Знакомьтесь: Новый нобелевский лауреат по литературе

 

Луиза Глюк родилась 22 апреля 1943 года в Нью-Йорке в семье потомков еврейских иммигрантов из Венгрии, причем её мать имела российские корни. Учась в школе Луиза на нервной почве страдала анорексией и депрессиями, колледж не закончила, была то счастлива, то несчастлива в любви, писала стихи, с одной стороны очень личные, автобиографические, с другой, черпая вдохновение в античной мифологии и европейских сказаниях. Вместо этого она прошла курсы поэзии в колледже Сарры Лоуренс и Колумбийском университете в Нью-Йорке (дипломов не получила).

В 1968 году Глюк опубликовала первый сборник - "Первенец" (Firstborn), который был преимущественно положительно оценен критиками, несмотря на резкий и прямолинейный тон стихотворений. В 1975 году была издана вторая книга - "Дом на болотах" (The House on Marshland), после чего Глюк получила стипендию Гуггенхайма, присуждаемую за "исключительные творческие способности". По мнению критиков, сборник "открыл миру самобытный голос Глюк". В 1980 году вышел сборник "Нисходящая фигура" (Descending Figure), а в 1985 году - "Торжество Ахилла" (The Triumph of Achilles). Обе книги были отмечены наградами различных литературных организаций, в том числе Американской академии искусств и литературы.

Наиболее успешный период в творчестве поэтессы пришелся на 1990-е годы. В 1990 году вышел сборник "Арарат" (Ararat), а изданный в 1992 году "Дикий ирис" (The Wild Iris) принес Глюк Пулитцеровскую премию. Его критики считают лучшим творением автора.

Всего Глюк выпустила порядка 20 сборников стихов, а также рассказов, последний - "Американская оригинальность" (American Originality) - был издан в 2017 году.

Основные темы ее стихов - семейные трагедии, отношения между людьми, вера в Бога. В них часто прослеживаются древнегреческие и древнеримские мотивы, используются мифические образы и исторические персонажи.

В России имя Луизы Глюк вряд ли что-то скажет читателю. Переводы отдельных стихов и небольшие подборки выходили лишь в литературных журналах и антологиях. Почти два десятка лет назад появилось двуязычное (англо-русское) издание в Бронксе. В нашей стране полноценный (и пока единственный) том вышел в 2012 году в московском издательстве «Водолей» — «Дикий Ирис» в переводе Бориса Кокотова, едва ли не самый известный сборник, фактически поэма из монологов цветов.

Почитать стихи в переводе Кокотова можно здесь: https://stihi.ru/diary/approx/2013-01-17

А я поставлю здесь несколько её стихов в переводе Валерия Черешни:

Дикий ирис

И вот, после всех мучений,

открылся выход.

Эй, вы, снаружи: то, что зовётся смертью, –

помню, –

шум, опахало сосны надо мной.

И всё. Тусклое солнце

блеснуло в просвет.

Ужас сознания,

оказавшегося во тьме

земли.

И вдруг, всё прошло: этот страх, –

стать бессловесной душой, –

исчез, земля

слегка просела. А я приняла их за птиц,

мелькнувших в ветвях.

Вам, позабывшим

свой возврат из иного мира,

я говорю вновь обретённой речью: всё

возвращается из забытья,

чтоб обрести голос.

Из моего средоточия

вырвался огромный фонтан, тёмно-голубые тени

на лазурной морской глади.

 

Ранние сумерки

Откуда вы знаете

в чём моё счастье? Всё рождённое –

мой крест; ни один из вас

не получился.

Но вы настаиваете,

вы убеждаете:

вот этот – лучше,

вот этот – тебе ближе.

И носитесь со своими ценностями –

чистой жизнью, бесстрастьем –

к ним вы стремитесь.

Что вы можете знать обо мне,

не зная себя?

Вашей памяти не осилить

и прошлого дня –

но не забудьте, что вы – мои дети.

И муки ваши не от других,

а оттого, что вы рождены,

оттого, что вам понадобилась

своя жизнь.

 

Ноша Телемаха

Всё

не так уж скверно.

Возникшая привычка возмещает

отсутствие и недомолвки. Моя мать

из тех, кто ни за что на свете

не выкажет страданий, их считая

уделом рабским. Когда я

пытался поддержать её, она

отвергла состраданье. Быть честней

ей стоило бы и примкнуть открыто

к порядкам Стои. К несчастью

она царица и желала,

чтоб ясно было всем: вот

женщина, что выбрала Судьбу. Безумье

такую выбирать Судьбу. Бог в помощь

отцу, он глуп, коль ожидает

прервать её уединение своим

прибытием. Возможно,

он потому и возвращается домой.

Одеяние

Моя душа иссохла.

Как будто побывала в огне, но не сгорела,

не исчезла. Обугленная,

всё ещё существует. Хрупкая.

Дело не в одиночестве, а в недоверии.

Так всегда после насилия.

Дух, выманенный из тела

и выставленный напоказ,

трепещет, как перед Господом, –

дух, выманенный из одиночества

обещанием благодати,

как ты сможешь вновь поверить

в чью-то любовь?

Моя душа увяла и сжалась.

Тело стало ей велико, не по размеру.

И когда надежда вернулась ко мне,

это была совсем другая надежда.

Вечерние молитвы

Уверена, мой грех –

вполне обыден:

прошу о помощи,

а по сути – ищу защиты,

мольба о сострадании –

скрытая жалоба.

Так тревожно этим весенним вечером.

Я молю дать мне силу и указать путь,

и ещё прошу

избавить от болезни

(сейчас, сейчас) – и неважно

что там ждёт впереди.

Я настаиваю

на этой свободе от будущего,

на храбрости, с которой

я в одиночку встречу испытанья

и выстою.

Этой ночью, в унынье,

я гадаю, каков Он,

Тот, Кто слышит меня.

И пока ветер перебирает

листья молодой берёзки,

я представляю существо

полное сомнений, полное нежности,

в общем, ничего сверхъестественного.

Уверена, мой грех – обыден, и потому

необорим; трепет листьев

могу словами выразить, могу

без слов почувствовать, как если б

сочувствие в припадке полноты

разрешилось иронией.

Пора уснуть, – шелестят они, –

пора начинать лгать.

Как жить я буду дальше?

Где находить его,

как не в печали, не в лесу,

прародителе лютни.

Сколько можно: однажды уже пришлось

сказать прощай земле,

страдать,

прощаться навсегда.

Мерцают ивы у каменного фонтана,

к нему сбегаются дорожки из цветов.

О, сколько можно: вот он снова жив,

но так недолго, лишь во сне.

Моя любовь умирает, вновь разлука.

И сквозь завесу ив

восходит солнце, пламенея,

но свет уже не тот.

И птицы вновь поют, и причитает голубь.

Ах, я допела песню. У фонтана

поют вновь ивы

с невыразимой нежностью, ветвями

следя себя в сияющей воде.

Они так ясно видят. Он умирает вновь,

и мир с ним вместе. Это будет вечно,

по крайней мере, до моей кончины.

Эрос

В отеле, придвинув стул к окну, смотрю на дождь.

Это был то ли сон, то ли транс —

я любила, и все же

ничего не хотела.

Не хотелось ни коснуться, ни увидеть тебя.

Хотелось одного:

комната, стул, напев дождя,

часами, в тепле весенней ночи.

И все; сидеть — и только.

Душа съежилась: такая малость наполняла ее.

Я смотрела на стену ливня, закрывшую темный город —

ничто не связывало нас; я отпустила тебя:

живи, как хочешь.

С рассветом дождь прекратился. Я занялась

вседневной суетой, я была свободна,

но двигалась, как лунатик.

Тебя больше не было во мне.

Пару дней в чужом городе.

Разговор, прикосновенье руки.

И вот, я сняла обручальное кольцо.

Это все, чего мне хотелось: стать голой.

Время

Сперва чересчур, потом слишком мало.

Детство: болезни.

У постели маленький колокольчик –

волны его звона приносят маму.

Болезнь, серый день. В ногах постели

спят собаки, наверное, они всё знают

про детство: лучше не иметь сознания.

Дождь оставлял грязные потёки на окнах.

Я сидела с книжкой, рядом колокольчик.

Не слыша голоса, я вырабатывала свой голос.

Не видя знамений, я выбрала жизнь в духе.

Дождь то припускал, то затихал.

Месяц за месяцем, в бесконечном пространстве дня.

Сны путались с реальностью.

Потом я выздоровела; колокольчик убрали в шкаф.

Дождь перестал. Собаки стояли у двери,

просясь на прогулку.

Я выздоровела, стала взрослой.

И время хлынуло – подобно дождю,

его было много, такая громада – не сдвинуть.

Ребёнком я жила в полусне.

Болела; была под защитой.

И всё же – в мире духа,

в мире серого дождя,

утраченного, воскрешённого.

И вот, засияло солнце.

И время пошло, даже, когда его почти не осталось.

И прожитое стало воспоминанием,

воскрешённым, пережитым.

 

Луиза Глюк в молодости