Убийцы и пистолеты стреляют сами по себе. (Сплетение трагедии и комедии)

Убийцы и пистолеты стреляют сами по себе.

             (Сплетение трагедии и комедии).

Виктор – сотрудник Особого отдела дивизии.

Осташов – сотрудник Особого отдела дивизии.

Евгений Михайлович – шеф (полковник) Особого отдела дивизии.

Овсепян – шеф (генерал) Особого отдела армии в г. N. в Восточной Германии

   Домой Виктор попал утром, когда приехал из Мейсена, но, не успев даже принять душ, как его срочно вызвали в отдел. Возле отдела стоял БТР. Отдел был забит автоматчиками. Шеф по ВЧ разговаривал с генералом Овсепяном. По лицу Евгения Михайловича и его словам: так точно, товарищ генерал, так точно, товарищ генерал, упустили, не доработали, Виктор понял, что Овсепян распекал шефа.

   Через несколько минут в кабинете появился Осташов.   Евгений Михайлович выпроводил автоматчиков за дверь, достал лист бумаги из сейфа и протянул Осташову.

   - Твой?

   Осташов быстро пробежал глазами по листу.

   - Не может быть!

   Свои актерские способности Евгений Михайлович использовать не стал, поскольку произошедший ночью случай грозил не только Осташову, но и ему в первую очередь.

   - Может, - сказал он, даже не выматерившись на Осташова, так как смягчить последствия случая в том плане, который уже разработал шеф, мог только Осташов.

   - Два трупа. Муж и жена, а жена еще и беременна. Это же…

   Актёрские способности все-таки прорвались. Шеф вскинул руки вверх. Этим он показывал, что там, на верху, все уже известно и нужно побыстрее соображать, как выходить из-под удара, а то, что удар может пройтись по погонам его и Осташова, ни тот, ни другой уже не сомневались.

   - Да ведь я только вчера, - начал Осташов, - завербовал его.

   - Придержи язык.

   Виктор понял, что нужно выйти. Шеф о чем-то хотел договориться с Осташовым. Договорённости шефа и Осташова стали известны Виктору буквально через два часа, но их последствия он запомнил на всю жизнь.

   Ситуация была для Виктора знакомой. Кто-то сбежал из части с оружием. Это случалось и при том не редко. От таких побегов страдали, как правило, немцы. Убийств немцев советскими солдатами с использованием оружия было не мало. Советская сторона и немецкая старались их скрыть. Порой это удавалось, но иногда убийство вызывало даже бунт целых деревень.

   Местонахождение «бегунка» вычисляли буквально на второй, третий день, поскольку голод заставлял его взламывать магазины или грабить на дорогах. По этим «следам» и находили «бегунка». На его поимку направлялись автоматчики, БТР и даже два, три танка. Привлекались и немцы, но они подставляли под пули не людей, а собак. Овчарок.

   Виктор ожидал Осташова, время от времени поглядывая на автоматчиков в БТР. Сидели они молча, сжав двумя руками автоматы. Понимали, что впереди не прогулка.

   Из костела доносилась музыка. Штиммель играл на органе, но кроме музыки существовал другой мир, в который нужно было сейчас ехать и выбраться из него можно было либо живым, либо навсегда статься в нём.

   БТР с автоматчиками шел впереди. «Опель» с Виктором и Осташовым за ним.

   - Ну, сволота, - говорил Осташов. - Я тебе покажу.

    Монолог был длинным и жестоким.

   - А почему он сбежал? – спросил Виктор

   - Да я откуда знаю. Я еще с ним не говорил, но поговорю. Вот сволочь. Два трупа и баба беременная. Два рожка. Шестьдесят патронов. Это шестьдесят человек угробить можно.

   Виктор знал Осташова и то, что он нагнетал злость, настораживало его. Осташов умел беречь свои нервы и красавицу жену с длинной до пояса косой.

   Небольшой лесок, которых находился возле деревни Хоенляйпиш, находился в оцеплении автоматчиков и БТР.

   «Охота, - подумал Виктор, - начинается охота на человека. А если бы вместо того парня, там находился сын генерала Овсепяна? Все было бы также или по-другому?».

   Виктор посмотрел на Осташева, который устанавливал пулемёт на бронетранспортёр.

   - Осташов, - позвал Виктор, - а если бы там находился твой сын? Или сын генерала Овсепяна? Ты бы тоже устанавливал пулемёт?

   - Заткнись, - отрубил Осташов. – Об этом мы с тобой поговорим, когда у нас будет время, а для того, чтобы оно было, я и устанавливаю пулемет. Ты пистолет и автомат на боевой поставь. Лучше будет.

   Он соскочил с БТР и позвал майора, командовавшего рассредоточением солдат вокруг леска.

   - Немцы с собаками выехали?

   - Да.

  Немцы в таких случаях привозили дюжину обученных овчарок. Ставили их на расстоянии десяти метров друг от друга и запускали в лес. Стреляй, не стреляй овчарки шли напролом и выходили на стрелка, а что оставалось потом от стрелка, лучше не говорить. Это случалось не раз. Только однажды, когда немцы привезли овчарок, и предложили одному генералу, который прошел всю войну, запустить собак, генерал отказался, сказав: я сам пойду к нему. Пошел, и вывел.

   Осташов не нервничал. Он спешил.

   - Где эта сволота? – спросил он майора.

   - На полянке залег. Все время прямо и выйдете на него.

   - Вы с ним переговаривались?

   Снова однозначное» да». Чем оно было вызвано? То ли майор устал от нервного напряжения, то ли страх сковывал его мысли, то ли ему не раз приходилось участвовать в таком деле. По крайней мере, то, что сбежавшие стреляли и в своих, ему, видимо, было известно.

   - Он что – ни будь, отвечал?

   Задав этот вопрос, Осташов отвёл майора в сторону. О чем они говорили, Виктор не услышал, но, судя по лицу Осташова, разговором тот остался доволен.

   - А теперь вперед. Поговорим!

   Осташев выгнал солдат с БТР, взял автомат у одного и запрыгнул в БТР, Виктор за ним.   Реакция Осташова была неожиданной.

   - А ты зачем? – заорал он. - Под пулю хочешь. Я сам.

   - Только вдвоем, - ответил Виктор.

   - Да, на хрена, ты мне нужен, - орал Осташов.

   Он старался выгнать Виктора с бронетранспортера, а это настораживало.

   - Ты что и вести БТР будешь, и стрелять?

   Таким разъяренным Осташова Виктор еще не видел. Осташову пришлось смириться, поскольку непонятная ссора между ним и Виктором стала вызывать недоуменные взгляды офицеров.

   БТР прошел через чащобу кустарников и остановился, когда Осташов увидел прапорщика, сидевшего на полянке и стаскивавшего сапоги. Рядом валялся автомат. Прапорщик не вскочил. Поднял голову, потом опустил и снова принялся стаскивать сапоги.

   - Не пугай его, - сказал Виктор, - парень, видимо, понял, что из леска ему не выбраться. Мы его живьем возьмем.

   - Ты свое видимо оставь при себе. А, ну встать, - заорал Осташев, - автомат в сторону и ко мне. Руки подними вверх. Да, ближе, ближе. Не бойся. Стрелять не будем.

   То, что произошло дальше. Виктор не ожидал. Прапорщик, оставив автомат, с поднятыми руками направился к ним. Одна нога была в сапоге. Он прихрамывал. Другой сапог он вместе с портянкой нес в руке и все время смотрел на Осташова, то и дело, вздергивая рукой вверх, в которой он держал сапог и портянку.

   Осташов вскинул автомат и трижды прицельно выстрелил в него.  Прапорщик стал заваливаться на бок, не переставая вздергивать вверх рукой с зажатым сапогом и портянкой.

   Виктору показалось, что было не три выстрела, а тридцать три. Он попытался броситься на Осташова, выбить автомат, но ноги словно приросли. Вместо броска он с недоумением, перемешанным со страхом, посмотрел на Осташово.

   - Ты что сделал, - охрипшим голосом спросил Виктор. – Он же шел сдаваться и не думал стрелять.

   - Он не думал, зато я думал, - ответил Осташов, - а думать нужно всегда, даже если тебя пирогами угощают.

   Он выскочил из БТР, вынул из кармана платочки, завернул в них руки, взял автомат прапорщика и трижды выстрелил в БТР.

   - Теперь порядок, - сказал он. – Парень стрелял в нас, а я отбивался. Кто первым стрелял, а кто последним, ни одна собака не докажет Человека нет и дела нет. Это мой агент, которого я вчера завербовал, - зло пояснил он Виктору. – Если б я его не убил, он на следствии сказал бы, что он мой агент, а что бы мне навесили. Ты кого вербуешь. Тех, которые убегают и в немцев стреляют. И по моим бы погонам прошлись, да и по погонам Евгения Михайловича тоже. Козел. Оставил записку: хочу служить Советскому Союзу, и умотался из части.

   Два трупа за ним. Три. Пусть теперь послужит Богу. Тебе поясню. Никому не слова. Скажешь, что прапорщик первый начал стрелять. Вон и отметины на БТР. Будешь, говорить обратное, для тебя хуже, потому что твои слова против моих слов и шефа. Дело мы его с Евгением Михайловичем сожгли. Никто не узнает, что он был нашим агентом. Вот такие дела. То, что сбежал, пусть отвечает командир части. Мы чистые. Понимаешь чистые. Немного пыли, но стряхнем. Если бы мы его взяли живым, то немцам пришлось бы объяснять, что он свихнулся, а для них больше успокоения в мертвом русском, чем в сумасшедшем. Они довольны нашей кровью, а не нашими отговорками.

   Осташов был прав в одном. Всех, сбежавших из воинских частей, расстреливавших гражданское население, объявляли психически больными и отправляли в Союз.

   - Ну-ну, - Осташов потрепал Виктора, который никак не мог прийти в себя от такого поворота событий. – За ним же кровь, а не конфеты и пряники. Я же не невинного убил, а того, кто сам убивал. По-твоему, нужно было брать его живым и тащить на суд, а что было бы на суде. Вечная психиатричка. Представь, как это здоровому мужику всю жизнь просидеть среди дураков. Вот, если бы это тебя коснулось, то, чтобы ты выбрал. Конечно, психиатричку. Надежду на то, что когда – ни будь, да выйду, а до когда – ни - будь ты бы уже дураком стал. Ты постепенно сходил бы с ума. При том не просто сходил бы с ума, а с пониманием, что ты сходишь с ума. Поставь человека перед выбором: пытки или расстрел. Выберет пытки, а когда его начнут пытать, выберет расстрел. Интеллигенты горланят о выборе, но когда такого горланящего интеллигента начнет медленно и долго жевать крокодил, он будет горланить о другом: быстрее жуй, живьем, всего и сразу. Хреновая философия? Да это не философия. Это человеческая природа боли и терпения. Страдать и мучиться, пока хватает терпения, а когда терпения нет, то…, - Осташов развёл руками. – Отвлеклись и довольно.

   - Тебя с шефом связывает кровь этого парня, - сказал Виктор.

   - Может, поговорим еще о совести?

   - Шеф организовал, а ты убил.

   - Вот и скажешь Овсепяну. Так и так, товарищ генерал. Евгений Михайлович организатор, а Осташов -  исполнитель. Организатору дают больше, исполнителю меньше. Поехали, он пусть лежит. Солдаты заберут. Смотри только в истерику не ударься, а то подумают: особист из-за страха чокнулся.

   -На шефе и тебе кровь этого парня, - твердил Виктор.

   -Послушай, - шёпотом сказал Осташов. – А то ведь я и тебя. Скажу он уложил тебя. - Он сделал движение рукой в сторону автомата прапорщика.

   - Не успеешь.

   После возвращения в отдел, Виктор и Осташов зашли в кабинет Евгения Михайловича. Штиммель все играл на органе, Виктору было жутко от мысли, что смерть человека не вносит никаких изменений в мир.

   - Ты пока выйди, - приказал шеф Виктору.

   - Пару слов, Евгений Михайлович. Я знаю все, но убрать, вы меня не уберете. Не те обстоятельства.

   Речь Виктора Евгений Михайловичу не понравилась, но он был артистом, поэтому и решил сыграть роль невинного человека. Дальше в зависимости от обстоятельств вносить коррективы, но какие Евгений Михайлович пока еще не знал, как не знал, что за обстоятельства ждут его. А обстоятельства оказались настолько неожиданными и непредвиденными, что он вконец испортил отношения с начальником политотдела Калмыковым и чуть не загремел под суд.

   - Да, о чем ты говоришь! Что мы сделали?

   Шеф вначале улыбнулся Виктору, потом уставился на Осташова, чтобы выдать ему бессловесную информацию: ты что же, подлец, все ему рассказал!

   Осташов улыбаться не стал. Ситуация не располагала. Он уставился на Евгений Михайловича. Его информация шефу была посильнее: а ты, что думал, тварь, я один буду отдуваться?

   Неизвестно до обмена, какими любезностями добрались бы шеф и Осташов, если б Виктор не направился к двери.

   Открытый текст Виктора и его спокойный уход расстроили Евгения Михайловича. Он даже растерялся и вместо обычной команды, которая заключалась в том, что он зачастую обращался к сотрудникам, как к собакам: капитан ко мне! майор ко мне! - выдал: эй!

   Крик: эй! подействовал на Осташова.

   - Это Вы мне, Евгений Михайлович?

   Виктор все также спокойно продвигался к двери и Евгений Михайлович дополнил крик: эй: криком: ты куда! стой! Может быть, дело дошло бы и до: руки вверх, если б Осташов не стабилизировал ситуацию. Он стал у двери. Конечно, можно было потягаться с Осташовым, но это происходило в отделе, который был забит не только сотрудниками, но и войсковыми офицерами. Кроме того, что не знал Евгений Михайлович, к отделу подтягивался Калмыков.

   Начальник политотдела шел с папочкой, которая отличалась от папочки Евгения Михайловича не тем, что папочка Калмыкова была потоньше, а папочка шефа особого отдела пухлее, а названиями. Если у Евгений Михайловича на папочке было написано «На всякий случай», то у Калмыкова «Для всякого случая».

   Что ни говори, но и тот, и другой, несмотря на вражду, были все-таки родственными душами, поскольку считали, что без компромата друг на друга они не ужились бы. В этом плане они были совершено правы, поскольку компромат друг на друга уравновешивал их отношения.

   В папочке Калмыкова были новые сведения на начальника особого отдела. Вчера Василий Павлович, секретарь Евгения Михайловича, который работал по принципу: один хозяин хорошо, а два лучше, доложил Калмыкову, что шеф особого отдела взялся за старое и начальник политотдела снова оказался в положении «скотина Калмыков». Такая характеристика, конечно, его не устраивала, и он решил заткнуть рот Евгению Михайловичу раз и навсегда. А раз и навсегда касалось того, что Вера Ильинична, жена шефа, тайком подготовила новый контейнер с немецким товаром для отправки в Союз, который нужно было бы поделить, но…

  Характеристики, которыми Калмыков награждал Евгений Михайловича и его жену в основном были построены на отборном мате.

   Если б Калмыков знал, что его ожидает в отделе Евгения Михайловича, то он не то, что прошел бы мимо отдела, а пролетел бы. Возможно, что даже с молитвой, несмотря на то, что по натуре был атеистом.

   Преграда в виде Осташова успокоила Евгений Михайловича. Он вытер лоб, но не платком, а первым попавшимся под руку. А первое, что попалось под руку, была копировальная бумага для пишущей машинки. Лицо и руки Евгений Михайловича стало сине - черными.

   - Это чьи руки? – спросил он, удивленно рассматривая свои.

   - Да это Ваши руки, - сказал Осташов.

   Евгений Михайлович хмуро посмотрел на Осташова: что ты мелешь, паскуда, откуда у меня могут быть такие руки?

   - Ваши, Ваши, - продолжал Осташов.

   Чтобы лишить шефа сомнений, он выдал то, что окончательно выбило Евгений Михайловича из колеи.

   - Вы же копиркой утерлись. И на негра стали похожи.

   Сравнение добило шефа, он вместо того, чтобы очистить хотя бы лицо собственным платком, заорал:

   - Секретарь, ко мне!

   Василий Павлович, увидев лицо шефа, попытался зашевелить губами, но если его губы не шевелились при нормальном лице Евгения Михайловича, то, как они могли зашевелиться при таком.

   - Полотенце, - рявкнул Евгений Михайлович.

   Секретарь метнулся к двери. Новый крик остановил его.

   - Да не сухое, а мокрое. И дверь запри с наружи. У нас тут оперативная обстановка.

   Василий Павлович от страха перепутал последовательность действий.

   - Так это, – зашептал он. – Что сначала? Полотенце или дверь закрыть?

   Игра нервов. Чувство, которое Виктор испытал, когда брат разбился на машине. Он смотрел на искореженный кусок железа, кровь на сиденьях и хохотал, пока жена брата Люся не плюнула ему в лицо.

   Щелчок ключа снаружи привёл в замешательство Осташова, когда он понял, что его с шефом и Виктором закрыли.

   Игра нервов продолжала раскручиваться.

   - Это, как же, отсюда…

   Неполноценную речь Осташов дополнил полноценным поступком. Страдал ли он боязнью замкнутого пространства, кабинет был закрыт снаружи, и вырваться из него можно было, по мнению Осташова, только с боем, или что-то другое повлияло на него, но он сработал, как говорили потом в отделе, как настоящий контрразведчик, а не как пехотный офицер.

   Сотрудники, как правило, носили пистолет в кобуре, которая располагалась под левой мышкой. У Осташова был свой способ. Кобуру он пристегивал с внутренней стороны ремня и располагал ее между промежностью.

   «У вас дедовский способ, - говорил он сотрудникам, - а у меня модерн». «Так это же, - отвечали сотрудники, - нужно вначале расстегнуть ширинку, потом выхватить пистолет, а если вместо пистолета выхватишь этот…Чем стрелять будешь».

   Осташов и сам понимал, что в таких случаях стрелять не чем, но говорил, что главное это напугать противника видом нового оружия.

   Осташов расстегнул ширинку. Шеф с недоумением посмотрел на него. Все действия Осташова говорили о том, что он перепутал кабинет с туалетом, о чем ему и хотел сказать Евгений Михайлович, но не успел.

   Осташов выхватил пистолет и прицелился в замочную скважину.

   Он проходил снайперские курсы, поэтому в успехе не сомневался, но он не знал, кто подглядывал в замочную скважину. Выстрел вдребезги разнес замок. Послышался совсем не мужской крик «ой, мама», дверь распахнулась, через проем в кабинет прямо под ноги Евгения Михайловича вывалился Калмыков с папочкой «Для всякого случая», которая по центру была прошита пулей из пистолета Осташова.

   Калмыкова спасла секунда. Среди сотрудников отдела был потом слух, что после выстрела Осташова Калмыков тайком ходил к Штиммелю в костёл, спрашивал, кто из святых отпустил ему «секунду» и ставил свечки.

   Евгений Михайлович оказался, как и следовало ожидать, в курсе походов начальника политотдела в костел, и каждый поход отмечал в своей папочке палочками, чтобы потом предъявить эти палочки Калмыкову.

   Появление нового лица еще больше обескуражило Осташова. Хотел ли он положить пистолет в кобуру или просто засунуть за пояс, но как-то так получилось, что ствол нацелился на Евгений Михайловича.

   Шеф от такого поворота событий также потерял полноценную речь, а поэтому и перешел на отрывочную:

   -Ты, это, куда, в кого?

   Отрывочная речь, которую Евгений Михайлович постоянно пополнял новыми словами; зачем, за что? - оборвалась, когда он от нервного напряжения рухнул на Калмыкова.

   Калмыков уже встал на четвереньки, но от удара Евгений Михайловича снова вернулся в прежнее положение. В этот раз Евгений Михайлович вскочил быстрее, чем в случае с членом Политбюро Пельше, которого он случайно (споткнувшись) завалил на порожках, но лучше бы он это не делал.

   Калмыков поднимался с такой обидой и с таким матом на Евгений Михайловича, что даже войсковые офицеры, услышав такую речь от Калмыкова, вытянули шеи, обычно они втягивали шеи, сейчас вытянули, чтобы убедиться, что оратором был не кто - нибудь, а именно начальник политотдела.

   Мат Калмыкова оборвался, когда он увидел склонившееся над ним сине-черное лицо. Хотя Калмыков и охотился с немцами на кабанов и считался человеком храбрым, но здесь он снова выдал совсем не мужской возглас: ой, мама!

   Мокрое полотенце пришлось кстати. Евгений Михайлович с таким остервенением обтер лицо Калмыкова, что Калмыков неделю не мог бриться от вскочивших на лице прыщиков.

   «Ну, су..а, - говорил он, - Не полотенцем обтирал, а наждаком драил».

   Безусловно, это была не краткая речь, а очень длинная и при этом совершенно точная. К кратким речам Калмыков прибегал только на вечеринках с немцами: Freundschaft (дружба). Trienken (пить)

   В чувство Калмыкова привели быстро. Он затравленно озирался, пытаясь понять, что же произошло. Евгений Михайлович попытался выровнять ситуацию. Он пояснил Калмыкову, что выстрел был случайным.

   - Пистолет выстрелил сам по себе? – спросил Калмыков.

   Евгений Михайлович не нашел ничего лучшего, как ответить:

   - Ну, да!

   Калмыков с таким ответом не согласился.

   - Пистолеты стреляют сами по себе?

   Евгений Михайлович никак не мог нащупать правильный ответ.

   - Ну, да!

   - А на хрена тогда наша партия держит многомиллионную армию, если пистолеты стреляют сами по себе? – припечатал Калмыков. – На хрена тогда ты со своими сотрудниками, если пистолеты стреляют сами по себе

   - Так тогда не только я на хрена, но и…

   Закончить речь Евгений Михайловичу не удалось. Начальник особого отдела оказался политически безграмотным офицером, который думает, что……

   Словом, давняя мечта Калмыкова о лекции, которую он так хотел прочитать Евгений Михайловичу и его сотрудникам, удалась.

   Евгений Михайлович попытался реабилитироваться.

   - Ну, не сам по себе, а это…сбой.

   - Так ты ж говорил: сам по себе?

   - Сбой!

   Калмыков не хотел менять вопросы, а Евгений Михайлович ответы. Шеф оказался послабее Калмыкова, несмотря на многолетнюю практику допросов, потому что это был первый случай в его жизни, когда не он допрашивал, а его.

   - А в кого стреляли? – мягко спросил Калмыков.

   - Да ни в кого! – твердо ответил Евгений Михайлович.

   Калмыков спросил еще мягче.

   - Вы уверены в этом?

   Евгений Михайлович ответил еще тверже.

   - Абсолютно.

   Со стороны этот разговор можно было принять за дружескую беседу хороших знакомых.

   - А в кого метили?

   В голосе Калмыкова завибрировали металлические нотки, которые стали пропадать в голосе Евгения Михайловича. Он уже понимал, к чему ведет Калмыков, но перехватить инициативу ему никак не удавалось.

   - Да ни в кого!

   - В этом Вы тоже уверены?

   - Абсолютно.

   - А почему промахнулись?

   - Так если б мы знали…

   Евгений Михайлович осекся, но Калмыков успел ухватить направление движения его мысли.

   - Что, если б мы знали?

   От допроса Калмыкова Евгений Михайлович начинал терять терпение, но вместо него он потерял голову, когда Калмыков подвел итог.

   - Вы знали, что за дверью стоял начальник политотдела!

   - Да, как я мог знать, если дверь была закрыта!

   - Вам сообщили.

   - Зачем?

   - Чтобы Вы знали, кто стоит за дверью.

   - Кто и как сообщил? По телефону.

   - Нет. У Вас специальные методы.

   Шеф понял, что Калмыков хочет повесить ему, если не заговор против высокого партийного работника, то, по крайней мере, покушение.

   Неизвестно, как бы развивались дальнейшие события, если бы не приехал генерал Овсепян.