Серафима Лаптева: «Нарисуй меня, художник!»

(Заметки из прошлого)

Серафима Лаптева

«И ты открыт для вечности, как книга,
На той странице, что не повторить».
Лариса Патракова

— Эй, парень, кто ты?

— Я Солдат.

— Как зовут Вас, молодой человек?

— Солдат.

— А тебя, мальчик?

— Солдат.

По иронии военной судьбы оказались они — девять молодых мужчин — в одном госпитале, в одной палате.

А ирония была в том, что для «полного боевого комплекта» не хватало пяти ног и пяти рук. Учились пользоваться тем, что было в наличии.

* * *

На крайней койке, у двери, лежал, впрочем, большую часть дня сидел и что-то рисовал Художник. Лицо в черных «пороховых» точках. Быстрый, пристрельный взгляд. Остро отточенный карандаш зажат в зубах.

— Покажи, что там у тебя? — Поинтересовались однажды соседи.

Помедлив, он бережно, как если бы на ладони лежало его сердце, протянул им блокнот. На левой ладони. Правой руки у Художника не было, потерялась где-то там, на войне.

На страницах блокнота шли воздушные бои, летали «каруселью» самолеты со звездами и со свастикой. Прорезали воздух пулеметные очереди. Объятый пламенем круто падал самолет со звездами — это погиб его друг Саша. Портреты Саши были крупные, во всю страницу, и мелкие, только лицо. И везде он был очень, по-русски, красив, с широкой улыбкой, веселым взглядом, кудрявым чубом, выбивавшимся из-под шлема. Саша был незаживающей памятью о войне.

— А меня ты можешь…? — Осторожно спросил молодой солдат с койки напротив.

— Могу. — Промелькнула улыбка. — Ты посиди спокойно, я посмотрю на тебя.

— Я лучше постою, — сказал парень. — Только костыли не надо рисовать.

* * *

19 апреля 1943 года в газете «Правда» было напечатано стихотворение Михаила Исаковского «Огонек» с подзаголовком «Песня». Никаких нот не было, но случилось чудо. Почти сто человек, живущих в разных местах, незнакомых друг с другом одновременно сочинили одну и ту же мелодию. Слова сами в песню просились. На патефонных пластинках было написано «Музыка народная». И как редкий в истории случай, Песне простили даже нарушение строгого Закона военного времени об обязательном затемнении окон.

В палате было только радио. Они не выключали его круглые сутки:

На позиции девушка
Провожала бойца.
Темной ночью простилися
На ступеньках крыльца…
И пока за туманами
Видеть мог паренек
На окошке, на девичьем
Все горел огонек.

На крыльцо, на ступеньки эти, до каждой дощечки знакомые, он на крыльях взлетал. А как теперь на костылях подняться? А дров нарубить? Сена накосить? Воды холодной, колодезной…? Как любимую на руках поднять? «Нарисуй меня, Художник, без костылей!».

* * *

Согласно военной статистике за период ВОВ произошло 5.099.369 (пять миллионов девяносто девять тысяч триста шестьдесят девять) ранений нижних конечностей. Тысячи мужчин лучшего — для любви, для семьи, для мирной работы — «призывного возраста» вернулись с войны домой на костылях, без одной ноги, «забыв ее на поле брани».

Но особая, всего народа печаль, была о тех, кто, став «инвалидом нижних конечностей», не спешил к родному порогу. Не осмелился, не решился, не надеялся… Тяжкой ношей быть — не захотел! Попросил друга сообщить родным, что был убит. Пусть они будут счастливы! «…А еще скажи, пусть не печалится. Пусть она с другим обвенчается». Порой горемыка этот отчаянный в расчет не брал и мальчишку малого шести-семи лет отроду, что ждет не дождется счастья встретить отца с войны, и каждый день спать ложится со старой кепкой под подушкой, потому что «кепка пахнет папой»…

* * *

И протестуя против бесчеловечности войн, зазвучала по базарам и электричкам простая песенка под названием «Письмо». Будто бы долго лежало оно на почте «до востребования», а Время пришло и востребовало. Написано «Письмо» от женского имени, но по вагонам «ходили» — с баяном или без него — небритые мужчины, в половину своего довоенного роста и пели охрипшими голосами так, словно они это письмо вот только что получили и читают вслух.

Иосиф Уткин
ПИСЬМО

…Я тебя не ждала сегодня
И старалась забыть любя.
Но пришел бородатый водник
И сказал, что знает тебя.

Он такой же, как ты, лохматый,
И такие же брюки клеш!
Рассказал, что ты был под Кронштадтом.
Жив… Но больше домой не придешь…

Я его поняла с полслова,
Но тебя я по-прежнему жду.
Приезжай. Я тебя и такого…
И безноговаа… люблю!

И осушались тихие женские слезы уголками черных косынок: ведь порой и такого письма написать было некому…

А потом стало «это безобразие» кому-то глаза сильно колоть, и закончилась песня. Вернулась на почту. «До востребования».

* * *

— Вот, послушайте, какую я интересную басню прочел,— прервал «разговорчики в строю» солдат с высокой кровати, снабженной полезными опорно-двигательными приспособлениями. В палате он был «стариком», книжки читал, басни рассказывал. — Один человек много работал и копил деньги…

— Ну, завел свои китайские притчи, — подсказал чей-то тихий голос. А кто-то «прикрутил» тише радио.

— И вот, наконец, он построил дом для своей большой семьи. Дом, о котором мечтал. Человек пошел к Мудрецу, поклонился и сказал: «Напиши над входом в мой новый дом самое доброе, самое хорошее пожелание».

Согласился Мудрец с условием: до тех пор, пока работа не будет закончена, никто не должен ее видеть.

Наступил праздник новоселья. Собрались гости, и Мудрец разрешил снять занавеску над входом в дом.

Люди вскрикнули от страха и ужаса. Хозяин побледнел и сказал: «Я просил тебя написать доброе пожелание, а ты…желаешь нам смерти». От возмущения он не находил слов.

«Пусть умирает дед, отец, сын» — таким было золотыми буквами написанное пожелание Мудреца.

— А вы, хотя бы вы, поняли? — Спросил с высокой койки солдат, раненный и в нижние и в верхние конечности.

— Нне оччень, — сознались смущенные слушатели.

— Объясняю. Если человек, завершая свой жизненный путь, умирает от старости, значит, в мире не нарушен порядок и нет войны.

Если сын умирает прежде отца, а дед хоронит внука, значит, нарушен закон природы …

— И значит, «что-то неспокойно в Датском Королевстве», — подхватил ниточку беседы самый молодой обитатель палаты. Опершись на локоть, он приподнялся на койке и продекламировал:

«К чему литье всех этих медных пушек
И эта скупка боевых припасов,
Вербовка плотников, чей тяжкий труд
Не различает праздников от будней».

И радостно улыбнувшись, сообщил: «Гамлет. Принц Датский».

И все согласились, что Мудрец пожелал новому дому и тем, кто будет в нем жить, долгой и мирной жизни!

* * *

— Доброе утро, мальчики! — Поздоровавшись со всеми, медсестра подошла к солдату на высокой кровати, и он, отложив книжку, улыбнулся и подставил свое лицо под ее острую бритву. Она чисто, аккуратно побрила его, освежила «Тройным» одеколоном; влажной салфеткой вытерла его правую руку. Левой не было.

Согласно статистике в войну произошло 5.042.074 ранения в верхние конечности. Наверное, где-нибудь в этих списках учтены и они — солдаты из «Палаты ожидания». Врачи, медицинские сестры, нянечки вылечили, выходили их насколько возможно. Но затем медицина призывает на помощь технику — начинается период протезирования: «замена утраченных или необратимо поврежденных частей тела». А год-то шел сорок шестой — до современных биотехнологий, новых материалов, умных протезов было еще «как до луны». Да и на самые «простые», кожаные, металлические, пластмассовые, деревянные руки и ноги очередь была больно велика.

* * *

Этого красивого парня ни с кем другим не спутаешь. Крутой, широкий разлет бровей. Уверенный взгляд победно прищуренных глаз. Он уже прошел дистанцию сомнений и боли. Привыкает к протезу. На днях его выписывают из госпиталя. Он знает — его ждут! Родители, институт, еще незнакомая любимая девушка. Он станет бригадиром, начальником цеха, директором завода, с которого Солдатом уходил на войну. Он вернулся!

* * *

Кажется, он самый младший в палате. Печальные глаза с неизбывной грустью. Взор обращен внутрь себя, в совсем еще недавнее прошлое. Там теплый дом, мама, папа, музыка, книги, «О подвигах, о доблестях, о славе…». Эту прекрасную жизнь они, «мальчики со школьного двора», и пошли защищать. В лютые декабрьские морозы, в боях под Москвой, за Москву, так неожиданно он потерял руку… Так внезапно исчез смысл жизни… To be or not to be… Он чувствовал острую вину перед родителями. Не берег себя, хотя бы ради них, их любви к нему, их надежд на него…

И однажды — он лежал на койке у чисто вымытого окна и смотрел, как быстро плывут облака, подгоняемые ветром — открылся ему ответ на «вечный вопрос». Быть! Обязательно быть. Успеть написать музыку, звучащую в сердце, услышать в переполненном зале стихи друга, отличного поэта, увидеть картины… Вот ведь Художник, который его рисует, тоже без руки. Надо только успеть быть! Жить рядом с другими, с дорогими и близкими тебе людьми. В этом и есть смысл подаренной ему жизни.

* * *

Форма одежды — пижама, больничный халат. Синий, коричневый, серенький. Воротник байковый топорщится, плечи приподняты. Так бывает, когда человек 20-ти с лишним лет стоит на костылях, а костыли немного не по росту. Да их совсем и не видно: он выполнил просьбу соседа с койки напротив. Оценив работу, и другие парни — скуки ради — стали позировать Художнику и точить ему карандаши.

Ни в одном из рисунков «портретной галереи» не стал он изображать пустоту вместо ног или рук, хотя игра света и тени была заманчивой, как в «Шести подушках» у Дюрера. Не увлекла его и тема жалости, снизошел слегка к доброму милосердию. Художник, он может помочь этим ребятам обрести потерянную уверенность в себе, — это как раз то, что для него самого потеряно навсегда.

* * *

Какое прекрасное юное лицо! Волевое, серьезное, озабоченное. «Портрет молодого человека в точке невозврата». Всего лишь команда «Стоп!», всего лишь шаг, полшага назад, и ты уже в почетном звании военного пенсионера! С боевыми наградами, с полосками ранений, с государственными льготами первоочередности на жилье, на лечение, на путевку в дом отдыха, на новую мебель и продуктовые наборы к празднику, на домино в своем дворе без упреков из ближнего окошка.

Однако, что-то не видно улыбки на лице молодого человека, сделавшего удачный выбор. Может быть, ему мало? Может быть, мы ошиблись?

«Взлет!» — выбор сделан и точка невозврата уже далеко позади. Отодвинулась линия горизонта, открылись новые дали. Недаром каждый солдат носит в своем ранце жезл маршала! Ему нужен весь мир, вся жизнь со всеми ее красками. И сам он нужен всему миру и той единственной женщине, которая встречает его на высоком крыльце.

Медицинские сестрички, заглядывая в палату посмотреть на готовый портрет, лукаво, с дальним намеком говорят, что у Молодого Солдата красивые глаза, что в его взгляде тайна.

Ох, уж этот Художник! Мягкой ретушью округлил вздернутые плечи халата, убрал костыли из подмышек. Но глаза… Как он угадал, как углядел в самой их глубине притаившуюся тень? Тень мгновенного ужаса, когда пальцы на ноге шевелятся и болят, а самой-то ноги больше нет…

Он научится не замечать своих ран, чтобы их не замечали другие. Они ушли на войну детьми, вернулись мужчинами.

* * *

Сохранилось только одно имя из девяти — Виктор Хлыбов, летчик, потерявший на войне правую руку. Он лежал в госпитале, ожидая пока «в специальном ателье» выполнят заказ на его — и на тысячи других — протез. До войны Виктор учился в Художественном училище и мечтал стать художником. Родом он был из Кировской области, известной своими искусными мастерами-живописцами.

К сожалению, судьба его была печальна, как печальна и судьба карандашных портретов, долго в забытьи пролежавших «в сундуке», а теперь угасающих во влажном климате Сиднея.

И всё-таки, друзья, юбилей!

Ведь сто лет тому назад родились мальчики того военного поколения. Наши мальчики. Добрая им память