражала беспредметность его деятельности. Мне казалось бессмысленным изучать положение с правами человека в СССР, а не бороться за них. Я написал доклад о положении религий в СССР. При подготовке доклада я обратил внимание на то, что антирелигиозные гонения имеют место в любой, без исключения, социалистической стране. Где бы социализм ни проявлялся, в Албании ли, в Китае, всюду происходили одни и те же события: гонения на любую существующую конфессию, преследования верующих, во что бы они ни верили. Это заставило меня задуматься о природе социализма как такового».

Эти размышления привели к написанию трёх статей, вошедших в изданный по инициативе Солженицына сборник «Из-под глыб». С Александром Исаевичем Шафаревич дружески сошёлся, благодаря своей ученице – Наталье Дмитриевне Светловой. В дальнейшем он стал крестным их второго сына, Игната. «Две тысячи у нас в России людей с мировой знаменитостью, и у многих она была куда шумней, чем у Шафаревича (математики витают на Земле в бледном малочислии), но граждански — все нули по своей трусости, и от этого нуля всего с десяток взял да поднялся, взял — да вырос в дерево, и средь них Шафаревич... – вспоминал Солженицын. - Вход в гражданственность для человека не гуманитарного образования — это не только рост мужества, это и поворот всего сознания, всего внимания, вторая специальность в зрелых летах... А ещё Шафаревичу прирождена самая жильная, плотяная, нутряная связь с русской землей и русской историей. Среди нынешних советских интеллигентов я почти не встречал равных ему по своей готовности лучше умереть на родине и за неё, чем спастись на Западе... Глыбность, основательность этого человека не только в фигуре, но и во всём жизненном образе заметны были сразу, располагали...»

Центральная и ставшая хрестоматийной работа Игоря Ростиславовича, вошедшая в «Из-под глыб» - «Социализм как явление мировой истории». В ней он доискивается до истоков социализма - в империи инков и древних восточных деспотиях, таких как Третья династия Ура в Шумере, основанная на строгом учете и контроле трудовых ресурсов и государственном распределении продуктов. По Шафаревичу, основные идеи социализма сводятся к фундаментальной воле к смерти: «уравниловка», ненависть к семье, обобществление всего и вся, тоталитарный контроль — все это формы нежизни, овладевающей жизнью и порабощающей ее. Формула великого математика: социализм — рационально декорированная воля к нежизни.

После ареста и выдворения за пределы СССР Солженицына в феврале 1974 года Игорь Ростиславович написал открытые письма «Арест Солженицына» и «Изгнание Солженицына».

Начиная с «Социализма», работы Шафаревича становятся всё больше известны на западе. М.В. Назаров вспоминает: «Игорь Ростиславович Шафаревич был для русской эмиграции важнейшей фигурой в русском сопротивлении богоборческому режиму на родине. В отличие от многих других, он сочетал в себе и мужество, и яркое национальное самосознание, и научную точность аргументации, и благородные личные качества. Он выглядел как бы "русским дворянином" в довольно разнообразном движении инакомыслящих. Мы в "Посеве" старались публиковать как можно больше информации о его деятельности, также и исходя из принципа защиты гласностью».

Центральной работой Шафаревича стало исследование «Русофобия», принесшее ему и славу в качестве мыслителя и неисчерпаемую ненависть «общечеловеков» во всём мире. Изучая причины Русской Катастрофы ХХ столетия, он во многом опирался на социологическую модель Огюстена Кошена, историка французской революции. Однако, «Русофобия» - работа совершенно оригинальная. В ней с математической скрупулезностью разобрано такое явление, как подчинение абсолютного большинства абсолютны меньшинством, введён в оборот термин «малый народ», противостоящий народу большому и в конце концов терроризирующий и порабощающий его. Не вполне верно этот термин применяется интерпретаторами только и исключительно к еврейскому народу. Скорее можно говорить об антирусской мировоззренческой секте. Но так уже получилось – и не выкинешь этого из истории – что большинство этой секты составляли именно представители «черты оседлости». 

Игорь Ростиславович приводит на страницах «Русофобии» многочисленные «перлы» представителей «малого народа» о русских и России. Досталось и современникам – кумирам интеллигенции: «Галичу (Гинзбургу) куда лучше должен был бы быть знаком тип пробивного, умеющего втереться в моду драматурга и сценариста (совсем не обязательно такого уж коренного русака), получившего премию за сценарий фильма о чекистах и приобретающего славу песенками с диссидентским душком. Но почему-то этот образ его не привлекает».

Само собой, прогрессивное общество, состоящее опять-таки вовсе не из одних евреев, не возмутилось приведенными в книге фактами и цитатами, но возопило против публичного оглашения и обличения их. Чуть позже в США едва не привлекут к суду Солженицына: написать, что убийца Столыпина Богров был евреем – это, сочтено было там, антисемитизм. Что уж говорить о «Русофобии»! В СССР книгу гневно клеймил Сахаров и его единомышленники. На западе научные организации не знали, как теперь избавиться от столь неудобного члена. Американская академия попросила Шафаревича покинуть ряды её членов добровольно, так как механизма изгнания в ней нет. Игорь Ростиславович так и сделает. Только десятилетия спусти и по собственному почину – в знак протеста против нападения США на Ирак.

Тем не менее настоящие ученые, чуждые конъюнктуре, продолжали чтить Шафаревича. М.В. Назаров описывает приезд Игоря Ростиславовича в Германию: «Великий математик оказался очень скромным, в том числе по отношению к своим немецким коллегам. Но те не скрывали своего огромного пиетета, и я, несколько удивленный, спросил одного из них, довольно молодого: почему такой восторг? Ответ был кратким: да ведь это сам Шафаревич! На его лекцию (опять-таки философскую) в большом зале собралось несколько тысяч человек (он выступал по-немецки), – причем в то время уже началась "антисемитская" кампания против И.Р., но немецкие математики ее демонстративно игнорировали. Было заметно, что И.Р. смущался столь восторженным приемом.

Эта скромность отличала И.Р. в общении с любым человеком, он не поражал своей эрудицией и высоким интеллектом, а деликатно соучаствовал в разговоре как бы на равных. В то же время всегда был принципиален в главном, не прогибался перед "прогрессивными" критиками и не поддакивал начальству, оставаясь откровенным "себе во вред". В том числе в "антисемитском" вопросе, который демократические СМИ навязывали ему в гипертрофированном виде. Он просто не мог закрывать глаза на реальность, которую не сводил к еврейскому влиянию, но и замалчивать его отказывался как представитель точных наук».

Для русских патриотов «Русофобия» стала книгой настольной, повлиявшей на мировоззрение многих… «Если во многих других своих работах и высказываниях И.Р. Шафаревич оптимистически утверждает непрерывность христианской традиции русской культуры..., – в "Русофобии" он предпринимает граждански смелую попытку начать разговор о том и о тех, кто осуществлял и продолжает осуществлять не просто разрыв с традицией русской культуры, со всем нашим национально-религиозным прошлым, но и в неслыханных размерах – фальсификацию этой традиции и нашего прошлого.

И. Шафаревич не просто предлагает описание некоего любопытного социально-психологического феномена, – к несчастью, широко распространенного и постоянно "подогреваемого" извне; он даже далеко не все его аспекты осветил в этой работе. Вопрос ставится шире и принципиальнее. Нам кажется, что этой работой наш выдающийся соотечественник включается в начавшуюся уже и на родине дискуссию о виновниках российской катастрофы; об ответственных за продолжающуюся семь десятилетий трагедию русского народа... СКАЗАТЬ ПРАВДУ – в интересах национального самосохранения: вот задача, которую поставил себе И.Р. Шафаревич», - так была представлена книга в Мюнхен в 1989.

Разумеется, такое влияние на русские умы, просвещение их и обращение в русское мировоззрение не могло не встревожить КГБ. В ту пору Андропов провозгласил, что главной опасностью для режима являются не либералы-западники, а русисты. Поэтому продолжает оставаться в лагерях лидер ВСХСОН Огурцов, очередные сроки получают Бородин и Осипов… Леонид Иванович впоследствии вспоминал: «Маленькая деталь. В 1983 году следователь, который вёл мое дело, в заключительном своём слове при подписании 201-й статьи говорил мне, что ещё не поздно раскаяться, и прочее, и прочее... И добавил: имейте в виду, всё кончено... Будем сажать. Я могу вам сказать, кто следующий — Шафаревич».

Лукавый перевертыш Зиновьев бросил лукавый, но по сей день расхожий афоризм: «Метили в коммунизм, а попали в Россию». Неправда. Кто куда метил, тот туда и попал. Зиновьев, глумившийся над Россией в своих ранних сочинениях, и либералы-западники метили именно в Россию. Шафаревич сражался за Россию. Против поработившего её антирусского социализма-коммунизма. Но рвущейся на смену ему антирусской же бандитской «демократии» великий ученый принять не мог также. 

Почти одновременно с солженицынской работой «Как нам обустроить Россию?» он пишет работу свою – «Есть ли у России будущее?»: «Едва только стал к нам возвращаться дар свободной мысли, а уже возник этот страшный, но неизбежный вопрос: КАКОВО БУДУЩЕЕ РОССИИ И НАШЕ МЕСТО В ЕЕ СУДЬБЕ? Как ни отпугивает он своей непосильностью и неразрешимостью, о нем нельзя не думать, от ответа на него зависят ответы на остальные вопросы жизни.

А думать страшно, потому что возникает сомнение, которое жутко и выговорить: ЖИВА ЛИ ЕЩЕ РОССИЯ? Ведь жизнь и смерть народов не так резко разграничены, как у живых организмов. Историческое предназначение народа может быть исполнено, творящая душа может его уже покинуть, а тело его -государство - будет десятилетиями активно: казнить еретиков или покорять соседей. Для великой страны ЖИТЬ - не означает лишь не распадаться на части и сводить концы с концами в своем хозяйстве. Она должна еще осознавать ту цель, ради которой существует, свою миссию в мире. Есть ли сейчас у России такая миссия? (…)

Прошедшие полвека обогатили нас опытом, которого нет ни у одной страны мира. Одно из самых древних религиозных представлений заключается в том, что для приобретения сверхъестественных сил надо побывать в другом мире, пройти через смерть. Так объясняли происхождение предсказателей, пророков:

Как труп в пустыне я лежал.

И Бога глас ко мне воззвал...

Таково сейчас положение России: она прошла через смерть и может услышать голос Бога. Но Бог творит историю руками людей, и это мы, каждый из нас может услышать Его голос. А может, конечно, и не услышать. И остаться трупом в пустыне, которая покроет развалины России».

В то же время выходит ещё одна хрестоматийная работа Шафаревича «Две дороги – к одному обрыву», раскрывающая тупиковость и антирусскость как социализма, так и западной демократии.

В 1990 году Игорь Ростиславович подписал «Письмо 74-х» с протестом против русофобии в "перестроечных" СМИ, в котором говорилось:

«Под знамёнами объявленной «демократизации», строительства «правового государства», под лозунгами борьбы с «фашизмом и расизмом» в нашей стране разнуздались силы общественной дестабилизации, на передний край идеологической перестройки выдвинулись преемники откровенного расизма. Их прибежище – многомиллионные по тиражам центральные периодические издания, теле- и радиоканалы, вещающие на всю страну...

Русофобия в средствах массовой информации ССР сегодня догнала и перегнала зарубежную, заокеанскую антирусскую пропаганду. <…> Русский человек сплошь и рядом нарекается «великодержавным шовинистом», угрожающим другим нациям и народам. Для этого лживо, глумливо переписывается история России, так, что защита Отечества, святая героика русского патриотического чувства трактуется как «генетическая» агрессивность, самодовлеющий милитаризм. <…> «Прогрессивная» пресса, в том числе и органы ЦК КПСС, насаждает кощунственное понятие «русского фашизма»…»

Несмотря на преклонные лета, Игорь Ростиславович не только активно участвовал в общественной жизни, но даже поехал на фронт в Приднестровье, где спокойно ходил простреливаемому мосту, не обращая внимания на свистящие мимо пули. В тот момент он считал себя обязанным быть не на словах, а на деле со своим народом. Нетрудно догадаться, где бы сейчас был великий ученый, доживи он до наших дней…

Он поддерживал попытки русских патриотов противостоять продолжающей геноцид нашего народа антирусской системе. Участвовал в патриотических объединениях, в которых состояли в том числе люди советских убеждений. Шафаревич не отказывался от сотрудничества с «советскими патриотами» в вопросах, касаемых спасения Отечества, но и ни на йоту никогда ни в общественных, ни в личных отношениях не уклонял своих взглядов, высказываясь прямо и нелицеприятно. К примеру о любимом «советскими патриотами» товарище Сталине:

«Сомнения невозможны: Сталин был чудовищем и если существовал когда подлинный "враг народа", то именно он им и был. Память о его преступлениях сохранится до тех пор, пока существует История и нам как воздух необходима вся конкретная правда об эпохе его всевластия (как и о других эпохах нашей истории). Все это необходимо сказать, чтобы ничто подобное не было более возможным. Необходимо, но недостаточно: нужно еще и осмысление всей этой трагедии».

В 2005 году он одним из первых подписал "Письмо 500", обращение к Генеральному прокурору РФ В.В. Устинову в связи с усилившимся применением к русским патриотам ст. 282 УК РФ о "возбуждении национальной вражды" по отношению к евреям.

Размышляя о русском народе в одном из последних интервью, данном Геннадию Старостенко, Игорь Ростиславович говорил: «Избранничество? Я думаю, что это не в русской наследственности, не в наших корнях. Наоборот – у многих из нас в крови готовность к самопожертвованию. Мне рассказывали, как однажды, во время Великой Отечественной, вражеская танковая атака была отбита, – и поворотным в ней был момент, когда один из бойцов с криком «…так вашу мать!» бросился с гранатой под танк. Именно – не клянясь в преданности каким-то высоким идеалам, а вот так, под грубую брань, отдавая душу «за други своя». К этому чувству русских – к их патриотизму – и апеллируют всегда, когда хотят их использовать в собственных интересах.

Вероятность того, что народ всё-таки начнёт свои интересы и права отстаивать, велика, поэтому властям как-то приходится с этим бороться, они ощущают опасность...»

Игорь Ростиславович верил, что русские ещё могут начать отстаивать свои права и был убежден в необходимости этого. «Для народа - катастрофа, если он сдается, пока его дело еще не проиграно, - говорил он. - Но катастрофой может стать и решимость биться до последнего за нечто, чего уже не существует. Как кажется, несуществующим является на данный момент СССР - "Руси" в таком объеме сейчас уже нет. Но после всех ударов и поражений, понесенных русскими в этом веке, история предлагает нам задачу более ограниченную, зато реальную: отстоять "Русь" в тех размерах, в которых она еще сохранилась. Может быть, на это у нас хватит сил?»

Е. Фёдорова

Русская Стратегия