"ПУТЕШЕСТВИЕ В ДРУГУЮ ЖИЗНЬ" (III) "КУКУШКА"

«Кукушка»

Открыл как-то томик рассказов Константина Паустовского и прочел: «За Гусем-Хрустальным, на тихой станции Тума, я пересел на поезд узкоколейки... Узкоколейка в Мещерских лесах – самая неторопливая железная дорога в Союзе».

А что же с ней стало сегодня?

Никогда еще не удавалось мне проехать по Мещере на поезде. Сколько раз видел я теряющуюся в лесах узкоколейку, но она была пустынна и казалась ветхозаветным памятником, содержащимся в образцовом порядке исключительно с музейными целями. И лишь однажды из-за поворота выскочил зеленый, как елка, тепловозик и, по-разбойничьи свистнув, скрылся в лесу. Это было похоже на встречу с давно вымершим существом...

Когда-то узкоколейка тянулась почти до Рязани, до левобережья Оки. Пассажиры могли добираться до станции, перейдя через реку по плашкоутному мосту. Старожилы помнят эти времена. Теперь пассажирские поезда не ходят, а конечная товарная станция нахо­дится в пригородном селе Шумашь. Мы с трудом разыскали ее среди изб, сараев и огородов. Под вековым вязом, давно облюбованным грачами, было устроено маленькое депо. На путях, по которым вольно гуляли куры, стоял, будто игрушечный, вагончик. Рядом у колодца висело на перекладине било – отрезанный автогеном кусок рельса, на котором было выбито «1886 г.». На станции расположился, как гласила самодельная табличка, «Дом отдыха поездных бригад». Но при более близком знакомстве возникшие было курортные ассоциации быстро улетучились: в добротной деревянной избе после трудного рейса отсыпались машинисты, помощники, кондуктора.

Доставить нас в Туму вызвался машинист Алексей Иванович Карпов. Он двадцать лет работает на узкоколейке и знает о ней, кажется, все. Мы забрались в кабину тепловоза, машинист дал гудок, и поезд тронулся. Не заметили, как промелькнули за окном кубики новых домов в Полянах, проскочили переезд у поворота на Агро-Пустынь. Узкоколейка все глубже уводила нас в Мещеру...

Эту железную дорогу по непролазным топям и лесам начало прокладывать еще в конце XIX века акционерное Общество подъездных путей Рязано-Уральской железной дороги. Работа шла трудно. Шутка ли, насыпать полотно, да так, чтобы не было заметной усадки там, где и знойным летом стоит вековая вода! Но дело все-таки двигалось, пока не споткнулось о препятствие совсем неклиматического свойства. Все чаще и чаще приходившие поутру строители видели разобранными уложенные накануне пути. А скоро дошло и вовсе до горячего: в одну ночь сгорел железнодорожный мост через Пру у торгового села Клепики. Началось расследование. Выяснилось, что войну не на жизнь, а на смерть новой дороге объявили мещерские крестьяне, издревле занимавшиеся извозом. Узкоколейка отнимала у них нелегкий, но последний хлеб. Крестьяне деревни Харламове Парахинской волости не раз принимались разбирать рельсы – акционерное общество не хотело выплачивать им деньги за землю, отчужденную под полотно. Но, как известно, плетью обуха не перешибешь. Летом 1899 года движение на дороге наконец открылось.

Это наверняка была самая тихая железная дорога в России. От Рязани до Владимира (195 верст) поезд тащился 15 часов, со скоростью обыкновенной лошади. Отчего же так медленно? Губернская газета «Рязанская жизнь» в номере за 26 апреля 1914 года высказала свое предположение: ни на одной железной дороге нет такого обилия буфетов. Их открыли тогда тринадцать. Нередко поезд останавливался в пути, и пассажиры разбредались по лесу – кто по грибы, кто по ягоды. Не могу удержаться от соблазна, чтобы не привести ходивший тогда анекдот, о котором я узнал из той же газеты. Пассажирский поезд идет из Мещеры к Рязани. Вдоль полотна шествуют на базар шумашские бабы. Кондуктор предлагает одной престарелой бабушке: садитесь, довезем! А в ответ на любезное предложение старушка отвечает: «Что ты, касатик, я спешу!»

Ну а если без шуток, то узкоколейка не спеша делала все-таки большое и нужное дело. Перевозила людей и грузы. Благодаря ей в глухой крестьянской Мещере стал складываться свой рабочий класс. В годы первой русской революции рабочие-железнодорожники станции Тума стали ядром подпольной группы, которой руководил инженер Н. Н. Будаевский. Родились и первые династии железнодорожников – Труниных, Мироновых, Тюкаркиных, Куликовых.

Нелегок был труд на дороге. Так, за смену одному грузчику приходилось на руках переносить в общей сложности до 16 тонн хлопка, угля, леса. Кондуктора работали в сложнейших условиях по 12 часов в сутки, вооруженные громоздкими атрибутами сигнального снаряжения: непомерной длины веревкой, железными «башмаками», боковыми фонарями. Притом таскали с собой и сундук с провизией, а на промежуточных станциях снабжали паровоз дровами.

Исправно несла службу узкоколейная дорога в годы первых советских пятилеток. Торф, лес для новостроек страны шли по ней непрерывным потоком.

Вписаны в историю дороги и драматические страницы. 19 декабря 1929 года поздно вечером из Тумы в Рязань на колхозный съезд ехали представители молодых колхозов Мещеры. У станции Барские кулаки устроили на путях завал, и поезд, с ходу врезавшись в него, сошел с рельсов. Так погиб тумский машинист Александр Иванович Иванов, отец шестерых детей. Гроб с его телом в Туме встречали поздно вечером, с факелами. Это была настоящая демонстрация народного гнева против врагов коллективизации...

Памятным был для железной дороги январь сорок второго, когда эвакуированные из Ленинграда и Москвы двинулись на юг через Туму и Рязань. Тысячи и тысячи людей благодарны узкоколейке, которая в годы военного лихолетья помогла обрести кров и защиту. Шли по дороге и разные грузы. В конце октября сорок первого года около пяти часов вечера на станцию Тума был налет немецких самолетов. Так сражалась узкоколейка в годы войны. Участвовала она и в целинной эпопее. Со станции Тума в далекий Казахстан для перевозки хлеба были посланы десятки неприхотливых паровозов.

Давно уже от Тумы до Владимира проложена широкая колея, а рязанская узкоколейка так и осталась, счастливо дожив до наших дней. Может, решили, что именно такая дорога и нужна в тихом лесном краю... ...На станции Ласково мы сделали первую остановку. У лесопилки нас поджидали груженные тесом платформы. Запахло смолой, закружилась желтая опилочная поземка. Кондуктора быстро взялись за дело, прицепили дюжину платформ, и мы тут же тронулись, так как путь предстоял дальний. Алексей Иванович прибавил обороты. Тепловоз прытко побежал по рельсам, посвистывая на поворотах, чтобы предупредить нередких в эту пору грибников.

Встревоженные тепловозом, выпархивали из густого сосняка ленивые голуби-клинтухи, суетливые сороки. Как рассказал нам машинист Алексей Иванович Карпов, живности здесь хватает всякой. Не раз доводилось ему видеть из окна кабины и волков, и лисиц, и кабанов.

– Однажды нагнали двух лосей. Они бежали вдоль насыпи. Стал я их обгонять, а они ходу прибавили. Я на газ, и они «газку» поддают. Ну, думаю, кто кого обойдет. Даже в азарт вошел. Так вот рядышком и шли километра три. Потом лоси в лес свернули... Мно­го у нас интересного. Вот здесь на перегоне за Ласковом есть одна заветная поляна. По весне проезжаешь мимо – подснежников видимо-невидимо. Красота...

У Спас-Клепиков лес кончился. Мы одолели довольно длинный деревянный мост через Пру. Она тихо шумела внизу, натыкаясь на сложенные из бревен быки. Снова потянулись открытые места, с редкими сосновыми и березовыми островками. Впереди была Тума.

К ней подходили уже к вечеру: поплыли низкие домики, пахнуло жильем, жареной картошкой, взбитой за день пылью. Вот и станция...

Машинист открыл скрипучие ворота и загнал тепловоз в небольшое депо. Кругом было полно железа, и после долгой лесной дороги ночное пристанище тепловозов показалось нам неуютным. И только картина, висевшая на стене прямо напротив входа, как-то мирила железобетонное депо с оставшимися за воротами лесом, полями и речкой. Это была писанная маслом копия с шишкинской «Ржи».

Ночевали мы у старого кондуктора дяди Вани. Он начал работать на дороге, когда ни о каких тепловозах не слыхали, а по узкоколейке ходили тихоходные паровозы, зарываясь зимой в сугробы, а летом буксуя на крутых подъемах. Старенький локомотив, на котором нес службу дядя Ваня, имел обидное прозвище «Мерин». Наверное, о нем писал в «Мещорской стороне» Константин Паустовский: «Паровоз, похожий на самовар, свистел детским фальцетом... Он и вправду был похож на старого мерина. На закруглениях он кряхтел и останавливался».

Теперь, когда описываемые времена канули в Лету, к паровозам испытываешь необъяснимую нежность. Это дымное порождение цивилизации, стремительно уходящее в небытие, вызывает сочувствие. На Западе бытует даже такой термин – «паровая ностальгия». Паровозы коллекционируют, устраивают и небольшие заповедные железнодорожные ветки.

В одном из тупиков на станции Тума стоял такой паровозик – еще «времен Стефенсона». Он был без тендера, но держался молодцом и однажды даже участвовал в съемках какого-то исторического фильма. На его проржавевшем боку тогда вывели белой краской: «Рокотов и Кº». Таким я его и сфотографировал, не предполагая, что снимок станет последним. Железнодорожная станция не выполняла плана по металлолому, и в жертву мартену предложили сдать беспризорный паровозик. Заступников у ветерана узкоколейки так и не нашлось – его без жалости изрезали автогеном...

Право, совсем бы неплохо заносить в Красную книгу и паровозы.

...Продолжить путешествие по узкоколейке мы могли теперь с достаточным комфортом – в пассажирском вагоне. Раз в сутки от Тумы до Головановой Дачи ходит поезд, успевая за несколько часов проделать путь туда и обратно.

Мы купили билеты и стали ждать посадки в зале станции, от нечего делать изучая висевшую на стене двухметровую карту Советского Союза. Страну, как огромную рыбу, опутывал прочный невод железных дорог. Среди известных миру магистралей мы обнаружили и тумскую узкоколейку – маленький красный червячок на ярко-зеленом поле.

Ближе к трем часам мы вместе с другими отъезжающими потянулись на перрон. Там уже стояли поданные заблаговременно вагончики, похожие внутри на обычные наши пригородные электрички, только в два раза меньше размером. На скамейках расположились старушки с кошелями, набитыми хлебом, крупой и пачками «Беломора». Тут же устроились отдыхающие с ведрами и лукошками. Два парня еле втиснули в тамбур телевизор. За минуту до отправки прыгнул на подножку сельский почтальон. По разным нуждам развозила людей узкоколейка: кого по грибы да ягоды, кого на работу или домой.

Маленькая дорога до сих пор остается единственной надежной ниточкой, связывающей мещерскую глухомань с Тумой. Многочисленные болота и летом не всегда дают возможность наладить дороги, а весной или осенью добраться до Головановой Дачи или Курши можно только поездом. «Чего нам горевать, – шутят куршаки, – связь-то с миром у нас железная!»

В путь мы тронулись точно по расписанию. Мещерский поезд, пожалуй, единственный в Союзе, который никогда не опаздывает. Как мне рассказали, однажды машинист на пять минут раньше отправился из Головановой Дачи в Туму, решив, что в здешних малолюдных местах ждать особенно некого. В конце пути, на станции Гуреево, машиниста догнало строгое предписание диспетчера вернуться в Куршу. Выяснилось, что на поезд не попали две древние старушки. Пришлось возвращаться. С тех пор никто не рискует и на минуту нарушить график.

Сначала дорога шла полем. К полотну вплотную подходила слабосильная рожь, забитая васильками и осотом. Потом показалась одинокая станция. Здесь наш тепловоз по запасной ветке сделал несложный ма­невр, и мы тронулись уже в другую, лесную сторону. Поезд вошел в зеленый туннель, который был настолько узок, что березовые и ольховые ветки, как встревоженные птицы, начали биться в окна. В редкие просветы проглядывали болота с небольшими островками, заросшими ромашками и кипреем. Иногда от дороги в чащу уходили осушительные каналы. Их переполняла тяжелая болотная вода. Глухие, первобытные какие-то места. Таких осталось немного в Мещере.

На остановке «14-й километр» из вагона посыпались отдыхающие. Здесь изобилие ягод и грибов. За какой-нибудь час можно без особых усилий набрать трехлитровую банку черники. Она в этих болотистых местах родится особенно крупной.

В пути мы познакомились с бывшей учительницей Полиной Ивановной Куропаткиной, крепкой еще женщиной лет шестидесяти пяти с добрым загорелым лицом. С тридцать шестого года ездит она по узкоколейке. Здешние места стали для нее родными: ведь сюда после педучилища она приехала еще девчонкой. Жила на Головановой Даче, работала в начальной школе, а позже перебралась в Куршу преподавать в средней школе русский язык.

– Учителей тогда не хватало, – рассказывала нам словоохотливая Полина Ивановна. – Директор вызвал меня и просит: «Возьми на себя и немецкий, специалиста ждать нечего, никто в нашу глухомань не едет». Я даже руками всплеснула: «Какой из меня учитель немецкого, я буквы из их алфавита и те не все знаю». Немецкий в училище нам преподавал старенький немец Штольц. Тихий такой был, на его уроках мы на голове ходили, а я в то время бедовая была девка. Не одолела я немецкий. А тут ребят учить! Только выхода никакого не было. Начала постигать язык по самоучителю. Приду, бывало, после уроков и засяду на всю ночь у керосиновой лампы – повторяю слова, запоминаю. Муж мне: «Чего это ты все шепчешь?» А я ему: «Майн либер...» Он вздохнет только, повернется на другой бок и уснет. Так сама немецкий и выучила, и с ребятами дело пошло. Методист из района приезжал, хвалил. Только у ребят произношение ему не понравилось. А какое тут может быть произношение, когда они и по-русски говорили чудно – цокали, чокали. Куршаки – народ своеобычный...

К нашему разговору присоединились и другие попутчики. Каждый предлагал свою версию, свой взгляд на историю Курши и ее обитателей, благо вопрос этот и по сей день изучен мало и окружен тайной. Дело в том, что по внешнему облику, обычаям, говору куршаки резко отличаются от всех остальных мещеряков, потому-то всегда жили замкнуто, обособлен­но, возбуждая интерес этнографов и неприязнь соседей.

В качестве погоста – небольшой деревни с церковью – Курша упоминается в 1620–1630 годах. Но люди здесь появились значительно раньше. Их приход в эти места связывают с войнами, которые вел великий князь рязанский Олег с литовцами. Не без основания полагают, что куршаки – остатки той летописной литвы, что брали в полон рязанцы и выселяли в глухие, отдаленные места.

Несколько веков вся Мещера называла куршаков «литвой», отделяя от себя, отмежевываясь от этого странного низкорослого народца, сохранившего чуть ли не до наших дней седую старкну: на подклеты поставленные высокие избы, в которых куршаки сидели словно птицы в скворечниках, волоковые оконца, обычай не мыться в бане «от пасхи до пасхи», ярко-красные браные поневы. Их носили только замужние женщины, а девушки вместо сарафанов и платьев надевали две рубашки – нижнюю, длинную, которую подпоясывали, и верхнюю, короткую.

Мужчины-куршаки, как правило, весь год оставались дома. Редко кто из них занимался отхожим промыслом. Бывало, жгли уголь, гнали деготь, но больше кормились худой землей и лесом. При всей своей бытовой отсталости куршаки поражали даже своих недоброжелателей гибким умом, сметкой: вырвавшись из болот, попав в места цивилизованные, они сразу шли в гору. Многие куршаки стали известными людьми – генералами, учеными, учителями...

В начале нынешнего века в районе Тумы побывал писатель Куприн. Нелегкая работа землемера заставила его пройти не один десяток верст по мещерскому бездорожью, ночевать на кордонах и деревенских постоялых дворах. Был он и в Курше. Позже в одном из рассказов писатель так нарисовал картину здешних мест: «Вокруг нас столетний бор, где водятся медведи и откуда среди белого дня голодные волки забегают в окрестные села таскать зазевавшихся собачонок. Местное население говорит непонятным для нас певучим, цокающим и гокающим языком и смотрит на нас исподлобья, пристально, угрюмо и бесцеремонно». Отметил он и еще одну интересную для нас деталь: местный кулак скупал производимые в округе шкуры, холсты, зерно, кнуты, лукошки и веретена.

...Не заметили, как доехали до Курши. Станция представляла собой просторную избу с большим палисадом, заросшим бузиной и горохом, переметнувшимся сюда с ближнего огорода. Над вывеской «Ст. Курша» прилепились ласточкины гнезда. У входа на ржавом кронштейне висел чугунный колокол, затянутый паутиной. Рядом с домом в будке жил путейский пес Разбойник.

Метрах в пятидесяти от станции находилась лесопилка. Ее по макушку засыпали опилки и обрезки теса, но она продолжала работать: где-то внутри звенела циркульная пила. На путях стояли готовые к отправке платформы с лесом. Именно лес был главным богатством Курши, не давая ей сойти на нет, поддерживая жизнь маленькой деревни.

Вместе с Полиной Ивановной дошли до ее дома, помогли донести купленный в Туме телевизор. Она рассказала, как вдвоем с мужем ведет свое хозяйство.

– Держим огород, корову, как без нее в наших местах, в магазине молока не купишь. Коровы у нас в Курше самостоятельные, ни один пастух не берется их пасти. Так сами в лес и уходят. Бывает, что и по неделе плутают, гибнут в осушительных каналах. В прошлом году у соседки Пани бык пропал. Отыскали его за Кирицами, а это от нас напрямую километров восемьдесят будет... Но корова коровой, а лес тоже нас кормит. Пойдешь на Жарское болото – там и клюква и брусника. Осенью грибы небывалые, хочешь соли, хочешь суши. С купанием у нас тут неважно, ни речки, ни озера, только пруд...

Вырыть для ребятишек пруд – это было инициативой Полины Ивановны, а сельсовет помог раздобыть бульдозер. Хороший получился пруд, но сейчас купаются в нем больше приезжие ребятишки. Уходит народ из Курши, предпочитая места не столь уединенные.

Вздыхая, поглядывают старики на то место, где стояла недавно Курша 2-я. Теперь это брошенная деревенька. За нее основательно взялся лес, и скоро, должно быть, зашумит там густой березняк.

Рядом с Куршей 2-й есть братская могила – свидетельство большого лесного пожара.

Это произошло 3 августа 1936 года. Лето было тогда на редкость знойное. Курша притихла и ждала пожара. День выдался ветреный, и огонь пронесся по лесу со страшным ревом. Скорость его была такова, что уйти из лесу в тот день мало кому удалось. (Я знаю, что такое лесной пожар. В памятном всем семьдесят втором году пришлось побывать в самом пекле. Один раз мы еле-еле успели уйти от огненного вала на бешено мчащейся автомашине.)

В тот день многие бросились в надежде на спасение к узкоколейке. Поезд, битком набитый людьми, отошел от станции, когда Курша вспыхнула, как спичечный коробок. Проехать удалось всего несколько километров – огонь перерезал дорогу. Все горело: лес по сторонам пути, шпалы, деревянные мостки. Загорелись дрова на платформах, и люди оказались на бегущем по рельсам костре. Спастись было негде...

В Курше уцелело считанное число людей. Пастух спасся в пруду, накрывшись мокрым одеялом, кто-то догадался лечь в картофельную борозду. Сгорело все, даже срубы в колодцах.

Было это в тридцать шестом, но и сейчас помнят о той трагедии люди. Когда мы ехали назад в Туму, подробности давнего пожара обсуждали две старушки, увещевая при этом тех, кто помоложе, быть в лесу осторожнее.

На «14-м километре» забрали ягодников Они с шумом захватили вагоны, передавая друг другу тяжелые ведра с земляникой и черникой; Густо аппетитно запахло лесным урожаем.

...В Туму мы возвращались вечером. Тихо по-домашнему катил по Мещере маленький поезд, который до сих пор в народе ласково зовут «кукушкой» Вот бы только знать: много ли она себе накуковала?

Фото В. Антонова

К ИСТОРИИ ВОПРОСА:

http://www.mccme.ru/putevod/62/Meshchera_UZHD/tuma_uzhd.html

http://narrow.parovoz.com/RU50+33-meshchera/#RU50-radovitsky

http://narrow.parovoz.com/RU62.php#Pilevo

http://www.youtube.com/watch?v=EgMSuf5G0Rc&feature=related

http://www.geocaching.su/?pn=101&cid=6071

http://www.youtube.com/watch?v=SC97HxUEyuE

                                    (Продолжение следует)