Сага о Бугряновке. Гл.1 Исход

      На днях, отмечая выздоровление от ковидной пневмонии, прогулялся по следам своей былой козоводской славы. Когда-то, еще совсем недавно, мой городской домишко в несколько сот кв. м стоял на самом краю города, потом овраг с остатками взорванного дота времен войны и почти бескрайнее дикое поле с перелесками, оврагами и прочими уютными местечками, где козы, которых завели для детей в качестве протеста против отравы из супермаркетов под названием «еда», любили играть со мной (или детьми) в прятки.

     И, батюшки, что сейчас там! Ну про горы мусора уж молчу: какого б немца запустить на окраину нашего города – помер бы, сердешный, от такого ужаса экологии. Вот почему наш человек так любит гадить? Как обычно, есть несколько моих противоречивых версий, но сейчас разговор не о том. А о не менее кошмарных «коттеджиках», которые всем своим видом стараются «чтобвсекакулюдей», но из-за этого старания и получается весьма карикатурно и пошло.

     Короче, пропало поле. На очереди Плутовая Балка (какой провидец дал ей такое название много лет назад?), простирающаяся параллельно ул. Триумфальной (какое, однако, глубокомысленное сочетание получилось!), на которой обитают московский прокурор, а по совместительству местный ломбардьер (содержатель сети ломбардов); бывший местный военный начальник, который любил хвастаться тем, что ему столичные проверяющие предлагали трех срочников в обмен на одного из его временно подданых, но по фамилии Лакеев; пары зам. губернаторов, в сущности не таких уж и плохих (на общем фоне); нефтяных и газпрём. экс-магнатов; и многочисленных детей среднего возраста, нет, не Шмидта, а порядочных бл… (пардон) людей.

     И вот на окраине такого велико- и благолепия затерялся наш особнячок (Как он стал нашим – это отдельная и очень смешная история). Но справедливости ради должен отметить, что очень понимаю прочих обитателей села триумфаторов, когда стая ехидных коз выходила из леса, в который переходил мой, тогда еще на полгектара, землеучасток, но уже с другой стороны, совсем неожиданной и своим поведением демонстративно озвучивала анархистский лозунг «Мир хижинам, война дворцам!». Нет, ну поначалу я, конечно, инструктировал этих милых, всепонимающих животных, как надо себя вести и куда можно и нельзя гулять, когда сами по себе. Они с готовностью кивали головами, но потом зорко следя прищуренным глазом за моим исчезновением по неотложным делам, короткими перебежками неслись галопом туда, куда нельзя. Реинкарнация моей дурной наследственности.

     А какой флёр настоящей пейзанской жизни источал наш, запрятанный в полу-лесной чаще, козлятник ранней весной, когда прозрачные ручейки талой водички пролагали себе путь мимо этого произведения партизанского искусства в каньон, где в определенный момент поселился начальник легендарного курского вокзала.

    Чес.сказать, прежде это был миленький лужок в овраге, который периодически затапливала паводком страннозабытая отцами города магистраль водозабора, категорически не признаваемая коммунальщиками, однако упрямо функционирующая до очередного прорыва, и тогда уж превращающая в Венецию скромные строения ж-д. начальника.

     Я как-то спросил новоявленного соседа – а оно стоило того, это место под солнцем, затененным овражьими деревьями? Ответ был до того романтичным, что я аж всхлипнул от восторга: «Паш, я всегда мечтал жить в КАНЬОНЕ!». Правда, потом романтичный предводитель ж.д. транспорта всея области таки построил не только отводные каналы, но и бетонную стену, украшенную изнутри мозаикой на манер подземных переходов с изображением а ля «наш паровоз вперед летит, в коммуне остановка…» (под коммуной, я так понимаю, швейцарский кантон имелся в виду).

    Козы тож, пробираясь по лесу мимо всего этого великолепия, в определенный момент останавливались и с видом истинных ценителей монументального искусства изучали через колючую проволоку этот безусловный шедевр соцреализма, беззвучно содрогаясь в пароксизме неудержимого хохота, что, конечно, сказывалось на количестве и качестве надоенного потом молока. Соответственно и дети, впитавшие в себя с козьим молоком изрядную долю ехидства и нонконформизма, растут сейчас достойными защитниками светлого будущего нашей страны (большое искушение здесь приложить образчик школьного сочинения моего младшенького, но пока воздержуся ради и без того уже размытой цельности повествования).

     Итак, теперь вы понимаете назрелость и перезрелость момента эвакуации в деревню бывшего хобби и будущего бизнеса, особенно, когда изначальные две козы выросли во вполне уже приличное стадо и не собирающиеся останавливаться на достигнутом рубеже? Но прежде, чем перейти ко второй части главы, описывающей вторую стадию эмиграции из одной жизни в другую, я все же изложу историю одного убийства.

     Смутно догадываясь о необходимости для продолжения породистого рода наличия особи мужеского пола, мы малость перестарались в этом вопросе… не в смысле продолжения семейного клана – тут скорее недостарались, учитывая мой мощный генетический потенциал и приобретенные практические навыки родовспоможения на дому, минуя врачебный персонал), а в количестве альфа-производителей – я вновь возвращаюсь к проблемам козоводства, а вы о чем подумали?

     Как известно, два козла в одной берлоге плохо уживаются, то и дело затевая рыцарские, и не очень, турниры ради благосклонности своих принцесс, попутно сказать, тоже бывших не прочь скрестить свои рога в феминистском угаре. Но тогда еще мне было сложно поднять вооруженную руку на собственного выкормыша. Правда, статного козла звали не Исаак, а Георг I из-за джентльменских манер и королевского хладнокровия. На счастье, неподалеку проживал один тогда еще автомастер, но уже и начинающий разводчик элитных псин, которые для достижения устрашающих размеров выпаивались козьим молоком (боже, какое кощунство, до сих пор думаю я!) – ну козы-то при собаках были, но мечтающие о настоящем, благородных кровей, принце.

    Вот мы и заключили с тем-то мастером гнусную сделку о передаче ему нашего красавца для оплодотворения взамен его мастер-класса по забою (я аморален, но не настолько, чтобы чистоплюйно умывать свои руки от суровой необходимости пролития крови). Короче, после недолгих, но бурных проводов будущего покойника, торжественная процессия дошла до двухметрового забора одного олимпийского и мирового чемпиона по борьбе (классный мужик, между прочим, но спился) и в этот момент виновник торжества легким движением груди рвет путы и в завораживающем полете перелетает в одно касание тот-то забор – почуял, сердешный, близкую кончину.

     И все же тезка британского монарха был коллективно скручен в результате азартной погони по грядкам и весям чемпионского надела и при помощи самого чемпиона, который аж протрезвел от такого внезапного воспоминания его былых спортивных подвигов (а на его счету немало было иностранных упрямцев русской удали). Остаток пути проделали в молчании, но достоинстве.

     И вот, через несколько дней прибегает, нет, не наш козел, а мастер, в весьма взвинченном состоянии и долго машет руками, не в силах вымолвить слова, напоминая Шуру Балаганова в старом фильме про О. Бендера в эпизоде рассказа, как бьют Паниковского.

     А дело вышло так: Георгу категорически не понравилось обращение на чужбине, невзирая на сладостное исполнение мужского долга. И, будучи прикованным железной цепью в чужом хлеву, он самсоновским усилием разрушил мрачную темницу, разметал попутно все изгороди и загнал обезумевшую от ужаса хозяйку-жену собачьего заводчика в угол и два часа сумрачно и укоризненно смотрел ей в лицо, пока не появился сам хозяин и не отогнал из счастливо подвернувшегося под руку брандспойта нашего героя. Вообще это было удивительно, учитывая кроткий и ласковый нрав нашего козла, никогда раньше не подвергавшегося человеческому насилию.

     Вывод: даже козел-интеллигент, воспитанный в условиях нормального человеческого отношения, в какой-то момент становится перед дилеммой «Кто я – тварь дрожащая или право имею?» и решает эту дилемму, не побоюсь этого слова – правильно.

 Про процесс убийства и шкуродерства не буду – дело это нешуточное. Но с тех пор этим я занимаюсь в одиночку.

     Все, смахнув скупую мужскую слезу, откладываю дальнейшее повествование о второй части марлюзонского балета: «Эмиграция в деревню».