Cкрипка с блошиного рынка.

Скрипку Вите мы купили совершенно случайно. Я шла по броканту и увидела потрясающую вещь. Я не искусствовед и не специалист, но вся моя жизнь среди музыкантов, среди которых немало скрипачей. И эта скрипка меня потрясла своей идеальностью. Она была абсолютно неуместна на этом сельском старьевом рынке, у нее был чехол, но смычок был неродной. Но это уже было неважно. За скрипку просили дорого. Но для 17 века это было почти бесплатно. Муж заплатил, не глядя. Дома мы поняли, что настроить ее невозможно, нужно ремонтировать. Мастера мне подсказали в университете.

— И он по-моему разговаривает по-русски, — сказали мне.

Большой и красивый дом в самом центре Тулузы. Я звоню в домофон:

— Месье Леви?

— Мадам, не коверкайте великий французский язык, я еще очень помню по-русски.

Поднявшись на второй этаж, я нахожу квартиру, но открывают мне не сразу. Я обратила внимание, что замки очень низко на двери.

— Может быть, хозяин квартиры карлик", — подумала я, но в этот момент дверь медленно открылась, и я увидела, что хозяин квартиры не карлик, a инвалид-колясочник.

— Как вас зовут, милочка? — услышала я характерный еврейский, одесский говорок.

— Александра, точнее, Саша, — засмущалась я.

— Я буду называть Вас Шура, у нас в доме всех Александров и Александр называли Шурами, Вы не обидетесь?

— Меня бабушка тоже Шурой называла.

— А меня зовите Михаил Давидович, или дядя Миша, как Вам больше нравится.

Незаметно мы оказались в огромной комнате, с высоченными потолками. Какие-то механизмы, отвертки и неизвестные мне инструменты лежали повсюду, громадные шкафы до потолка /как он только в них забирался/ были битком набиты какими-то частями скрипок, альтов, струны торчали из самых необычных и непонятных мест. Это была святая святых — мастерская скрипичных дел мастера. Страдивари и Амати наверное работали в таких же мастерских. Мне даже показалось, что они должны были выглядеть точно так же, как и хозяин всего этого богатства.

— Вы что мне принесли? Доставайте.

— Михаил Давидович, мы на блошином рынке купили скрипку, вещь хорошая, но по-моему она без надобности века провалялась на чердаке. Даже не знаю, сколько Вам тут работы, сколько бы ни стоило, я заплачу, очень хочется ее в порядок привести.

И я открыла чехол.

Михаил Давидович посмотрел на скрипку. Он бережно, как первый раз на руки берет грудного ребенка его бабушка, взял ее в руки, поднес ее совсем близко к лицу, развернул, повернул, повертел со всех сторон. Потом положил ее на колени и уехал в соседнюю комнату, закрыв за собой дверь. Я осталась стоять, не зная куда присесть и что делать. Вдруг я услышала из-за двери рыдания. Я просто остолбенела. Страшная догадка поразила меня.

Я приоткрыла дверь. Старик целовал скрипку, слезы огромными каплями капали на нее, он их вытирал рукавом своей старой кофты и опять целовал.

— Боречка, Боречка ты мой! Прости меня. Прости меня, — бормотал Михаил Давидович.

Я не знала уже, что мне и делать, и время остановилось. Сколько времени прошло, я не помню. Сколько времени я простояла за спиной плачущего старика? Я помню, что старалась не издавать никаких звуков, но воротник моей толстовки у меня был совершенно мокрый от слез.

Такую волну горя и слез я видела часто, так плачут матери у постели умершего ребенка. Так плачут о потере, утрате.

Михаил Давидович затих, посидел немного.

Я решилась нарушить тишину.

— Михаил Давидович. Это ведь Ваша скрипка. Я не ошибаюсь?- я присела на корточки рядом с его коляской, чтобы видеть его лицо.

— Шурочка, это скрипка моего старшего брата Боречки. Он с ней уехал, а я уехал с другой, мне тогда было всего 5 лет, и эта мне была великовата. Но я знаю ее наизусть. Я знал, что, когда я подрасту, Боречка уже будет играть на дедушкиной скрипке, а эта будет моя. Видите эту царапину? Это Боречкина царапина, — и Михаил Давидович поцеловал еще раз то место, на котором действительно был еле заметный царапок. — А тут колки разные, струны уже не Боречкины, таки прошло же с этого времени почти 80 лет.

Он замолчал, но уже не плакал.

— В Освенциме у нас сразу же забрали все вещи, и больше я ни папу, ни маму, ни брата не видел, какие тут скрипки. Меня отправили в отдельный барак для совсем маленьких, на нас ставили медицинские опыты. Боречка очень скоро умер. А я вот все живу. И вот теперь Вы приносите его скрипку. Как она из Польши попала на ваш сельский рынок? Уму непостижимо! Боречка наверное меня к себе зовет. Я так по нему скучаю, — и Михаил Давидович опять заплакал.

Мне было стыдно отвлекать его от горя, я тихонько поднялась и хотела на цыпочках уйти, но Михаил Давидович меня окликнул.

— Шурочка, куда же Bы? Мы же не договорились ни о чем!

И он вытер слезы и бодрым голосом продолжил.

— Я Bам скрипочку сделаю обязательно, но денег не возьму. Раз она к Вам попала в руки и Вы до меня ее донесли, значит, Боречка хочет, чтобы Ваш ребеночек на ней играл.

— Михаил Давидович, но так нельзя, я представляю, сколько вам работы.

— Нет, уважаемая моя, я не могу. Вы мне такой подарок сделали. Это как будто весточка от брата. Как будто не было никакой войны. Хоть что-то от него осталось, я же даже никогда не надеялся что-то из той жизни найти. Мы же в Одессе жили в 41 году. В Тулузе оказался уже после войны, меня усыновили мои вторые папа с мамой. И ни разу с той поры в Одессе не был. Сделайте мне подарок, обещайте, что будете на ней играть. И что Ваши внуки тоже будут на ней играть, как было в моей семье. Обещайте.

— Я постараюсь, но обещать не могу, дети ж нынче родителей не слушают.

— Ваши Вас послушают, я уверен. Напишите мне телефон Ваш сюда, покрупнее. Я как сделаю, сразу же Вам позвоню.

Мы расстались добрыми друзьями. Он уже шутил и улыбался, долго держал меня за руку и рассказывал анекдоты про евреев.

Прошло недель пять или шесть.

Мне позвонил незнакомый мужской голос и на французском языке сказал:

— Мадам Шура, — он сказал с ударением на последний слог.

У меня кольнуло сердце.

— Да, я Вас слушаю.

— Меня зовут Борис Леви, Папа умер, он попросил передать Вам скрипку. Приезжайте завтра, пожалуйста, как раз будет 30-й день. Он просил раньше ее Вам не отдавать.

© Александр Лемесле