ЗОЖ-1984

Продолжаю тему.

Вот один из рассказов из журнала «Крокодил», которые запомнились и даже как-то «повлияли». Из этого текста я узнал о существовании субкультур (в окружающей меня действительности их не наблюдалось) и обрёл некоторое представление о них (в чём-то довольно превратное).

Журнал «Крокодил», 1984, № 15, стр. 6

Леонид Зорин

Нелицеприятный разговор происходил в квартире Тургана. Впрочем. Чалкину нечего было сказать. Лишь изредка он подавал реплики, да и те скорей для порядка.

- А ведь Чалкин необыкновенно похорошел,— с недоброй интонацией сказала Гусева.

— Дальше некуда,— усмехнулся Турган.— Кругл, пухл, гладок, ухожен. И эти розовые щечки... Ты хоть смотришься в зеркало?

Чалкин ничего не ответил.

— А не мешало бы посмотреть,— не без жесткости заметил Турган.— И увидеть свое лицо. Впрочем, это уже не лицо. Это лик. Знаешь, что он напоминает? Громадное блюдо с печеным картофелем. Или теплый румяный каравай, только что вынутый из печи. От тебя, братец, пахнет чем-то рубенсовским, чем-то фламандским. Голландским сыром.

Чалкин подавленно молчал.

— И тело твое наверняка такое же. Мягкое, как перина, в аппетитных складках. Я прямо вижу твой пышный живот цвета свежайшей ветчины. Как ты допер до жизни такой? С ума ты сошел? Отвечай, тебя спрашивают.

Гусева фыркнула.

— Я раньше бегал, но теперь вывихнул ногу,— промолвил Чалкин, тихо мерцая ясными ангельскими очами.

Турган не принял его объяснений.

— А почему ты не ходишь дома босой?—Он почесал крупной темной пяткой соседнюю лодыжку.— Я же сказал тебе, чтобы ты ходил босиком.

— Галя говорит: неэстетично,— прошептал Чалкин.

— Какой вздор!—воскликнул Турган и вновь почесал пяткой лодыжку.— Какой пошлый вздор! Живая плоть, если только она принадлежит не вырожденцу, совершенна! Слышишь ты, каплун? Со-вер-шен-на! Вот и Гусева ходит босиком.

— То Гусева,— кротко вздохнул Чалкин.

Гусева улыбнулась и не без удовольствия оглядела свою босую ножку.

— Довольно,— сказал Турган,— не хочу тебя слушать. Ты поставил крест на собственной жизни. И дело в конце концов не в том, что ты перестал по утрам бегать, не в том, что ступаешь по земле, отгородившись от нее подметками, это последние мазки в общей неприглядной картине. Пойми, я не о талии твоей пекусь, кому она нужна, твоя талия? Талия — следствие, а не цель. Я пытаюсь вбить в твою глупую голову главные истины бытия, но у тебя в одно ухо влетает, а из другого... Э, да что говорить! Ты ведь можешь только хлопать ресницами, словно обиженный херувим. Ты абсолютно невосприимчив. Кстати, Гусева давно так считает.

Это значило, что и толковать не о чем. О Гусевой Турган был высокого мнения и, хотя она была его женой, звал ее только по фамилии. То была прехорошенькая дамочка с ахматовской челкой. Она изредка печаталась в ведомственной газете и со вкусом жаловалась на трудную журналистскую жизнь.

— Дело отнюдь не в твоей фигуре,— повторил Турган,— не в твоих божественных линиях. Дело в том, что ты отравлен шлаками. Но тебе, как видно, этого мало. Ты, как одержимый, изводишь себя. Ну что же, вольному воля. Гибни.

— С чего ты взял, что я хочу себя извести?! — закричал Чалкин.— Я хочу жить!

От негодования Турган вскочил с кресла.

— Это ты хочешь жить, самоубийца?! Да знаешь ли ты, что такое шлаки? Ты думаешь, это шутки—шлаки? Они в тебе-скапливаются ежеминутно. Оседают вязкой губительной массой, разрушают все твои составные части, выводят их из строя, приводят в негодность, проникают в печень, в почки, в желудок, в каждую из твоих кишок. Если б ты мог в себя заглянуть, ты не увидел бы целого места, вообще бы ничего не увидел, только шлаки! Одни лишь шлаки! Зловонную ядовитую гору, которая насела на твои органы и превращает их в труху!

Глаза Тургана пылали, голос звенел.

— Что же мне делать?—крикнул Чалкин.

— Выводить шлаки,—отрубил Турган.—Любой ценой выводить шлаки. Только так к тебе придет обновление.

— Научи меня,— задыхаясь, проговорил Чалкин,— я готов на все.

— Не знаю, не поздно ли,— Турган озабоченно покачал головой,— но попробую. Для начала возьмем уксусную простыню.

***

Чалкин долго учил свою Галю, как проделать необычную процедуру. Галя смотрела на него остановившимся взглядом и переспрашивала каждую фразу. Чалкин нервничал, но был терпелив.

— Говорю тебе, эти два литра водки, простоявшие день в холодильнике, ты смешиваешь с уксусной эссенцией. Последней возьмешь пятьдесят граммов. Что ты смотришь на меня, будто хоронить собралась? Осторожнее... перельешь... Теперь погружаешь в таз простыню, вот так... не спеши, дай пропитаться. Очень хорошо. Теперь все.

— Гошенька,— вымолвила Галя чуть слышно,—ты твердо решился?

— Да,— сказал Чалкин.— И не плачь, пожалуйста. Не решился бы я — тут уж точно тебе пришлось бы плакать... Не знаешь ты, что такое шлаки. Положи на диван клеенку. Вот так. Теперь принеси одеяла и шубы. Мою и твою.

Он остался в плавках, зажмурился и, стуча зубами, лег на мокрую простыню.

— Завор-р-рачивай,— произнес он с усилием,— завор-рач-чивай... Поживей!

Галя плотно его запеленала, и от Чайкина осталась одна голова с закатившимися глазами. Упакованный в ледяную ткань, он не мог даже шелохнуться. Галя накрыла его одеялами, завалила шубами. Чалкин дрожал.

— И сколько ж ты будешь так лежать?—спросила она, заломив руки.
— Четыре часа...—выдохнул Чалкин,—за-се-кай. Почеши мне нос.

***

Трудней всего дался первый час. Чалкин очень надеялся, что привыкнет к холоду, но скоро вспомнил слова Амундсена: к холоду привыкнуть нельзя. Великий полярник сказал правду. Однако еще невыносимей была неподвижность, к ней, казалось, и вовсе нельзя было примениться.

— Я — к-кокон...— пробормотал Чалкин, представив сквозь одеяла и шубы намертво стянутое простыней, туго спеленатое тело. Нельзя было пошевелить ни рукой, ни ногой. Эта беспомощность добивала Чайкина.

— Не думать об этом,— приказал он себе.—Думать о чем-нибудь другом. О п-прекрасном!..

Но это было почти невыполнимо. Чалкин мысленно перенес себя в детство, он увидел себя малюткой в песочке, доверчиво озирающим мир. А мир этот был полон коварства. Уже тогда со всех сторон ползли на него плотоядные шлаки — мерзкие проворные змеи с чешуйчатыми скользкими спинами,— при первой возможности они норовили проникнуть в него, незащищенного, не подозревающего ни о чем. И никого, никого рядом, кто бы встал и преградил им дорогу. Десятки лет, день за днем, ночь за ночью они творили свое грязное дело. От ужаса Чалкин застонал.

Только вообразить—он рос, читал книжки, учил уроки, влюблялся, терзался, создал семью, сомневался, повезло ли с работой, думал о том, как ооставить комнаты, куда ездить в отпуск, как ладить с родней, думал о том, что казалось нужным, и о том, что было не нужным вовсе, не думал же о единственно важном, о шлаках, которые к этому времени уже заполнили весь организм, не оставив ни одного пустого местечка.

Шел второй час, стало много теплей, и Чалкин едва не задремал, однако заснуть было как-то боязно—в его неподвижном состоянии это значило бы отключить последнюю связь с внешним миром. Чалкин заставил себя бодрствовать.

Сам бог ему послал Тургана! Вот уж поистине счастливый случай! Как не хотел он в тот слякотный вечер выходить из дому, идти на сборище к малознакомому человеку. Настояла Галя, ей было скучно. И там они встретили Тургана, который открыл ему глаза. Мало кто из присутствовавших догадался, что им явился новый мессия,— Чалкин понял это мгновенно. С тех пор Турган и его Гусева руководят им с родительской истовостью. Если бы Галя к нему примкнула! Они хотят сына, но у его наследника должны быть здоровые родители, сильные и гордые люди, свободные от всяческих шлаков. Его трагедия не должна повториться. Не раз и не два он внушал это Гале. Но Галя, к несчастью, глуха и слепа!

— Галя,— позвал он беззвучно,— Галя...

Но никто не ответил. Он открыл глаза, и ему стало страшно. Гали не было.

Неужели ушла? Он яро рванулся, но на самом деле это было не движением, а намерением: воплотить его было нельзя.

«Что же мне делать?—подумал Чалкин.— Мне необходимо выйти на волю».

Он вспомнил, что, как объяснил Турган, шлаки начнут из него выходить лишь на исходе четвертого часа, но он уже не мог оставаться в этом унизительном рабстве. К тому же проклятая простыня снова переменила климат. Уже не тепло, умиротворяющее, настраивающее на философский лад,—теперь его жгло сумасшедшее пламя и сотни иголок впивались в плоть. Вырваться! Любой ценой! Это первое, чего надо добиться! Второе — он разведется с Галей. Женщина, которая оказалась способной бросить его в таком положении, не может быть ни его женой, ни матерью их будущего ребенка, это предательница и садистка. Бежать от нее хоть на край земли! Но сначала надо освободиться. А именно это было немыслимо.

***

— Сколько ж она спала?—спросил Турган.

— В общем, недолго,— признал Чалкин.— Проснулась к концу четвертого часа.

— Ну и какие же к ней претензии?—пожал плечами Турган.— Как раз вовремя.

Раньше шлаки не выйдут, я ведь сказал. Вот я однажды залег в простыне, а Г усева ушла на часок—у нее было срочное задание. Так ее не было целый день.

— Целый день.?!--ужаснулся Чалкин.

— Часов семь-восемь,— кивнул Турган,— надо знать Гусеву. Такая натура. Тому,

чем она занята, она отдается вся, без остатка.

— И ты пролежал восемь часов?

— А куда было деться? Но, можешь поверить, никаких истерик. Хоть и худо мне

было! Ожог второй степени—это не шутка. Зато какое же обновление!

— То-то шлаков, должно быть, вышло!—вздохнул Чалкин.

— Можешь не сомневаться,— веско заверил его Турган.

Чалкин смотрел на него с восхищением.

— Но ты должен понять,— Турган посуровел,—одним ударом от них не избавиться. Не эпизодическое усилие—требуется повседневный труд. Преждем всего—сменить рацион. Поскольку я должен готовить тебя к Большому Прыжку.

— А что это значит?—спросил Чалкин.

— В свое время узнаешь.

Вначале были творожные дни, потом наступили дни морковные, а там — и эпоха сыроедения. Чалкин уже не только взором, но и всей статью смахивал на отшельника. Голос утратил баритональные краски, в нем появились высокие ноты, он дрожал, как порванная струна.

Глядя в зеркало на опавшие щеки, Чалкин видел, что шлаки его покидают, и это полнило душу тихой радостью. Омрачала настроение Галя. Она отрицала обновление мужа, сс ылаясь на то, что ей лучше знать. Чалкин жаловался на нее Тургану, но тот всецело его поддерживал.

— Чего ты хочешь от женщины?— говорил он с усмешкой.— Поймет, но не сразу. Имей терпение. С Гусевой тоже были сложности.

— Трудно с ними,— кручинился Чалкин.

— Все это несущественно,—отвечал Турган.— Главное, теперь ты готов к Прыжку. И не бойся — мы совершим его вместе.

Трое суток Чалкин пил одни соки. Ежевечерне учитель звонил и проверял его состояние. На исходе третьего дня объявил:

— Достаточно. С завтрашнего дня входишь в чистый голод.

У Чайкина подкосились ноги.

***

Он несмело постучался. Голос Тургана, далекий и почти незнакомый, прошелестел:

— Открыто.

Чалкин вошел. Хотя в комнате и было тепло, Турган сидел в телогрейке, ватнике и валенках.

— Почему ты не босой?—спросил Чалкин.— Уходишь?

— Озноб трясет,— сказал Турган.— Что случилось?

— Родственники замучили. С утра воют: умрешь, пожалей жену. Галя плачет.

— Плакать они мастера,— презрительно скривился Турган.— Вообще все родственники опасны. Это булыжники—тянут на дно.

— Где Гусева?—поинтересовался Чалкин.

— Уехала в Мурманск. К белым медведям. Какой-то там объявился герой. Она о нем хочет что-то писать. Говорит, публицистика—ее призвание.

— А вернется?—спросил осторожно Чалкин.

— Кто ее знает,— сказал Турган.

И озабоченно проговорил:

— Семнадцатый день. Значит, в субботу начнем выходить из чистого голода.

Перейдешь на соки, ты не забыл?

— Что ты?! —всплеснул руками Чалкин.

— Пойдем на улицу,—сказал Турган,— пройдемся. Что-то мне в этой комнате не по себе. Не пойму отчего.

Они тихонько шагали по тротуару. Чалкин поддерживал Тургана, которого заносило то влево, то вправо.

— Так, говоришь, Галя слезы льет? — спросил Турган.

Чалкин кивнул.

— У нее о тебе предвзятое мнение. И мать с сестрой ее очень настраивают.

— Ну еще бы,— сказал Турган.— Раз они себя травят, так пусть и другие... Думаешь, Гусева лучше их?

Шли молча. Вдруг Турган рассмеялся. Смех был странный, похожий на плач.

— Что с тобой?—испугался Чалкин.

— Помнишь детскую песенку?—спросил Турган.— Как дед бабку завернул в тряпку, поливал ее водой, чтобы стала молодой. Уж точно он ее заворачивал в уксусную простыню. Это ясно.

— Скорее всего,—согласился Чалкин.

Немного помедлив, он спросил:

— И ты думаешь, стала она молодой?

— Безусловно, стала,— сказал Турган.

— А нужно быть всегда молодым?..—задумчиво проговорил Чалкин.

— Не смей!—оборвал его Турган.— Слышишь? Только без дезертирских вопросов!

— И ты веришь, что есть вечная молодость?

— Есть,—ответил Турган.— Потерпи—увидишь. Только путь неблизкий. Надо терпеть.

Чалкин ничего не сказал.

Внезапно Тургана резко шатнуло, качнуло в сторону и рвануло вперед.

— Куда ты?—испуганно вздрогнул Чалкин.

— Держи меня,— крикнул ему Турган.

Чалкин схватил его за тулово.

— Я лечу,— изумленно шепнул Турган, увлекая его за собой.

Оба на миг повисли в воздухе. И сразу поняли, что совсем свободны—исчезло все, что томило и грызло, ограничивало и угнетало дух. Точно разом вышли все шлаки.

— Вперед,— воззвал Турган.

И, невесомые, они взмыли над маленькой беспокойной планетой, воспарив к сияющей высоте.