В поисках утраченного величия

Немцев спасли евреи. После второй мировой два еврея спасли немцев. Два - это не так уж мало, когда один еврей уже более двух тысяч лет спасает человечество. "Диалектика Просвещения", конечно, совсем не библия, но она помогла немцам вернуться в общеевропейскую историю, не чувствовать себя полнейшими уродами, неизвестно откуда взявшимися. Адорно и Хоркхаймер нормализовали нацизм в том смысле, что он не из Тевтобургского леса вышел в шкурах и с топорами и не из под Гималаев вынырнул, а является продуктом многовековой европейской культуры, предпосылки чего можно наблюдать еще у Гомеровского Одиссея, но свое оформление он получил в Просвещении, будучи органичной частью ее идеалов. Идеала власти, господства, где знание есть инструмент обеспечения власти, власти над природой, но и над человеком, которая может быть куда более сладостной: см. маркиза де Сада. Просвещенческое знание не обязательно для свободы, равенства и братства людей, но и для власти над ними. Для этого знание должно организоваться вокруг власти, стать единством власти-знания, и образованная элита Германии в большинстве своем чувствовала себя вполне комфортно с Гитлером, пока он вместе с поражениями на фронте не стал терять эту власть. 

Просвещение определило природу как чуждый человеку объект, стихийные силы которого должны быть поставлены под контроль с помощью науки и техники, чтобы в идеале они больше никогда и никаким образом не смели угрожать человеку. Немецкий изощренный в философии разум сумел вполне рационально определить других людей как самые опасные стихийные силы природы, которые могут грозить гибелью. Метеориты и всемирные потопы - редкость во времени и пространстве, а другие люди, которые неожиданно могут хотеть этой гибели, обычно здесь, рядышком. Однако, с помощью современной науки и техники рациональная власть способна определить их заранее и разработать способы поставить под контроль, только относиться к ним надо как к части природы и поступать с ними соответствующим образом. 

Выбрав такую дорогу, Германия должна была стать всесокрушающим военно-промышленным комплексом, эдаким государством-заводом, где все будут принимать участие в производственном процессе, цель которого - окончательная победа над чуждой и опасной человеческой природой. Просвещение, оно не требует обязательно выбирать путь Канта, можно пойти дорогой маркиза де Сада, и это тоже будет рациональный выбор. К примеру, Аушвиц - вполне рационально оправданный и столь же рационально организованный способ устранения навсегда наиболее опасных для власти человеческих особей. Таким образом, германский нацизм - не есть восстание против разума кучки безумцев, захвативших власть, но есть продукт разума, у которого нет других границ, кроме своих собственных, то есть это вполне просвещенческая рациональность, стремящаяся к власти-знанию. Когда первый этап будет завершен, остальная природа также будет поставлена под контроль могущественной наукой и техникой в руках вечной власти.

Не вышло, просто потому что наука и техника в руках противников оказалась мощнее и заводы производительней. Но как там у Ницше говорилось: "Жизнь - это попытка. Еще раз". Кто следующий на этой дороге? Долгое время претенденты появлялись на ней исключительно местные и даже экзотические и потому неопасные, но тут Россия двинулась из модерна в постмодерн и вполне в этом преуспела: советское общество демонстративной морали и с претензией на символ равенства и справедливости во всем мире превратилось в нечто неопределенное, где перемешаны куски права, морали, обычаев, традиций, желаний и т.п. Вместо единообразных производственных коллективов, бывших стержнем советского общества, на просторах России возникло множество замкнутых коллективов часто чуждой друг другу природы. После советской привычной ясности сложилось общество, в котором всем было неуютно, откуда норовили сбежать, переместиться в пространстве или во времени. В пространстве, то есть в некий другой обустроенный мир, доступно немногим, а вот во времени, в принципе, может любой. 

Постмодерн вообще обожает реконструкции, но они обычно на обочине, являются факультативом, отдыхом после основной жизни, тогда как в России реконструкции стали поиском утраченного смысла для всего общества, и оно разбрелось по реконструкциям. По реконструкциям в поисках утраченного величия. Оно же было прямо тут, совсем недавно, когда в мире всего два места есть, на которые весь мир оглядывается: Вашингтон и Москва. Нет, вернее: Москва и Вашингтон. Ну, не важно, главное, что это осталось в живой памяти людей, а не только в исторических книжках. Значит, не забыто, как оно было, и его можно еще вернуть, это величие. 

Любая реконструкция - это всегда перфоманс, предполагающий зрителя и на него рассчитанный, на зрителя, который в зале. Москва искала реконструкции, которые больше завораживают, лучше, так сказать, "вставляют". И обнаружила - это те, что с настоящей кровью и смертью, как было в императорском Риме. Реконструкции, где тысячи участников и кровь. Вторая чеченская была первым представлением, где разыгрывалось действо Великой Отечественной на ограниченной территории. Все в натуре: штурмы, бомбежки, геройства, предательства, пытки, убийства… И вся страна у телевизоров, соответственно. Какой сериал сравнится?

- Да никакой. И в финале противник повержен, как положено по сценарию. 

Российскому обществу чеченское действо вштырило знатно, но в мире оно особо не прозвучало, не отозвалось, потому на собственных задворках происходило - такого в мире есть и покруче. Грузинское должно было стать масштабней, но те ушли в отказ. И тут Украина нарисовалась со своим майданом - как было не воспользоваться. 

Крым россиянам пришелся по вкусу, правда, только лишь как водевиль, который забавен, конечно, но пресноват. Режиссеры-сценаристы предусмотрительно прицепили к нему Донбасс, чтоб интерес не угасал пока они готовят новое действо. 

Сирия вообще народ не впечатлила: да, она у мира на виду, но игроков там до кучи, и все это где-то у антиподов, потому ни черта непонятно. Белорусы итак совсем свои, остаются хохлы, которые тоже свои, но вредные. Могли внезапно казахи оказаться новым Крымом, но там Китай сурово брови хмурил, и пришлось отползти. 

В общем, в отсутствии альтернатив на сцене Украины разыгрывается суперперфоманс: "Великая Отечественная сразу сорок пятый". Украинцы, само собой, нацисты, а россияне их денацифицируют. Понятно, что нацистов там не больше, чем в Москве, но это же игра, им такая выпала роль, остается смириться и получить удовольствие. Как там главный режиссер-сценарист заботливо произнес: "Нравится - не нравится, терпи моя красавица". 

Украина в ответ взялась воевать Великую Отечественную с самого начала и на полном серьезе, то есть не как игру, а как войну, и тем самым первоначальный сценарий испортила. Так не договаривались, но хуже всего то, что страны Запада, которым надлежало внимать действу в качестве зрителей, чтобы дождаться и пережить катарсис от заранее известного финала, принялись дружно помогать Украине вести эту ее настоящую войну. 

Для Москвы слово "война" под запретом. Постмодерн - знаковый мир: что чем называется, то тем и является. Настоящее в нем то, что всем говорится и показывается, потому на деле только оно имеет реальные последствия. Короче, реальность - это восторжествовавший, победивший на публичных аренах рассказ, нарратив, а факты, они там, где им и положено быть: на сцене за задником, в пыли, для архивных крыс потом. Отсюда Москва: мол, Запад - нарушитель конвенции, потому здесь не война, а симулякр, ибо большие ядерные державы настоящих войн не ведут. Запад в ответ, что все-таки и со стороны Москвы война, пусть с добавлением слова "конвенциональная", но уже война и даже с военными преступлениями. Москва, мол, если б Запад не лез в этот спор славян, то все бы давно закончилось, а Запад, что он и не лезет в этот спор, но только помогает жертве агрессии, по справедливости, а Москва, что…

То есть Украина просто воюет, а Москва и Запад в своих словах и действиях очерчены "меловым кругом", за который боятся заступить во избежание вселенской катастрофы, и они ведут замысловатый поединок, где противника надо принудить к поражению, не позволяя ему перейти черту.

Если меряться ресурсами, то положение Москвы в этом поединке еще безнадежней, чем тогда у Гитлера, но в мире постмодерна слова бывают важнее денег и пушек. И тут ее шанс. Если в России нарратив государственной власти в публичном пространстве господствует почти тотально, то публичные арены на Западе по определению предполагают конкуренцию и смену нарративов, значит, доминирование проукраинского на авансцене никак не навсегда, и можно подождать пока обществу там наскучит этот однообразный спектакль, который вдобавок стоит так дорого - война слишком скучная повседневная работа для постмодерного зрителя. Это украинское общество из-за войны вернулось в модерн, где оно сосредоточенно делает свою каждодневную военную работу, но со стороны смотреть на нее надоедает: зрителю нужны эффекты, образы, шокирующие впечатления, а сотни убитых каждый день - это статистика. Не впечатляют даже очередные разрушенные города, просто потому что они очередные. И потом, вон в Турции природа сколько народу разом поубивала. 

Зеленский и команда понимают опасность и делают все, чтоб сохранить украинский нарратив в центре внимания западного общества, но постмодерн живет новизной и не может иначе. Однако и в России такой же постмодерн рулит. Не везде, конечно, но в больших городах точно. Люди там совсем не хотят, как украинцы, в окопы и под бомбы. Нет, война лучше смотрится с экрана. На роль гладиаторов есть поселковая Россия - им хорошие деньги обещают, пусть воюют, - а цивилизованные люди, что на Западе, что в России, могут относиться к этому только как к спектаклю, к игре. Будто футбол, только круче. И если режиссеры-сценаристы вдруг, по примеру Геббельса, объявят что-то вроде тотальной войны, то их просто не поймут, потому так не договаривались. 

Им тоже, как нормальным зрителям, требуется экшен: бесконечные Бахмуты с Соледарами не впечатляют, как и экранные головы с рассказами про Варшаву за час. И их терпение нельзя сценаристам слишком долго пытать: нужна, наконец, картинка, пусть не из Киева, но хоть какая-то вдохновляющая, чтоб закончить спектакль, отложив, так сказать, поиски величия. После можно будет с Западом договариваться, потому что цивилизованные люди всегда могут договориться.

Кстати, неплохой перфоманс получился, скажут они потом, а то скучно на этом свете, господа.