Лично-общественное.

Ехидный DouglasВчера 06:47  1428  43  70.37

Моё

В нашем журнале появился автор Vladivil.1944

И мне бы очень хотелось написать в этой связи небольшое предисловие.

Среди вас, мои читатели, есть очень много людей, с которыми я, не задумываясь, пошёл бы  и в разведку, и в баню, и на строительство новой Магнитки. И вы это знаете.

Я знаю, что для многих из вас моё мнение по тем или иным вопросам является важным.

Поэтому хочу вам всем сообщить следующее:

В том, что касается Советского прошлого (и будущего), в том, что касается социализма и коммунизма, Ленина, Сталина, Брежнева и любых иных фигур нашей великой истории, мнение Vladivil.1944 для всех вас должно быть существеннее и весомее моего.

Мне не довелось быть членом Партии. Мне было в этом отказано. Тогда я не мог понять этого. Сегодня понимаю. Мне отказали те, кто встал у руля в России в наши дни.

Я не в обиде на них за это.  Благодаря им я многое понял.

Его жизнь сложилась иначе, чем моя. Он вступил в КПСС в 1972 году и остался Коммунистом до сего дня. И я, немного зная его, подтверждаю это настолько, насколько это вообще возможно подтвердить.

Будучи разными людьми, мы все по-разному пришли к нашим нынешним убеждениям. Путь к пониманию истин не может быть одинаковым для всех.

В знак уважения к Vladivil.1944 и всем вам хочу повторить в этой статье два материала, которые многие из вас уже знают.

Надеюсь, они всё ещё не потеряли смысл и актуальность.

                                                            ***

                         Прямая связь. Вспоминая советскую школу.

Она родилась в Женеве, кажется, в 1901 или в 1902 году, yже не вспомню. Она была единственной дочерью в семье питерских рабочих - большевиков, фанатичных сторонников сначала Г.В. Плеханова, а затем - Ленина.

В Швейцарии они жили очень бедно, едва ли не нищенствовали, всё своё время отдавая типографии, где в то время печатались большевистские материалы. Её родители часто встречались с лидерами социал-демократической эмиграции. Вот в этом доме на третьем этаже они много раз участвовали в жарких и долгих партийных дискуссиях, обычных для того времени.

(Дом номер 15, авеню Mail, пансион Rene Morar, Женева)

Она была единственным ребёнком в той компании взрослых. Родители брали её с собой, потому что её не с кем было оставить, а на няню у них не было средств.

- Ничего не помню с тех пор, - смеясь говорила она много-много лет спустя, - помню только, что много спорили и очень много курили. И однажды я, кажется, закашлялась от дыма и расплакалась.

- Товарищи! - строго сказал тогда Ленин, - давайте-ка пожалеем ребёнка! Попрошу всех отныне воздержаться от курения и выходить при надобности в коридор или на кухню, там открыто окно.

А после этого он посадил её к себе на колени и что-то сказал ей на ухо.

- Вот, хоть плачь, - не помню! - говорила она потом, - сколько ни пыталась вспомнить - так и не смогла. Но помню, что я засмеялась, а следом засмеялись и все присутствовавшие. И я, вроде бы, перестала кашлять.

И надолго с тех пор возненавидела табак.

Потом Ленин уехал из Швейцарии. А они остались. И вновь встретились с ним уже в Петрограде, весной или летом 1917 года. А потом - в Москве, в Горках, незадолго до смерти Ленина, уже серьёзно больного. Там же, в Горках, она видела Троцкого, Сталина, Зиновьева, Каменева, Луначарского и очень многих других видных партийцев.

Из всех великих революционеров тех лет лучше всего запомнила Дзержинского, о котором говорила одновременно и с огромным уважением, и немного сo страхом. Говорила, что его вид и особенно взгляд - гипнотизировали и парализовали волю.

Её очень любила Крупская и всегда встречала, как свою собственную дочь. Бывало так, что, оказавшись в Горках по делу, она проводила с Н.К. больше времени, чем с кем бы то ни было ещё.

Она свободно, как на русском, говорила, читала и писала на трёх языках: французском, немецком и итальянском. Английский знала похуже, но вполне достаточно для чтения.

Её знания потрясали. Казалось, она знает абсолютно всё. Она спокойно цитировала Данте, Рабле, Сервантеса, Мериме, Толстого и Достоевского, Чехова и Герцена. "Евгения Онегина", "Медного всадника", "Мцыри", "Бородино", баллады Жуковского, как и почти всех поэтов Золотого Века, знала наизусть.

Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и всю партийно-политическую литературу, когда-либо изданную в СССР, она не только читала, но знала и понимала досконально. Вообще казалось, что она ничего не знает, кроме книг.

Она совсем не умела готовить или шить. Она никогда не была замужем. И это было не очень удивительно, потому что назвать её красивой было невозможно.

Она была невысокого роста, кряжистая и крепкая, с чуть скуластым, по-сибирски, лицом и серо-седыми волосами, уложенными в незамысловатую короткую причёску. Её лицо никогда не знало косметики.

И никто и никогда не видел её одетой иначе, чем в простое тёмное или чёрное строгое платье чуть ниже колена с непременным серым пуховым блокадным "ленинградским" платком на плечах.

И только глаза - большие, чуть иронично прищуренные, совсем не по-женски внимательные и умные заставляли немедленно забыть обо всём и ловить каждое её слово.

С ней никто и никогда не спорил. Её слушали, с нескрываемым уважением благодарили и уходили, чтобы вскоре снова обратиться с каким-то вопросом или просьбой. Потому что не было в Ленинграде таких кабинетов, куда бы она не могла зайти в любое время - от Первого секретаря Обкома Григория Романова до Управления КГБ или МВД.

Частенько просьбы бывали невыполнимыми. И тогда она, внимательно выслушав человека, говорила:

- Нет, к сожалению, это невозможно. Это непорядочно, извините!

И в нескольких словах объясняла, почему. И люди понимающе соглашались и уходили. Обидеться на неё было нельзя. Её аргументы были неоспоримы.

Она была моей учительницей истории.

Много позже я узнал, как она оказалась в школе. Одинокой женщине, никогда не имевшей семьи, вдруг стало физически не хватать детей.

И она стала преподавателем общественных наук - истории и обществоведения. И для средних классов, и для старших. И надо сказать, что малышей она любила гораздо больше.

Иногда, когда другие учителя - по немецкому языку или литературе оказывались больны, она подменяла их. И мы ожидали её появления в классе со страхом. Она не знала пощады и требовала так, как не требовал никто и никогда.

В то время практика факультативных занятий была обычным делом. Уроки заканчивались в 2 часа дня. А в 4 часа уже начинались наши внеклассные занятия. Преподаватели вели эти факультативы по химии, физике, литературе и истории, математике и немецкому языку.

Многие из нас бегали на эти занятия с большим удовольствием. Евгения Николаевна тоже вела свой факультатив. По общественным дисциплинам.

Но у неё это получалось хуже, чем у других учителей. Мы её откровенно побаивались, сидели каменные и напряжённые, боясь ляпнуть какую-то глупость. Она это видела, понимала, старалась быть с нами как можно мягче и терпеливее. Но сказывалось отсутствие педагогического образования. Детей она понимала плохо, хотя и любила всей душой. Всю жизнь ей приходилось иметь дело сo взрослыми.

И эти занятия как-то незаметно прекратились.

Именно на одном из этих занятий я услышал от неё выражение, которое помню до сих пор и глубже которого мне не приходилось встречать.

- Как вы думаете, ребята, что такое Марксизм и о чём он? - спросила Евгения Николаевна, начиная занятие.

Мы молчали. Тема казалаясь настолько безграничной, что сразу найти ответ нам казалось невозможным.

Она с улыбкой обвела нас глазами и просто ответила:

- Марксизм - это наука о справедливости. И ни о чём больше.

- О какой справедливости? - спросил кто-то

- О любой! - сказала она, - там, где нет справедливости, там нет Марксизма.

Забегая вперёд на десятилетия, должен признаться, что это на самом деле так. И Марксизм это действительно - Справедливость. И ничего иного. Правда, все эти десятилетия мне понадобились, чтобы понять это.

А многие так и не поняли до сих пор.

Кажется, она испытывала ко мне некоторую симпатию, которую тщательно скрывала. Потому что однажды, уже незадолго до окончания школы, она вдруг пригласила меня к себе в гости. Помню, однажды на уроке я спрашивал её о Плеханове, она, как всегда спокойно и обстоятельно отвечала, но потом перебила сама себя и сказала:

- Георгий Валентинович - это целая эпоха, о нём не расскажешь в двух словах. Если вам (она всегда обращалась к нам только на "вы", больше этого не делал никто) действительно интересно, подойдите ко мне на перемене, а сейчас давайте вернёмся к уроку.

На перемене она оказалась занята. Но за минуту до звонка она сама нашла меня и сказала:

- Извините, я не смогла уделить вам время. Но вы можете зайти ко мне после уроков, если хотите.

И я оказался в её доме. Первый и последний раз.

Маленькая однокомнатная квартирка недалеко от школы выходила окнами на Невский проспект.

Было пасмурно, кажется шёл мелкий обычный ленинградский дождь. туда-сюда сновали мокрые автомобили, спешили такие же промокшие, сердитые пешеходы.

На противоположной стороне Невского, немного наискосок от окна, у которого я стоял, была видна улица Плеханова.

В комнате не было ничего, кроме железной узкой кровати, маленького журнального столика и книг. Они были везде - на стеллажах, на подоконнике, в коридоре рядом с гардеробом. Книги, журналы, рукописи, папки с газетными вырезками. И снова книги. Им не было конца.

РЕКЛАМА

Она вернулась из кухни с небольшим блестящим чайником и кое-как поставила его на низкий журнальный столик, отодвинув книги в сторону. Потом усадила меня на единственный в комнате стул, села напротив на невысокий, старенький табурет и спросила:

- Так что конкретно вы хотели узнать о Плеханове?

И закурила "Беломор", аккуратно выпуская дым в сторону открытой форточки.

Я никогда не видел её курящей и не смог скрыть удивления.

- Евгения Николаевна! Вы курите?

- Курю! - улыбнулась она и вдруг, неожидано перейдя на "ты", попросила:

- Ты не говори никому, пожалуйста! Ладно?

- Но Вы же говорили, что всегда ненавидели табак!

- Что поделаешь, война... - виновато сказала она.

- А где Вы воевали? - не удержался я от вопроса.

- Так что ты хотел узнать о Плеханове? - улыбнувшись, ещё раз спросила она.

И тут же добавила:

- Ты не обижайся, но не обо всём можно говорить. Даже сейчас, двадцать с лишним лет спустя. А врать я не умею. Понимаешь?

И без всякого перехода спокойно и неторопливо, как-будто читая лекцию, объяснила мне суть взглядов на революцию Плеханова и Ленина. И так, что эту разницу я понял мгновенно и запомнил до сих пор.

- Плеханов был выдающимся умом, наверное - самым мощным из всех современников, а ведь тогда людей, отлично знающих марксизм, было очень много. Но стать лидером Революции он не мог. Для этого он был "слишком" учёным и "слишком" теоретиком. Марксизм для него был иконой. А для Ильича - руководством к действию.

Дело в том, что Марксизм, как ты знаешь, появился в Европе, а не в России. И создавался, как революционная теория, на основе европейских реалий, а не наших.

Разница состояла в том, что в Европе рабочий класс был уже очень развитым даже в середине ХIX века, когда Маркс и Энгельс создавали своё учение. Поэтому Маркс и Энгельс в своих трудах опирались именно на пролетариат. А к концу века рабочие в Европе были уже многомиллионным отрядом. Россия же всегда при царях была аграрной, слабо развитой страной, крестьянство у нас было классом наиболее многочисленным. А рабочие только-только появились. К тому же, все они тоже совсем недавно вышли из деревни. Пролетарских традиций в России просто не существовало. А каждый крестьянин, даже бедный и безземельный это всегда носитель мелкобуржуазного мировоззрения. Поэтому он не может быть в авангарде политической борьбы, не может быть лидером Революции. Но крестьян у нас было очень много, а рабочих - очень мало. Поэтому без прочного союза с крестьянством Революция в России была невозможна.

Именно это отлично понимал Ленин и не понимал Плеханов, - закончила она.

И вдруг, быстро взглянув на меня, весело рассмеялась.

- Знаю, знаю, о чём ты подумал! - продолжая смеяться, сказала она, - о Ленине? Угадала?

- Да, смущённо признался я.

- Тогда поясню тебе. Георгий Валентинович был великим умом и выдающимся марксистом-теоретиком. А Владимир Ильич был практиком и гением. Плеханов был, как Солнце. А Ленин - целая Вселенная. И Плеханов поместился в неё целиком. Хотя ему это, кажется, не очень нравилось.

И она улыбнулась так весело и по-детски, словно вновь оказалась в Женеве в самом начале ХХ века.

На следующий день в школе мы встретились, как обычно.

- Здравствуйте, Евгения Николаевна! - поздоровался я с некоторой лёгкой долей мальчишеской фамильярности.

- Здравствуйте! - подчёркнуто официально ответила она. Я смутился и растерялся. Потом посмотрел на неё, увидел, что она чуть-чуть улыбается одними глазами, и успокоился.

Она умерла в 1979 году.

Я узнал об этом совершенно случайно, когда спустя несколько лет заглянул в школу на встречу одноклассников. На втором этаже, рядом со входом в канцелярию, на доске объявлений висел её портрет в траурной рамке.

Её партийный стаж составлял 61 год.

Все те не очень долгие годы, что мне посчастливилось её знать, я пытался понять, из какого материала она сделана.

А потом посмотрел знаменитый фильм с Е. Урбанским. И всё понял.

На всю жизнь.

                                                                     ***

                                                               Прости...

Она была суровой и не очень ласковой с виду. Не гламурной. Не приторно любезной. У неё не было на это времени. Да и желания не было. И происхождение подкачало. Простой она была.

Всю жизнь, сколько помню, она работала. Много. Очень много. Занималась всем сразу. И прежде всего - нами, оболтусами.

Кормила, как могла. Не трюфелями, не лангустами, не пармезаном с моцареллой. Кормила простым сыром, простой колбасой, завёрнутой в грубую серую обёрточную бумагу.

Учила. Совала под нос книги, запихивала в кружки и спортивные секции, водила в кино на детские утренники по 10 копеек за билет.

В кукольные театры, в ТЮЗ. Позже - в драму, оперу и балет.

Учила думать. Учила делать выводы. Сомневаться и добиваться. И мы старались, как умели. И капризничали. И воротили носы.

И взрослели, умнели, мудрели, получали степени, ордена и звания. И ничего не понимали. Хотя думали, что понимаем всё.

А она снова и снова отправляла нас в институты и университеты. В НИИ. На заводы и на стадионы. В колхозы. В стройотряды. На далёкие стройки. В космос. Она всё время куда-то нацеливала нас. Даже против нашей воли. Брала за руку и вела. Тихонько подталкивала сзади. Потом махала рукой и уходила дальше, наблюдая за нами со стороны. Издалека.

Она не была благодушно-показной и нарочито щедрой. Она была экономной. Бережливой. Не баловала бесконечным разнообразием заморских благ. Предпочитала своё, домашнее. Но иногда вдруг нечаянно дарила американские фильмы, французские духи, немецкие ботинки или финские куртки. Нечасто и немного. Зато все они были отменного качества - и кинокартины, и одежда, и косметика, и детские игрушки. Как и положено быть подаркам, сделанным близкими людьми

Мы дрались за ними в очереди. Шумно и совсем по-детски восхищались. А она вздыхала. Молча. Она не могла дать больше. И потому молчала. И снова работала. Строила. Возводила. Запускала. Изобретала. И кормила и учила.

Нам не хватало. И мы роптали. Избалованные дети, ещё не знающие горя. Мы ворчали, мы жаловались. Мы были недовольны. Нам было мало.

И однажды мы возмутились. Громко. Всерьёз.

Она не удивилась. Она всё понимала. И потому ничего не сказала. Тяжело вздохнула и ушла. Совсем. Навсегда.

Она не обиделась. За свою долгую трудную жизнь она ко всему привыкла.

Она не была идеальной и сама это понимала. Она была живой и потому ошибалась. Иногда серьёзно. Но чаще трагически. В нашу пользу. Она просто слишком любила нас. Хотя и старалась особенно это не показывать. Она слишком хорошо думала о нас. Лучше, чем мы были на самом деле. И берегла нас, как могла. От всего дурного. Мы думали, что мы выросли давно. Мы были уверены что вполне проживём без её заботы и без её присмотра.

Мы были уверены в этом. Мы ошибались. А она - нет.

Она оказалась права и на этот раз. Как и почти всегда. Но, выслушав наши упрёки, спорить не стала.

И ушла. Не выстрелив. Не пролив крови. Не хлопнув дверью. Не оскорбив нас на прощанье. Ушла, оставив нас жить так, как мы хотели тогда.

Вот так и живём с тех пор.

Зато теперь мы знаем всё. И что такое изобилие. И что такое горе. Вдоволь.

Счастливы мы?

Не знаю.

Но точно знаю, какие слова многие из нас так и не сказали ей тогда.

Мы заплатили сполна за своё подростковое нахальство. Теперь мы поняли всё, чего никак не могли осознать незрелым умом в те годы нашего безмятежного избалованного детства.

Спасибо тебе! Не поминай нас плохо. И прости. За всё!

Советская Власть.