2 том. Шестой кадр. Ты просто зэк

2 том. Шестой кадр. Ты просто зэк.

   Прошло два дня, когда Капу из подвала увезли в больницу. Дорогой она присматривалась к врачу: этот тоже знает про иконы. Её воображение разыгрывалось: шырнёт укольчик, я в морг, а он к иконам с сообщникам.

   Ну, почему к иконам и с сообщниками?

   Нервы, дорогой читатель. Нервы. Напряженные они порой такое в мозги закладывают, что мозги на вынос идут.

   Подозрение хозяйки усиливалось, так как врач, несмотря на её просьбы отпустить: я чувствую себя хорошо, отрицательно махал головой и отвечал

- Нельзя. Слабоваты.

   «Повяжет, паразит».

- А скажите мне, пожалуйста, она  действительно реставратор, или как? Кроме Вас у неё имеются помощники?

   «Выпытывает, зараза»

   Взгляд Капы застрял на увесистой монтировке. Она даже подняла руку, чтоб ухватить её. Движение не осталось без внимания врача.

- Да что с Вами, - вскинулся он. – Лежите спокойно

   «Внимательный негодяй. Ишь какой заботливый, хочет, чтоб я бдительность потеряла».

-  Я сейчас валидольчику дам.

   «Ага. Отравленную таблетку, паскуда».

   Бушевавшие мысли измотали Капу так, что она потеряла сознание и очнулась от легкого похлопывания по щекам.

   «Бережёт, гад, чтобы потом  взять в заложники и предложить Ляпте обмен на иконы».

- А скажите, пожалуйста, - бодро начал врач.

- Не вздумай трогать меня, - набрав побольше воздуха, заорала Капа, - а то замочу.

   А это слово откуда? Как откуда? Набралась от квартирантки и панов. Картинка с двигающимся хохлом в шароварах и с поднятым прутом никак не выходила из памяти.

- Вы что взбесились, - испугано забормотал врач. – Ваша знакомая кричит, что хочет украсть иконы. Вы утверждаете, что она реставратор. Вдобавок чуть не кидаетесь на меня и голосите, что замочите меня. Я то – причём?

- Ага, - злобно процедила Капа. – Испугался. Это хорошо, - довольно закончила она. – Меня бояться нужно.

- Да что ж тут хорошего. И почему я должен бояться Вас. Вы меня издёргали. Я просто хочу знать, кто вы?

- Тогда слушай, - подбирая силы, выпалила хозяйка. - Никакой она не реставратор, а история такая.

   История оказалась сверхмощной с сильным упором на бойцовские качества хозяйки и квартирантки

- Вот как. Хваткие вы. И панов закрыли, и иконы нашли. А иконы красивые, дорогие, - он протяжно вздохнул. – А названия какие. Матерь Божья. Всех скорбящих Радость. От таких слов душа теплеет.

- Примеряетесь, -  взвинтилась Капа. – Сразу предупреждаю. Она такая, что и голову может отвинтить. Раз, - она рубанула рукой, -  и голова к чёртовой матери, одна шея останется.

- Дораспрашивался, - врач сокрушёно развёл руками. – Уже в бандита и вора записываете. Меня её истерика смутила, я и спросил. А ей Вы верите? Она сейчас одна. Свободна в своих решениях. Верите?

- Немножко сомневаюсь, но в основном верю.

- Отпустите свои подозрения. Я могу ей помочь. Дайте адрес и я подъеду на скорой к Вашей квартире, заберу её, а потом из подвала вывезем иконы и определимся, куда их отвезти. На руках их не потащишь, она будет искать машину, незнакомые люди, а я всё – таки немного, но Вам знаком.

- Только учтите. - Капа вцепилась взглядом в врача. -  Я с Вас глаз не буду спускать. Обманите. Найду. Я бывшая артистка, - понеслась она. – Играла как – то Дездемону. Отелло был выпивши. Театральный волчара. – Она хотела лихо сплюнуть, но в высохшем горле только зашкрябало. - Чёрный громадный мужик. В три раза выше Вас. И задушил бы меня натурально, если б я не навесила по его мужскому работнику. Публика была в восторге и требовала, чтобы режиссёр шекспировскую концовку сменил на мою.

   Врач захохотал.

- Вот такая Вы мне больше нравитесь.

   Следующий день оказался ещё более тревожным для Капы. Врач, прейдя в палату, сказал, что он ездил, но никто дверь не открыл. Был и возле подвала. Никого.

- Мотается, ищет, - ответила Капа и сама не поверила. – Выпишите меня.

- Не могу. – сказал врач. -  Вам ещё рано. Пару, тройку деньков придется полежать.

- А Вы ночью съездите ко мне на квартиру, если её там нет, то к подвалу. Не будет и в подвале, значит, что – то неладное.

- Да, - протянул врач. – Сложная штука жизнь. Съезжу. Будем надеяться, что всё в порядке. – Он тяжело вздохнул – В соседней палате  парень один лежит. В автомобильную аварию попал. Его нужно выписывать, а он просит пока подождать. Говорит, что нет никого у него, а ему  домашний уход нужен. Сердце тоже малость пошаливает. Главврач жмёт, чтоб я дал согласие на выписку, а я не могу. Жалко парня. Одиночка. У него ещё и частичная потеря памяти. Называет себя Сергеем, но добавляет: у меня такое ощущение, что это не моё имя. Может быть, Вы поможете ему?

- Это, как.

- Поселите в одну из своих комнат. .

- Да у меня однокомнатная квартира. Я и квартирантка.

- Жаль. А парень хороший,  Поспрашиваю своих знакомых. Авось найдётся кто – то.

   Очережной разговор с врачом оказался неутешительным. Ляпте не было ночью ни в квартире, ни в подвале.

- Наверное, - врач развёл руками.

- Нет, - твёрдо ответила Капа. – Она взбаламошеная, но слово держать может.

   Хозяйка хотела ещё что – то добавить, но, открыв рот, застыла и вспыхнула улыбкой на всё лицо.

- Привет, Капа. – В палату влетела Ляптя. - Наверное, думала, что я дёру дала.

- А почему тебя не было ни днём, ни ночью в подвале и квартире, - насела хозяйка.

- Я была. Слышала шум машины. Думала, что братки с казино. Не отвечала.

- Что за братки с казино, - вклинился врач.

- Покупатели, - небрежно бросила Ляптя. -  Хотели, чтоб им продать иконы. Здравствуйте, дедушка.

- Какой я тебе дедушка, я врач. Ты уж извини меня дочка. Дурное подумал о тебе. Мне хозяйка всё рассказала.

- И отлично. Капа, Капа.  Как ты меня напугала.

   Она выставила  на тумбочку целлофановый пакет, присела рядом, забросив ногу за ногу.

- А где паны, - спросила Капа.

- Выпустила. Где сейчас не знаю. Наверное, ищут меня. Докладываю, что всё в порядке. Вот только с попом не успела поговорить, но поговорю. Тебя ждала. Ты моя поддержка.

   Она хотела ещё что – то сказать, но замолчала, увидев входящего парня с чёрным густым волосом, серыми глазами и светлыми бровями с небольшим оттенком ржавчины.

- Это Сергей, - сказал врач. – О нём я Вам рассказывал, Ты меня ищешь?

- Да. Нога левая сильно болит. Прихрамываю. Наверное, на всю жизнь. Как дела мои.

- Не важно, Серёжа. Главврач наседает, чтоб я тебя выписал.

- Значит, так тому и быть. Я зайду в ординаторскую, когда Вы там будете.

- Серёж. Я говорил о тебе со многими.

- И

   Врач развёл руками.

- Понятно.

   Он повернулся и вышел.

- Я тоже пойду, - сказал врач. – Скажу медсестре, чтоб укол ему сделала. Боли у него сильные, виду не показывает.

Удивительно, как он вообще выжил.

   В это время Сергей, он же Константин Иванович Ставропольский, сидя на кровати, думал, а как же быть дальше?

- Ни кола, ни двора, - глухо промолвил он.

   Десять лет назад он получил условный срок: пять лет за драку. Он заступился за незнакомую девушку. Заступничество закончилось тем, что один из нападавших убежал, другой остался лежать с переломанной ногой и сотрясением мозга.

   В приговоре было написано, что ему вменяется в обязанность ходить отмечаться в надзорную инстанцию, но он не делал этого. Пройдёт. Не прошло.  Повторный суд заменил пять лет условно на четыре года реального. Душу до сих пор обжигало  воспоминание о двух полицейских, которые вошли в зал судебного заседания до вынесения приговора. Он понял. После зачтения приговора они направились к нему. Он  встал и протянул руки. Щёлкнуло, словно взорвалось.

   Окружающее, будто накрыл густой, раскалённый  туман. Он стоял в клетке, ухватившись руками за прутья, и ему казалось, что это всего лишь сон.  В голове мелькнула мысль: конец свободы, но не жизни. Это ободрило его, и он держал эту мысль весь срок, чувствуя каждый день, как тяжело, но упорно пробивало себе дорогу дыхание  свободы.

   На пересыльном пункте три надзирателя избили его до потери сознания. После первого удара он спросил: за что? В ответ    услышал за то, что ты  зэк, понимаешь: просто зэк, у тебя нет, и не может быть никакой власти, власть у нас, тебя нужно каждый день шмонать, бить и не давать спать. Он хотел рассказать, за что посадили, но удары сыпались лавиной и единственное, чем он мог защититься был прикус  языка, стиснутые до скрежета зубы и сцепленные на голове руки.  Ему  помнились пустая комната, цементный пол, на котором он лежал, лицом вниз и стены, забрызганные кровью. Было бы это там…, на свободе, он выстоял бы и завалил бы и троих, но тогда его останавливало окно, забранное в решетку.

   Он помнил, как тяжело было первое время переносить мысль, что «я – заключенный». Это чувство появилось не, сколько после вынесения приговора, сколько обострилось во время отправки в тюрьму. Заключенных высадили на одной станции, окружили охраной с автоматами и собаками и приказали: не стоять, а присесть на корточки, чтобы ноги онемели. Шёл мелкий, холодный осенний дождь, но он не чувствовал ни мокроты, ни холода. Он сидел, опустив голову, глядя в землю. Подняв глаза,  натыкался взглядом  на прохожих под зонтами, которые с любопытством, словно диковинных зверей рассматривали заключенных, улыбались. смеялись, тыкали пальцами, а некоторые даже матерились и  кричали: так вам, паразитам и сволочам, убийцам (убийц не было) и ворам надо, топчите свет, от вас одна темень.

   Два года он просидел в тюрьме. В первый же день попал на замечание. Через окно барака бил яркий свет и слепил глаза, и он одеялом занавесил окно. Нельзя. Нарушение. С того дня он решил во чтобы то не стало уйти на облегчёнку: в колонию поселения. В тюрьме он топил банную печь, чинил электричество,  до мельчайших подробностей соблюдал порядок. Лишняя коробка спичек в тумбочке могла «определить» его в карцер. Чтобы ничего лишнего не оказалось, он почти каждый час проверял тумбочку, потому что среди осужденных были и такие, которые могли и подбросить что – то незаконное. Он измерял каждый свой шаг, чтобы не напороться на надзирателя, начальника отряда…, каждое слово в общении с такими же, как он. Сорвавшегося слова другому заключенному: от тебя пахнет, оказывалось достаточным, чтоб ночью попасть в тёмную. Ему хотелось увидеть во сне степь, он был степняком и родился в балке Сумеречная, куда мать и батько пошли однажды погулять, но вместо степи ему снилась вышка с автоматчиком,  расстреливавшим его,  двор с высоким забором, по верху которого «бежала» колючая проволока. Невидимые лица закатывали его во сне в проволоку и, проснувшись утром, он видел на теле её отметины.

   Ему удалось вырваться в колонию поселения за счёт хорошей характеристики с одним замечанием о завешивании окна. Он радовался, когда его отправляли, но в ней оказалось ещё хуже. Одно послабление: гражданская форма. Никакой работы, постоянные проверки, тыканье. Замечание можно было получить при построении за то, что одна нога у тебя прямая, а другая вольная в коленке, за то, что ты, когда их водили в клуб, не танцуешь, а ты должен танцевать и петь, так как ты паршивый зэк, и такое слетало с губ надзирателя, но кому жаловаться и зачем, чтоб попасть под более сильный пресс, а, может быть, так и нужно, что тебя гнобят, но ведь бывают и несправедливые приговора, страдают невинные. Клубок мыслей, которые хлестали друг друга и за какую дёрнуть, чтоб было ясно и понятно, да за какую не дёргай собственное «Я», если и признает вину, всё равно не успокоится, а  будет грызть. Начальник отряда требовал, чтобы к нему обращались не просто гражданин майор, а любезный гражданин майор, будьте любезны гражданин майор…. Любезный, будьте любезны комками застревали в горле, и ему хотелось смеяться, но во что  обошёлся бы ему смех?

   Из колонии поселения его судебным постановлением (он подал на пересмотр приговора)  определили в исправительный центр с принудительными работами. В центре ему долго не находили работу, а он должен был самостоятельно обеспечивать сам себя, но, как может себя обеспечить безработный зэк? Ему приходилось жить в долг, который обязан был оплатить с первой зарплаты, а её почти полностью съедали пятнадцать процентов в бюджет государства, оплата за скудные тощие обеды, водянистые чаи,  услуги ЖЭКа. Его хотели направить на фабрику по изготовлению конфет, но медицинское осмотр показал, что он болен гепатитом, и ему пришлось работать дворником, грузчиком.

   На остававшиеся после выплат  копейки он тянул до конца срока. У него не было никакой связи с волей и надежды, что кто – то поможет. Батько и мать умерли, других близких не оказалось. Находились и такие осуждённые, от которых отказались родители, жены…И как они жили? Прислуживали тем, у кого были деньги. Стирали их вещи, заправляли шконки за сигареты…

   После выхода, как он не старался, как не мотался, но устроиться на работу не удавалось. На пересыльном его избили за то, что он зэк, на работу не принимали, потому что он бывший зэк.

   Он чувствовал себя лишним, но внутренний дух, который не сумели сломать, побуждал его мыслить, и он пришёл к идеи торговать островами, но  не на воле, воля только укрепила идею. а в тюрьме.

- Как быть, - скрипнув зубами, бросил он, глядя на полосу света, которая проникала через окно в палату. – А если переговорить со старушкой, к которой приходила, наверное, её дочь. Может они возьмут меня на квартиру. Месячишко отлежусь, а там видно будет. Выход какой – то есть, я чувствую, но какой? Я не помню его. У меня ощущение, что кто – то вырезал огромный пласт памяти. За съём места в квартире нужно платить, но у меня нет денег. Опять жить в долг, как в исправительном центре. Кто пойдёт на это?

   Он долбил голову, пытаясь вытянуть полноценную память, но выскакивавшие слова острова, хутора, вокзалы, камеры хранения отрывались, а  не вязались друг с другом и казались ему случайными.