"ПУТЕШЕСТВИЕ В ДРУГУЮ ЖИЗНЬ" (V) "НА КОРДОНЕ"

Когда пролетаешь над Мещерой на вертолете, не устаешь удивляться обилию лесов. Темные пятна сосновых боров-черничников сменяются светлыми квадратами березняков. Сохранившиеся по поймам рек столетние дубравы уступают место непроходимым зарослям черной ольхи. И так – многие часы, полета.

Внимательный читатель справедливо заметит: не так велик мещерский лес рядом с северным или сибирским. Верно, если мерить гектарами и чащобами. Но стоит вспомнить, что Мещера, всякому путнику, идущему с юга на север, дарит первую встречу с серьезным лесом после сотен километров степей, и масштабы становятся иными.

По окраине мещерской стороны проходит зримая граница вековой борьбы поля и леса. И если правый берег Оки знаменует собой силу пахаря, то левобережье – торжество зеленого воинства. Малодоступность и худоба земли сыграли не последнюю роль в исходе жестокой войны человека с природой. Мещерский лес устоял, отмечая великую победу салютами сосен и трубными звуками кочующих лосей.

Конечно, скрыто, подспудно борьба продолжалась, как идет она и по сей день. Земледелец никогда не оставлял надежды отвоевать новые пространства под рожь и овес, картошку и клевера: ведь он приходил в лес не по ягоды. Нужда гнала его в непроходимые дебри в поисках прокормления или защиты от сильных мира сего, заставляла земледельца бросать лесу вызов. Но здесь, в Мещере, силы оказались неравны...

Сейчас я выскажу мысль, которая многим покажется неправдоподобной: наши предки к лесу относились враждебно. В подтверждение можно привести слова известного историка В. О. Ключевского: «Русский всегда боялся леса своего, не любил его». А вот что замечает писатель-этнограф конца прошлого века С. В. Максимов: «У северных земледельцев в противоположность южным и западным эта ненависть (к лесу – В. П.) доведена до того, что все селения стоят на полном солнечном припеке и тщательно и намеренно избегают даже прохладной тени лиственных и кустарниковых деревьев, отводя лишь изредка, в исключительных случаях, местечко, и то на задворках, бесполезным деревцам рябины и черемухи».

Но нелюбовь к лесу не мешала крестьянину относиться к нему с должным уважением: все-таки жизнь в лесном краю при всех трудностях имела немалые преимущества. Мещеряки не испытывали, как их южные соседи, недостатка в материале для постройки лодок и изб, изготовления всякой деревянной мелочи. Всегда в избытке имелись дрова. Подспорье в хозяйстве немалое, если учесть, что, по подсчетам ученых, даже каждый современный человек расходует за свою жизнь сто кубометров древесины. Прибавьте сюда промысловое зверье, лекарственные травы, ягоды и грибы. Следует оговориться: все, что здесь перечислено, имело в недалеком прошлом совсем иной удельный вес в крестьянском хозяйстве, чем сейчас. Взять, к примеру, грибы. Мещерские, а если точнее, егорьевские рыжики получили российскую известность и кормили-поили целые деревни. Каждая хозяйка с детьми, как пишут об этом очевидцы, «выхаживала» за лето грибов на 25–30 рублей. Семья в пять человек получала в хозяйство прибыток в сумме 150 рублей. Денег хватало на весь год. Так что обыкновенный лесной рыжик держал на себе в некоторых местах всю крестьянскую экономику.

Конечно, не одной прямой выгодой определяется польза леса. Никогда не пребывала в забвении и другая светлая сторона самого темного бора – его эстетическая ценность. И, если хотите, педагогическая. Сошлюсь на мнение великого воспитателя К. Д. Ушинского: «Зовите меня варваром в педагогике, но я вынес из впечатлений моей жизни глубокое убеждение, что прекрасный ландшафт имеет такое огромное воспитательное влияние на развитие молодой души, с которым трудно соперничать влиянию педагога».

О красоте мещерского леса написано немало. Она щедро воспета в песнях, стихах, воплощена художниками в пейзаже, потому что есть в этих лесах притягательная особенность: они в отличие от северных или сибирских светлы и праздничны. Нигде не найдешь таких золотых сосновых боров, чистых, как родник, березовых рощ, зачарованных, словно из металла отлитых, ольшаников. Лес может навеять на вас тихую грусть, но никогда не принесет давящей, съедающей тоски, потому что по сути своей, по природному устройству – радостен.

В Мещере было немало глухих, первобытных мест. Только и в самой непроходимой чащобе отыскивалась какая-нибудь веселая полянка. Обязательно хмурый в других местах ельник здесь дружелюбен, если не приветлив: солнце пробивается сквозь хвойные лапы, искрится роса на мягких мхах, вперед видно на три шага, не более, и кажется, что ты в уютной лесной комнате.

В сухих дюнных борах даже вечером можно свободно читать книги, а в березняке светло и ночью.

Еще одно привлекательное свойство мещерского леса – он никогда не утомит путника однообразием. Сочетания хвойных и лиственных пород непредсказуемы, неожиданны. Здесь нет ничего окаменевшего, застывшего на столетия. Природа и человек предаются свободной фантазии: болота, пески и пожары делают свое, а топор свое дело.

Каким был мещерский лес несколько веков назад, ложно только догадываться. Бесспорно одно: он был гуще и девственнее, отдавая явное предпочтение сосне и ели. Вместе с земледельцем, жаждавшим не леса, но поля, в Мещеру хлынули березовые потоки. Вырубки, пустоши, гари быстро заполняли белоствольные красавицы, а с ними и осины. Береза стала преобладать так сильно, что коренные лесные племена уверовали в то, что появление белой березы означает их погибель и несет владычество «белого царя».

Стеной стоявшие леса со временем человек и пожары несколько разредили. Образовались проплешины в тысячи гектаров, занятые полями или горельником.

Первым принял на себя страшный удар топора лес строевой, «хоромный». Столетние сосны и ели шли на постройку крестьянских усадеб и княжеских теремов, становились товаром, желанным в степных районах и за границей. Тогда природа сама восстанавливала равновесие, боры продолжали шуметь.

Когда проложили первые дороги, устроили казенные дачи, мещерский лес стал платить тяжелую дань, год от года все возраставшую. Лесные угодья в конце концов быстро сошли бы на нет, если бы человек не помогал сосновым борам и ельникам восстанавливать утраченные силы. Но поспевать за топором было все-таки сложно...

Особенно досталось близким к большим дорогам мещерским лесам в годы Великой Отечественной. Рубили без разбора, в самых доступных местах: фронт требовал свое. Деревья, как и люди, несли нелегкое бремя войны.

Все это стоит вспомнить, когда приходишь в сегодняшний мещерский лес. И по нему можно угадать крутые повороты истории. Иная сосна так же полна мудрости, как Никоновская летопись.

Лес рязанской Мещеры сегодня занимает почти 340 тысяч гектаров. Это несколько миллиардов деревьев. Настоящая зеленая галактика, узнавать тайны которой – занятие интереснейшее...

На кордоне

Почти на всех картах этот кордон помечен как 273-й. Но местные, гришинские, давно зовут его кордоном Паустовского. В сорок седьмом, послевоенном году писатель случайно забрел туда, прожил несколько дней в небольшом домике лесника Алексея Желтова, а позже написал о кордоне рассказ.

Как справедливо говорит один из его героев, в Мещеру нельзя приезжать безнаказанно. Так и вышло: мещерские леса взяли Паустовского в пожизненный плен. Он уходил в них от столичной сутолоки, как раньше удалялись от мирской суеты в монастыри. В ту пору спутников у писателя было немного. Когда горожан стало больше, а лесов меньше, паломников в природу заметно прибавилось. Как никогда современно зазвучали слова Петрарки, произнесенные шесть веков назад: «Враждебны города, приветны рощи для дум моих...»

Приветными» для исколесившего всю страну писателя стали именно мещерские леса. Почему? Ответ на это дает сам Паустовский: «...два-три часа сна в лесах стоят многих часов сна в духоте городских домов, в спертом воздухе асфальтовых улиц», «Мещерские леса величественны, как кафедральные соборы», «Нет большего отдыха и наслаждения, чем идти весь день по этим лесам...». И наконец: «И если придется защищать свою страну, то где-то в глубине сердца я буду знать, что я защищаю и этот клочок земли, научивший меня видеть и понимать прекрасное, как бы невзрачно на вид оно ни было, – этот лесной задумчивый край, любовь к которому не забудется, как никогда не забывается первая любовь».

После того как были написаны эти строки, Паустовский еще не раз приезжал на знакомый кордон, неделями жил там, вновь и вновь очаровываясь неброской красотой здешних мест. До конца жизни его тянуло сюда.

Незадолго до смерти он навестил Гришино, чтобы попрощаться со старым кордоном, где ему всегда легко дышалось и работалось.

Дорогу на знаменитый кордон вам сейчас укажет любой житель Гришина – дальней мещерской деревни, свернувшейся калачиком возле Пры. До войны здесь жило немало народу, делали колеса, бочки, ульи, гнули дуги. Незаметно как-то поредели избы, повывелись промыслы. Остались лесничество и небольшая лесопильня.

Мы прошли деревню насквозь, поднялись на холм, откуда было видно скользкое тело Пры. Сверху река походила на разомлевшего на солнцепеке ужа. На краю широкой поймы стеной стоял лес. Нам предстояло дойти до него и отыскать по указанным приметам тропу на кордон. Рядом с обочиной дороги заметили десятка два вросших в землю базальтовых голышей, каждый размером с баранью голову. Кое-где виднелись поко­сившиеся кресты. Это было забытое кладбище староверов, на могилах которых лежали замшелые камни.

Возле отпочковавшейся от Гришина деревеньки Заводская Слобода, где в петровские времена был небольшой железоделательный завод, перешли вброд Пру. Упругое течение сбивало нас на глубину, но мы все же удержались на гребне подводной косы, тянувшейся от берега до берега. Конечно, можно было идти по мосту, но темная прохладная вода обещала снять с ног усталость.

Сначала пошли большаком, но, дойдя до леса, свернули в чащу. Запахло прелью и близким болотом. Тропа повела нас низиной, сухой в жару, но вряд ли проходимой в пору больших дождей. Ольха чередовалась с березой, кусты бересклета – с лещиной. Огромные, как лопухи, листья конского щавеля хлопали по ногам, путали шаг.

В самом низком месте из тонких осиновых жердей была предусмотрительно устроена прочная гать. И сразу за ней тропа дернулась вверх. Мы поднялись на материковый холм. Теперь уже не березы, а сосны окружали нас со всех сторон. Высоко в голубом небе ветер трепал их кроны. Тихо поскрипывая, раскачивались загорелые стволы.

Большие сосны вызывают ощущение неизменности. Это и потому, что в силу многих причин мы не видим, как вырастают леса. А вырастают они трудно, в жестокой борьбе утверждая свое право на место под солнцем. Среди деревьев страшная смертность: из ста выживают всего пять...

Настоящие трагедии разыгрываются под густым пологом леса.

Семена березы созревают в августе и падают всю зиму. В декабре невесомо ложатся на снег семена сосны. И только весной малую долю их принимает земля, чтобы уже через год превратить крохотное семечко в тонкий росток. Проходят неторопливые годы, и подрост – надежда и опора любого леса – смело поднимает голову. Но нет ему настоящей воли под густыми материнскими кронами, сквозь которые не пробиться солнцу.

И подрост ждет. Ждет смерти тех, кто его родил. Порой десятки лет, а у ели, к примеру, чуть не половина жизни может уйти на это томительное ожидание, если только не случится пожар или ураган не пронесется над лесом. Но и тогда молодую поросль ждет почти неминуемая гибель: утонет она в стремительно хлынувшем, обжигающем солнечном свете.

Продолжительны акты лесных трагедий. «Надо, – писал Михаил Пришвин, – научиться чувствовать у деревьев столетия, как наши годы, и только тогда можно понять движение и борьбу у деревьев, как у людей».

Когда мы проходили мимо покалеченной бурей рябины, обратили внимание на огромное количество еще зеленых ягод, свисавших с веток тяжелыми гроздьями. Человек, чувствуя скорый свой уход, обычно спешит оставить по себе добрую память. Замечено, что и деревья, обреченные болезнью, ветроломом или бессмысленным ударом топора на гибель, вдруг начинают невероятно плодоносить и, лишь выполнив свой долг перед природой, умирают...

По-разному ведут себя деревья в лесу. На открытом месте та же сосна дает кроне свободно разрастись, утолщает боковые ветви, закручивает их самым фантастическим образом. Такое одиноко стоящее дерево похоже на памятник, сделанный талантливым скульптором.

В лесу сосна становится уживчивым, покладистым соседом: растет сама и не мешает жить другим. «Прическу» выбирает себе поскромнее и только тянется что есть силы вверх. В сухих мещерских борах можно встретить сосны высотой более сорока метров.

А вот у березы, при всей нашей к ней симпатии, характер строптивый и мстительный. Она не любит соседей, если они другого рода-племени. При сильном ветре своими длинными плакучими ветками береза насмерть захлестывает нежные верхушки подрастающих возле нее елочек и сосенок. Ученые утверждают, что белая красавица проявляет редкое коварство, выделяя из кор­ней вещества, угнетающие рост других деревьев. Как тут не вспомнить: в тихом омуте черти водятся... Но, бесспорно, к положительным качествам следует отнести отчаянную смелость березы. Она первой обживает новые места, раньше других заселяет вырубки и гари. А уже за ней идут осторожные дуб или ель.

Слишком много сил приходится отдавать за радость первооткрытия, потому так короток березовый век. Если сосна доживает до четырехсот лет, то береза редко когда дотянет до ста пятидесяти.

По сравнению с березой ель – большая неженка. В молодости боится заморозков, крепкого ветра, который ее запросто валит. Она прихотлива к почве. Но при этом совершенно не боится тени. Может устроиться под кроной березы или сосны, долгие годы выжидать своего заветного часа. Терпению ели можно позавидовать.

Как говорил мой знакомый лесник, деревья в Мещере, что люди, – одно другому рознь.

...Кордон открылся нам на лесной опушке. Песчаная дорога вела к небольшому, в четыре окна, приземистому дому под белой шиферной крышей. Ветхая, скорее символическая, изгородь опоясывала забитый купырем и осотом огород. К дому примыкали два сарая. Один из них держался чудом: бревна подопрели, а в щели между досками свободно залетали ласточки. На берегу близкой речной заводи, заросшей кувшинками, стояли летняя печь, дощатый обеденный стол и длинные лавки.

За столом сидел помощник лесничего Петр Алексеевич – сын «летописного» уже Алексея Желтова. Неторопливо покуривая, он пристально осматривал нас, прикидывая, наверное, что мы за птицы – по делу или туристы. Темные, почти черные от загара руки держали белоснежную папироску, а дым зонтом висел в плотном смоляном воздухе. Рядом облезлый пес, поскуливая, гонял ужа, жившего в дупле старой ракиты. Позже выяснилось, что кордон собрал под свою крышу двух братьев, Петра и Алексея, и их сестру Анну – женщину лет сорока пяти с полным добрым лицом. Она хлопотала по хозяйству. Кормила кур, подметала в доме.

Несколько лет назад дом перевезли на новое место. Раньше он располагался немного ближе к лесу, почти вплотную к сараю с сеновалом. После смерти отца Петр Алексеевич обновил сруб, расширил двор, почистил колодец.

Кордон оживает исключительно летом. На зиму Желтов перебирается в Гришино. Старый лесной дом заваливает снегом, и он погружается в спячку до той поры, когда откроются вешние ручьи и нетерпеливо закричат в заголубевшем небе первые журавли.

Сейчас дом переживает трудные времена. Требуется срочный ремонт. Неотложно он нужен и покосившемуся сараю. Его сеновал долгое время был надежным убежищем для Константина Паустовского во время коротких летних ночей. По шаткой лесенке мы поднялись на сеновал, посидели в полумраке, вдыхая запах сухих болотных трав и старого дерева.

Узнав, кто мы и откуда, Петр Алексеевич перестал недобро смотреть на нас.

– Одолели туристы. Это что на лодках по Пре плывут. Их за день десятка два мимо проплывает, и каждый ко мне – расскажи ему про Паустовского. А расказывать-то особо и нечего. Приезжал сюда. Ходили с ним на зорьку – я ему рыбные места показывал. Бывало, беседовали – о Москве, о наших лесах, но все «рывками, не хотелось мешать человеку. Как ни говори – писатель. Ему нужна тишина. Шума-то и в городе полно... А места он наши взахлеб любил. Это точно...

20 августа 1948 года из Гришина Паустовский отправил письмо своему другу Константину Федину, в котором писал: «Если бы ты мог все это видеть, эти удивительные очень русские и очень сказочные места... Представь себе огромный лесной край, дремучие сосновые боры на холмах, озера, душистые заросли, бездну цветов, реку, подмывающую вековые деревья, ночи, когда трубят в лесах лоси и около избы лесника горят костры (от волков), и нас в избе лесника Алексея Желтова... Это – полесье, древний и пустынный край».

...Ночевали мы в палатке возле озера с ласковым названием Шуя. Заросли черной ольхи закрывали от нас подходы к берегу. Но запах мокрой травы, прибрежной тины и вечерний туман не давали забывать о близкой воде.

Засыпая, мы ждали – вот-вот затрубят лоси или заухает филин. Но в сказочной темноте до утренних звезд тарахтели на ближних болотах мучимые бессонницей трактора...

                                                                                                                                    Фото автора.