Нет большой страны без кинематографа большого стиля

Хочу увести всех от темы о маячке в творчество, вы не против?

Эксклюзивное интервью с Никитой Михалковым о фильме «Утомленные солнцем 2: Цитадель»

Главным событием не только кинематографической, но и всей культурной жизни России в этом месяце, безусловно, станет назначенная на 5 мая долгожданная премьера фильма Никиты Михалкова «Утомленные солнцем 2: Цитадель». Картина завершит эпическую кинотрилогию о комдиве Котове, составными частями которой являются также награжденная премией «Оскар» лента 1994 года «Утомленные солнцем» и вышедший на экраны в апреле прошлого года фильм «Утомленные солнцем 2: Предстояние». И вот теперь — финал полной драматизма истории красного комдива и его дочери Нади, потерявших друг друга в хаосе великой и страшной войны.

Накануне премьеры Никита Михалков и автор музыки к картине композитор Эдуард Артемьев дали эксклюзивное интервью телеканалу КМ-ТВ. «Я очень верю, что эта картина нужна, — считает Никита Сергеевич. — Не может быть большой страны и большого народа, где нет кинематографа большого стиля».

Как проходили съемки фильма, что отличает последнюю часть киноэпопеи от предыдущих серий, какие нестандартные музыкальные решения использованы в картине? Об этом и многом другом — в эксклюзивном интервью Никиты Михалкова и Эдуарда Артемьева на портале КМ.RU.

Ведущий: Мы сегодня снова в гостях у Никиты Сергеевича Михалкова. Сегодня отличный повод — вот-вот, на днях, выходит на широкий экран фильм, завершающий историю комдива Котова. Это знаменитая «Цитадель», которую давно многие ждут. Ждут с нетерпением.

Никита Михалков: Я уже рассказывал, что картина «Предстояние» — это метафизика разрушения, а картина «Цитадель» — это метафизика созидания. И тут очень важно понимать, почему огромное количество людей (может, не огромное), но которые были раздражены, не могли принять и понять «Предстояние». Потому что они искали все время там фактологических, батальных подтверждений реалий войны. А это — притча. Притом что, я еще раз повторяю, все, что связано с детализацией: ложки, которые сыпались, мосты, которые взрывались, стяги с немецкими свастиками над танками — это все документально подтвержденные факты из писем, из документов, которые мы перелопатили в течение трех лет, мы смотрели хроники, и так далее, и так далее.

Но сама суть, она фольклорна. Первая часть построена на законченных новеллах, но с перебросками — 1941, потом 1943, потом 1942, опять 1943, опять 1941 — это были законченные новеллы. Почему законченные новеллы были нужны? Потому что меня очень интересовало, как происходит трагедия и из чего. Не просто прошить картину страшными сценами, а увидеть, как рождается ужас. Вот ясный день, тихо, солнышко, птички поют, никого нет, собаки лают, немцы мирные проехали, никого не трогают. Трое остановились взять воды у колодца, разговаривают. Какие-то цыгане пьют. Слово за слово. Бам — ту-ду-ду-ду! — положили цыган, а потом в результате сожгли полдеревни.

Почему? Где правда — правда каждого? А правильно сделал немец, который убил цыган? Ужасно! Но по той идеологии, которую он исповедовал и которую ему вбили, что цыгане и евреи должны быть истреблены с лица земли, поэтому он поступил так, и он оправдывается этим, хотя его спрашивает его товарищ: «Ты что, эсэсовец?» Он говорит: «Нет, но они же цыгане!»

Люди, которые не открыли Наде дверь, правы? Правы. У меня трое детей, почему мы должны пускать какого-то ребенка, чужую девочку, я ее не знаю, она не из нашей деревни. Войдут немцы, моих детей даром… Правда? Правда.

Убила двоих, причем очень жестоко, сурковская девочка, героиня Сурковой. Правильно она сделала? Да, это ее правда. Ее до этого изнасиловали трое на дороге, и никто из этих людей не вышел ее спасти.

Надя, которая изумляется, когда гонят этих людей из домов, говорит: «Ух, сколько их!», а Суркова спрашивает: «Кого, немцев, что ли?» Та говорит: «Да нет, деревенских, мне же никто не открыл».

И вот из этих правд каждого выкристаллизовывается трагедия многих, потому что каждый не шагнул навстречу друг другу. Не шагнул! И результатом этого является эта трагедия.

Баржа, лето, дети. «Красный крест», никто никого не трогает — немцы хоть налетают, но это учебные маневры, потому что «Красный крест» трогать нельзя. Вроде бы все нормально — нет, решил пошутить. Меня спрашивают: «Как, как так можно было — как можно испражняться…» — да не в этом дело, что он собирался делать, ему важно унижение, унизить. Пошутил...

Можно ли попасть прицельно из ракетницы летящего самолета в голову немца? Нет. В принципе, если целиться, я думаю, что почти невозможно. А вот так сложилось! И смысл в том, что есть в России такая присказка: «Кто верит в случайность — не верит в Бога». Это все не случайность, это — определенная цепь событий, которые ведут к разрушению.

И абсолютно обратная цепь событий, которая ведет к созиданию. Это — «Цитадель». Притом что первая картина — это новелла, а вторая — это 8 дней взлета, от полного ничтожества до вершины. И очень важно понимать, что эта картина про чудо, это картина о сострадании, о любви, о чуде, о счастье, когда нет счастливей человека, чем этот безногий солдатик, который женится, и он жив! И неизвестно, как сложится его судьба, но он счастлив, он живой, он герой, он солдат, он без ног, но он с любовью.

Это картина о счастье, сострадании и чуде. И вот это мне важно было бы, потому что мне жалко, я сожалею, что зритель не почувствовал этого камертона в первой картине, но это не моя вина. Это определенная леность сегодняшнего зрителя, к которой мы, кинематографисты, приучили: что кино — это гарнир к попкорну, а не наоборот. И то, что люди разучились работать в кино, душевно работать в кино, — это трагедия, но это не повод, чтобы не снимать такого кино, над которым надо работать. Вот почему я считаю, что я бы хотел, чтобы люди посмотрели. Я тем более хочу сказать, что вторая картина, «Цитадель», она в большей степени женская, в том смысле, что там и любовный треугольник, и трагедия семейная, и в то же время, обретение друг друга и т. д.

Там есть где поплакать, но печаль моя светла — это слезы не от горя, а от счастья.

Ведущий: Вот три фильма, они вместе тесно связаны. Когда вы создавали ваше первое полотно, самое первое, была уже тогда мысль создать три?

Никита Михалков: Нет. У меня была идея снять картину о войне, и я подумал, что ближе всего к этому возможность разрабатывать те персонажи, тех героев, те характеры, которые мне уже известны и которых я люблю и знаю. Но вы заблуждаетесь. Дело в том, что, как раз мы придумали таким образом, что они, казалось бы, все связаны, но абсолютно спокойно можно смотреть каждую картину в отдельности. Это очень важно. Мы специально шли по тому пути, который как бы дает возможность быть самостоятельными этим произведениям. Можно смотреть первую картину и получить информацию (чувственную) о том, что такое 1941 год в войне, и смотреть вторую картину о том, когда развернулась война в сторону Запада. Но сами сюжеты внутри должны увлекать зрителя. Допустим, люди не смотрели ни первой части, ни второй части, но они видят историю штрафника, который совершенно неожиданно, чудом, становится генералом. Из ткани картины понимается, что у него за отношения с Митей, что жена его Маруся, что дочь его ищет, и эта картина самостоятельно превращается в историю конкретную, над которой люди должны переживать, как мне хотелось бы.

Ведущий: Создавая последний штрих, последний фильм о Котове, какая-то сверхцель была?

Никита Михалков: То есть?

Ведущий: Вы хотели, может быть, преобразить нашего зрителя?

Никита Михалков: Вы знаете, я далек от педагогических задач. У меня есть надежда на то, что если то, что я говорю, и то, о чем я говорю, меня волнует, то я хочу верить, что это волнует не одного меня. Вот это моя сверхзадача. И чем больше будет людей, которые волнуются, и интересует их то, о чем я говорю, тем больше для меня это радость. Но да, у меня были ситуации, когда после «12» какая-то девочка написала: «Я после фильма пошла, позвонила маме, с которой я 4 года не разговаривала». Это поступок после фильма, и я этому очень рад. Но у меня нет такой задачи.

Ведущий: Мне повезло встретиться еще и с человеком, который написал музыку к этому кино.

Никита Михалков: Нет, он написал музыку практически ко всем моим фильмам, кроме одного.

Ведущий: Но в данном случае мы беседуем о последнем вашем полотне, поэтому хотелось бы спросить вас, господин Артемьев. Я знаю, что вы помните войну. Вы застали ее совсем ребенком, но прекрасно помните ее. Когда вы создавали музыку, вам удалось воплотить свои детские впечатления?

Вообще, ставилась такая задача?

Эдуард Артемьев: Нет, такой задачи не ставилось. Но я еще хочу сказать, что я в кино давно уже работаю, несколько десятилетий, но даже в советское время мне этой темы никогда никто не предлагал. Это на склоне лет вдруг такая мощнейшая, масштабная работа была предложена. Я жил в Архангельске в то время, Архангельск бомбили — и я помню войну…

Никита Михалков: Архангельск бомбили? Да что ты!

Эдуард Артемьев: Бомбили. Порт бомбили.

Никита Михалков: А! Северный.

Эдуард Артемьев: Да-да. И над городом они летали иногда, чтобы пугать народ. Я помню эти самолеты, которые низко летели на бреющем полете, на высоте второго этажа, с мощными моторами, и силуэт летчика помню, с крестами, и потом он нам помахал крыльями.

Никита Михалков: Это вообще было их очень любимое занятие. Да-да.

Эдуард Артемьев: Народ орет. Я помню, вышли из бомбоубежища — дали отбой, сирена, вышли, толпа идет по проспекту, и вдруг вот этот…

Никита Михалков: Красавец! Вернулся!

Эдуард Артемьев: Это мне на всю жизнь запомнилось, этот момент. Я помню «Священную войну» душой. Музыка… Красноармейцы, которые шли, рекруты… Все они пели «Священную войну». Помню ужасные эти сцены, замерзшие трупы на улицах, голодных.

Никита Михалков: В Архангельске?!

Эдуард Артемьев: Да, в Архангельске. К нам домой ворвался один человек, умирающий от голода, и бросился к плите, там что-то мама готовила, что-то съел и упал. Потом его в голодном обмороке выволакивали.

Никита Михалков: Потрясающе.

Эдуард Артемьев: Так что воспоминания очень плотные.

Ведущий: А, кстати, очень в духе того, что мы увидели в первой части, «Утомленные солнцем — 2», очень похоже по духу.

Эдуард Артемьев: Да. И, конечно, в моей генетической памяти война жива вот таким образом. Вот такие у меня воспоминания. Они на генетическом уровне, и я их чувствую в итоге, когда такое задание получил. Я уж не знаю, каким образом я это так писал, это трудно объяснять. Но то, что сложилось, как говорится, сложилось так само собой, но не с первого раза. Обычно с Никитой у меня легко все получалось, все картины. Там было по некой накатанной канве. Есть яркая тема, как требовалось от меня (я пытался ее такой сделать), запоминающая и развивающая в разных эпизодах. А Никита требовал состояний музыкальных, не тем, а состояния, какого-то совсем неясного, неконкретного, какой-то отдельный звук. И я поначалу довольно долго путался, пока ее не нащупал.

Никита Михалков: Это, кстати говоря, потрясающе. Это Леша (имя, данное Артемьеву при крещении. Прим. КМ ТВ)! Не знаю, кто еще умеет так это делать. Дело в том, что, совершенно естественно, любой композитор ищет драматургию в музыке. То есть он ищет развития, он ищет, он видит материал, он как бы помогает актерам тем, как развивает свою музыку. А в этой ситуации нужно было не всегда это, точнее, почти никогда. Да! 2-3 темы фантастических, красивейших темы, которые пронзают своей нежностью, и тягучестью, и настороженностью — замечательные. Но дело в том, что здесь было важнее создать состояние неуверенности… 

Ведущий: Зыбкости?

Никита Михалков: Зима, окопы, эти ребята приехали, которые хотят на войну, но ничего про нее не знают, одетые с иголочки, и с новыми винтовками, и среди этих штрафников, и вот этот туман, и вот эта зима, и этот холод — и вот эта неопределенность… Но неопределенность такая, как бы полудетская, полублатная, с учетом того, что там сидят штрафники. Это очень трудно было. Как раз мне кажется, что Леша обладает гениальной способностью выходить на эту тему совершенно неординарно.

Вот скажешь композитору: «Мне нужна неопределенность полудетская, полублатная» — и она в результате выльется в облегченные «у самовара сижу я и моя Маша» или какое-нибудь…

Ведущий: «Мурка»!

Никита Михалков: Или «Мурка», или «Централ». Как раз смысл работы Леши и его мощь заключаются в том, что он находит именно притчевую опосредованность, то есть это может быть даже и не музыка инструментами, это может быть ветер в проводах, или номерочек инвентарный на кровати, который «тынь-тынь-тынь», но правильно обработанный в этом морозе и в этом тумане, он выглядит как музыка. Вот это, конечно, высочайший пилотаж — что делает Артемьев.

Эдуард Артемьев: Ну, Никита все рассказал здесь. У нас там музыкальный удар — это тоже в моей практике впервые — попадает на титры. Вот это — никогда такое не делал. Надо было как-то копить энергетику и не дать это раньше времени и сохранить, это было очень трудно — вот это трудный момент, который я просто никогда раньше так не делал.

Никита Михалков: Там еще совпадение — как бы соединение психоделики. Тема начинается очень мощно, идут танки, и в начале картины, в «Предстоянии», лейтенант, которого играл Миронов, говорит: «А я что? Мы с лопатками на танки, у меня одна пушка, 4 снаряда, и все. Где наши соколы, где они? Где? Кто умеет — кто, кто расскажет, как бить немцев?» И это трагедия первых дней, первых месяцев, здесь танки пошли, пошли, пошли, ну и идут и идут, и можно дальше закрывать. Но они идут, идут, идут, идут, идут, идут, и уже день кончается, а они идут. И приходит ночь, они идут, и наступает утро — они идут, и рассвет, солнце подымается — они идут. И вот это — психоделическое влияние на зрителя, причем танки — в одной части кадра, а уже финальные титры идут в другой, чтобы не мешать танкам, чтобы люди видели, что это бесконечная череда. И вот то, что это соединилось, эта психоделика в изображении с музыкой Артемьева — это очень сильное впечатление, на мой взгляд.

Эдуард Артемьев: Потом, кстати говоря, здесь такие, опосредственные ощущения, что когда кончилась война и Европа вроде бы была в панике, все ждали, что танковая атака продолжится…

Никита Михалков: Могла бы.

Эдуард Артемьев: Могла, и я чувствую, что это какое-то напоминание, могучее совершенно. А я как раз вот это ощущение поймал.

Никита Михалков: Да, абсолютно, и это там есть, конечно.

Эдуард Артемьев: Да, вот это, и я от этого и отходил.

Никита Михалков: Вообще, должен вам сказать, что это количество, которое переходит в иное качество, — 3 танка, 5, 12, 18, 25, 40, 140, 400, 1500, 6000. То есть когда это реально превращается в «Да откуда? Как?!». А вот оттуда и вот так! И это, с точки зрения влияния, мне кажется, очень важная вещь.

Эдуард Артемьев: Еще хочу сказать, что мы, наверное, все-таки выпустим пластинку. Но сейчас вот не успеваем, а когда будет телевизионный показ — вот к этому времени.

Никита Михалков: Вы не забудьте, еще 13 серий, в которых есть совершенно новые повороты, характеры, судьбы, целые эпизоды, которых не было, которые мы снимали специально для сериала.

Ведущий: Когда пойдет телевизионная версия?

Никита Михалков: Я думаю, что где-то в новом телесезоне.

Ведущий: Большое вам спасибо, господа. У меня единственный вопрос. Может быть, в какой-то степени и неприятный, но от него не уйти. Мы помним, что предыдущую серию многие критиковали. Как вы думаете, удастся избавиться от этой критики в следующей серии?

Никита Михалков: А у меня нет такой задачи — избавляться.

Ведущий: Задачи нет, но по ощущениям?

Никита Михалков: Я вам скажу такую вещь. Я не чувствую себя человеком, который ошибся или обиделся. Не потому, что так в себе уверен, а потому, что я знаю цену этой истории, равно как и цену этой победы. Я ее чувствую, потому что я знаю, что не бывает так, чтобы Господь попустил 8 лет работать, и чтобы это было впустую, и чтобы 500 человек не хотели заканчивать съемки, потому что им хорошо вместе и потому что они делают одно дело. Так не бывает, понимаете? Поэтому да, зритель разучился работать в кино, это правда. Но дело в том, что это долгоиграющая картина, это не картина одного дня. К ней будут возвращаться. Уверяю вас, пытливые люди, серьезные люди, волнующиеся люди будут к этой картине возвращаться. Повторяю, не потому, что я ее считаю такой хорошей, а потому, что в ней заложено такое количество знаков, месседжей, образов, символов, метафизики, что гарантирую — каждый, кто будет вновь смотреть картину, пытаясь понять, будет находить что-то новое в ней. И это будет довольно долго.

3 мая

http://tv.km.ru/nikita-mikhalkov-ne-mozhet-byt-b/textversion