ПУТЕШЕСТВИЕ В ДРУГУЮ ЖИЗНЬ (II) “БАНЬКА»

ПУТЕШЕСТВИЕ В ДРУГУЮ ЖИЗНЬ (II) “БАНЬКА» 

Один писатель и философ как-то сказал: «Прекрасно дерево, уходящее своими корнями глубоко в землю». Исторические корни народа вы найдете в его освященных веками обычаях и традициях. Они могут быть связаны с землепашеством, встречей весны, устройством очага или способом добывать рыбу, и в лучших из них обязательно зеркально отразится коллективный, а потому мудрый опыт целых поколений. Все эти поверья, приметы, присказки, пословицы-наставления образуют прочное здание народной академии, призванной учить уму-разуму и молодого и старого.

Соблюдение традиций гарантировало в сложном и не всегда понятном мире надежного поводыря, умевшего вовремя подсказать, что и как делать, где подстелить соломки, чтобы не ушибиться на крутом повороте жизни. Обычай был универсален, его законы действовали широко, но он давал возможность пристрогать традицию к определенному месту, где «и народ пониже, и щи пожиже».

Рожденные людьми обычаи и живут, как люди, – у каждого свой век. Сколько их порастеряно-позабыто, да так основательно, что сейчас не найдешь уже ни в одном поминальном списке! Мещере в этом смысле повезло особо. Укрытая лесами, огороженная реками, она дольше других держала «старину». Те же курные избы сохранились здесь вплоть до тридцатых годов. И это в краю, где изобилие леса и развитый плотничий промысел позволяли менять постройку через каждые 40–50 лет! В начале двадцатых годов один из исследователей Мещеры писал, что собственными глазами видел подсечное хозяйство, где топор, заступ и мотыга были главными орудиями и где стройный сосновый лес покрывал часто места, которые лет 40–45 назад обрабатывались под пашню, дававшую хлеб.

Неспроста мещерскую сторону называли этнографическим раем: ведь здесь что ни подворье, то поверье, что ни двор, то говор. Об этом в «Атласе Рязанского наместничества», составленном в 1794 году, сказано так: «...жители сей части (Мещеры. – В. П.) живут довольно чисто, строения везде хорошие, избы высокие. Дворы огораживают заборами, а огороды и хмельники жердями и что кои ходят наниматься в плотническую работу, от прочих в нравах и обычаях отменны, ибо живущие в сей части люди лишены будучи по болотному и лесному положению сих мест с прочими сообщения не только во нравах по образе жизни и обычаях даже и в самом наречии с другими жителями сей губернии разны».

Самобытность края складывалась непросто: из смешения вер и народов, в разные эпохи приходивших в Мещеру, особенностей природы, возможности мещеряков, имевших отхожие промыслы, часто видеть во время долгих странствий чужеземную жизнь.

Как не растет на болоте пшеница, так и не всякий обычай находил здесь себе подходящую почву, но то, что оставалось, – закреплялось, как говаривали, «вкоренную». Попробуй выкорчуй! «Обычай – не клетка, не переставишь», – подтверждает эту истину услышанная в Мещере пословица.

Конечно, помимо привозного был и свой опыт, вынесенный из вечной борьбы с коварством природы и превратностями судьбы. А опыт этот давался нелегко. «Сколько нужно внимательности, а следовательно, и траты собственной мысли, примечая, например, цвет облаков в полдень в крещение, находить в этом связь с урожаем, который может определиться в августе, то есть через семь месяцев!.. Один уж этот пример... может показать, до какой степени крестьянин тратит много внимания на природу и землю и на все, что с ними связано», – писал известный знаток деревенской жизни Глеб Успенский.

Мещера, надо сказать, предоставляла немало пищи для размышлений. Как прокормиться на худой песчаной земле? Как приручить гиблое болото? В какое время лучше драть лыко или резать лозу? Когда ждать лесного пожара и как от него уберечься? И мещеряк примечал, где лучше брать дерево для постройки избы, когда бывает лето сухим, а значит, пожарным, как торить невидимую постороннему тропу во мшарах, как уберечь колодезную воду от порчи. При этом рождался опыт, а с ним и поверья, легенды.

А лес – светлый березняк, хмурый ельник или строгий сосновый бор? Он без труда мог расшевелить самую ограниченную фантазию, производя на свет поэтичнейшие суеверия. Их в Мещере несчетное количество, одно невероятней другого.

Мещеряки, к примеру, считали, что семицветная радуга, встающая летом над лесом, дана для того, чтобы брать воду из моря, куда она опускается своими концами. По радуге вода поднимается в небо и проливается благодатным дождем.

В деревне Пекселы девушки, собравшись по весне на гумне, так кликали лето: «Лето, лето, вылазь из подклета, а ты, зима, иди туда, с сугробами высокими, с сосульками с морозными, с санями и подсанками, а ты, лето, иди сюда с сохой, с бороной, с кобылой вороной, лето теплое, хлебосольное!»

А сколько ходило по Мещере легенд о всяческих кладах, зарытых в таких местах, которые открыться могут только тому, кто знает заветное слово или в ночь на Ивана Купалу найдет цветок папоротника! Рассказывают, что около Большого Ардабъева есть непроходимое болото Мочилище, в которое подручные Стеньки Разина опустили лодку с золотом. Здесь же, в Большом Ардабьеве, стоит каменная церковь, на ее месте была когда-то деревянная. Однажды под покровом ночи ее перенесли на себе «по обещанию» местные крестьяне и поставили в соседнем селе.

Как и везде, свято верили в «дурной глаз», от которого «и лес посыхает». Верили, что если под окном раздастся стук и никого не окажется, то это «замерки» (предупреждение) к покойнику. После такого стука в доме начинался суеверный переполох, кончавшийся спустя не одну неделю.

Как огня боялись моровых язв и поветрий, откупаясь от них страшным откупом. В селе Ерахтур, узнав 0 приближении холеры, впрягали в соху самую красивую женщину. В длинной льняной рубашке, с рас пущенными волосами, она опахивала все село.

«Изобретались» и свои местные лекарства от разных болезней. Так, в селе Владычине от лихорадки пили кипяченое молоко с лягушкой. Лягушку сажали в молоко и для того, чтобы оно дольше оставалось холодным.

Дремучие мещерские леса издавна служили местом действия разных воровских шаек. В четырех километрах от села Рубецкого на берегу Оки есть Добрынин остров, а между деревней Сидоровой и селом Токаревом – Володина гора. В этих местах, сказывают, жили богатыри Добрыня и Володя. Они грабили проходившие по Оке купеческие суда, а иногда удали ради перебрасывались между собой топорами. Расстояние топоры пролетали немалое – пятнадцать верст.

Есть легенды «исторические». В деревне Гостилово, что стоит на берегу Великого озера, вам обязательно расскажут, что название этому населенному пункту дано в честь Петра I, якобы гостившего здесь по дороге на Плещееве озеро. Вид на окрестности ему понравился, и он расположился в этих местах надолго. Обследуя Великое озеро, Петр нашел остров, где было много соколов, и назвал его Соколкой.

Зимой, засыпанная великими снегами, мещерская деревенька жила все-таки нескучно: готовилась к весне, что-нибудь мастерила и, конечно, гадала. На святки девушки снимали с насеста петуха, ставили перед ним тарелку с отборным зерном, другую – с ключевой водой, а рядом клали обручальное кольцо. Если петух зерно клюнет – богатой быть, воду попьет – муж будет пьяница, до кольца дотронется – замуж скоро выйти.

Даже в традиционные русские свадебные обряды привносили мещеряки свое – лесное, озерное, речное. В Кочемарах, одевая невесту для венца, не забывали обвязать ее талию бреднем. Считалось, что нечистая сила, как рыба, должна была в него обязательно попасться и не причинить никакого вреда молодым. Когда в Шостъе для молодых строили дом, под угли сруба обязательно клали деньги – чтобы богато жили.

Рядом с суевериями, фантастикой уживались и хранились в памяти живые наблюдения, тонко подмечавшие связь явлений, причину и следствие: «Жар в печи долго держится – к морозу, соль сыреет – к ненастью». Когда хозяйка ставила в печь хлеб, кусочек оставшегося теста клали в миску с водой комнатной температуры. Сначала тесто не держалось на поверхности, но через некоторое время всплывало. Заметив это, хозяйка тотчас вынимала хлеб из печи – он готов. Так маленький кусочек теста заменял часы.

...Многое растерялось со временем, заслуженно, а то и незаслуженно забылось. Но бывает, сотрешь налет – и засияет, засверкает народная легенда, обычай, примета. И удивишься тогда: мудрости-то сколько, поэзии, таланта!

Какая же мещерская усадьба устраивается без баньки! Стоит дом – веселыми наличниками на улицу, от постороннего глаза спрятан за высоким забором просторный двор, где и хлев, и сушило, и маленькая мастерская. Обозначен сосновыми жердинами огород с непременной пасекой в четыре-пять ульев. А уж за всем этим, на задах темнеет неприметная банька. Неказистая с виду. Посмотришь – избушка на курьих ножках: приземистая, с угольными от копоти и воды стенами, с щелями-оконцами, вырезанными почти у нижнего венца, маленькой дверью, куда можно войти, лишь согнувшись в три погибели. Заросшая купырем и глухой крапивой, она выглядит заброшенной, добровольно отданной нечистой силе, которая, по пре­данию, считает излюбленными как раз такие места.

Трудно представить, что именно с баньки начиналось обычно в Мещере обширное усадебное хозяйство. Когда поселенцы выбирали подходящий взгорок недалеко от леса и воды и решали прочно там обосноваться, они перво-наперво рубили баньку. Она служила им иную, чем теперь, службу: пока строился дом, хозяева жили в ней, считая дни до окончания новостройки: баня, конечно, не терем.

Завершение строительства всегда отмечалось праздником. Готовились к нему торжественно. Перед тем как переступить порог пахнущей свежей сосновой смолой избы, вся семья мылась в бане, впервые затопив печь и натаскав из колодца воды. Дальновидный хозяин рыл два колодца. Один – перед домом, а другой – за огородом, возле баньки. Колодец был запасным в случае пожара или слишком жаркого, засушливого лета.

Первый пар становился главной проверкой досто­инств и недостатков домашней баньки. Как долго держит она тепло, каково в ней дышится даже при самом крутом паре, сколько дров уходит за один помыв? По этим основным качествам судили о мастерстве строившего баньку хозяина – печника и плотника одновременно.

Банька вроде и невелика: сруб, чуть мудреней колодезного, да печь, а хитростей в ней заложено немало. Возьмешь, к примеру, на постройку свежий лес – наплачешься. Сырые бревна сохнут медленно и только через год-два начнут отбирать у пара излишнюю влагу. А сколько дров переведешь! Топить такую баню надо дольше и чаще, чем рубленную из хорошо высушенных бревен.

Важно сделать дверь низкой, а порог высоким. Тогда тепло не утечет на улицу, если кто-то зайдет или выйдет.

Следует знать, что баньку лучше поставить окнами на запад. Парятся обычно к вечеру – закатное солнце и будет вместо лучины.

Не последнее дело грамотно оборудовать каменку. Кажется, чего проще: набери булыжника – и на печь. Но камень камню рознь. Хороший, ровный жар дадут лишь темные камни, собранные у воды. Они крепкие, не боятся перепадов температуры и не трескаются. В Мещере такие найти всегда можно, благо остались еще от древнего ледника. Правда, со временем и они приходят в негодность, становятся, как говорят, «мертвыми». Кали их не кали – доброго жара и пара не будет. Выход один – заменять «живыми».

Все в бане имеет свой смысл и предназначенье, все должно быть пригнано и подогнано так, как велит многовековой опыт. Ведь обычай париться не выписан из-за границы. Откроем знаменитую «Повесть временных лет». Там так описывается мытье в русских банях: «...и разожгут их докрасна, и разденутся и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и поднимут на себя прутья гибкие и бьют себя сами, и до того себя добьют, что едва слезут, еле живые, обольются водою студеною, и тогда только оживут. И творят так всякий день, ничем не мучимые, но сами себя мучат, и этим совершают омовенье себе, а не мученье».

А вот что писал о древних славянских банях арабский путешественник Абу-Обейд-Абдаллахал Бекри: «И не имеют они купален, но устраивают себе дом из дерева и законопачивают щели его некоей материей, которая образуется на деревьях, походит на зеленоватый мох... Она служит им вместо смолы для кораблей. Затем они в одном из углов этого дома устраивают очаг из камней и на самом верху против очага открывают окно для выхода дыма. Когда же очаг раскалится, они закрывают это окно и закрывают двери дома. В доме же всегда имеется сосуд для воды, которой они поливают раскалившийся очаг, и поднимается тогда пар. В руках у каждого связка сухих ветвей, которой они приводят в движение воздух и притягивают его к себе. И тогда открываются их поры, и исходит излишнее из их тел, и текут из них реки».

В Мещеру бани пришли с первыми поселенцами, укоренились и так дошли до нас в своем первозданном виде. Тот же сруб, та же печь, тот же полок. Введено было единственное новшество – дымоход. Но и сейчас можно найти баню, где продолжают париться «по-черному». При этом дым идет в парилку, коптит стены.

Домашняя банька в мещерской стороне по-прежнему любима и священна. Вспоминаю затею одного приезжего директора совхоза. Родом с юга, он загорелся идеей взамен множества частных банек построить на центральной усадьбе большую общественную баню. Ему подсказывали, что предприятие обречено на неудачу. Он не поверил, и баню построили. Но и по сей день в ней никто, кроме директора, не моется.

Сегодня нет охотников ставить на усадьбе, как бывало, овин. Отжило, умерло. А банька жива, и рубят ее в Мещере даже люди молодые, к русской старине относящиеся без особого почтения. Спрашиваю одного такого, парню лет двадцать пять, работает инженером в колхозе: «Зачем тебе персональная парилка, хлопот с ней много, не проще ли в колхозную баню сходить или сесть на «Жигули» и махнуть в город?» А он мне отвечает: «Лучше корову продам, дров на эти деньги куплю, а баньку не разорю. Я без нее не человек. Устал – попарился, заболел – опять на полок. Я в ней душу, можно сказать, отвожу. Можешь на себе испытать...»

Случай не заставил себя ждать. Зимой я бродил по берегам мелководной реки Нармы и угодил в полынью. Выбраться большого труда не составило, но вымок я до нитки. Пока дошел до деревни, стало темнеть, подул колючий северный ветер. Увидев меня, хозяйка, у которой я остановился на ночлег, тут же побежала к соседу, чтобы, как она сама выразилась, «занять целебного парку».

Так я был приобщен к заповедной баньке Тимофея Кузьмича. Он был крепким мужиком лет пятидесяти пяти. Работал в совхозе учетчиком и одиноко, трезво жил в крашенной суриком избе (жена у него года два как умерла), имея единственную страсть – до самозабвения париться в бане. Причем топил он ее и по субботам, как это принято у всех, и среди недели. Изводил за год уйму дров.

Тимофей Кузьмич принял меня от соседки совершенно ледяного, пообещав вернуть к полнокровной жизни. Усадив меня у теплой печки, он пошел во двор в березовой поленнице. Из окошка было видно, как Тимофей Кузьмич взял большое беремя дров и затащил в баньку. Минуты три спустя из приоткрытой двери пошел дымок. Потом загремели ведра у колодца – хозяин набирал воды.

– Добро баньку истопить – половину дела сотворить, – начал с порога Тимофей Кузьмич свою сагу о банном искусстве, которым владел в совершенстве. – Лучше нет для нашего дела березовых дров. Жар от них тугой, ровный. Поленья не искрят, как сосновые. И дух от них легкий – я топлю по-черному. Что за банька без дымка! Топить не спеши, баня суеты не любит. Сруб следует протомить, прокоптить и на часок оставить. Баня – она, как груша, ей созреть надо. Только, чур, как бы не переспела. Пока топлю, пойдем за веником. Сам его и сотворишь...

Мы пошли в сарай, где в углу стояли березовые, можжевеловые и дубовые снопы. Тимофей Кузьмич посветил фонарем, и я выдернул из каждого по нескольку веток, соединив их в ароматный букет, который назвать веником было бы просто грешно. Хозяин пошарил рукой под низкой крышей и присоединил к моему букету пучок полыни. Прямые грубые стебли разлили в морозном воздухе пряный аромат позднего лета.

Тимофей Кузьмич пошел взглянуть на баньку, чтобы определить, не время ли опаривать. Я – за ним. Дрова уже прогорели, угольки подернулись легкой пеленой золы. Открыли настежь маленькую дверцу. Угар быстро вышел, мешаясь с холодным ветром. Кузьмич окатил закопченные стены водой и плеснул шайку воды в каменку. Пар выбил остатки дыма. Закрыли дверь и стали раздеваться. Хозяин продолжал свою сагу:

– Смотри, воды в каменку не переложи – остудишь. И пар будет мокрый, тяжелый. Кидай воды помаленьку... Я у вас в городе раз в бане мылся. Там в парилке так воду лили – думал, дверь с петель сорвет. А толку чуть. Не паренье, а мученье. Оно, конечно, баня без пара, что щи без навара. Но дурак думает, что пар – это когда уши закладывает и продохнуть нельзя. Пар, милый, должен быть сухой и звонкий. С духом пар. Вот я его сейчас сотворю...

Тимофей Кузьмич запарил в шайке принесенную в тряпице сухую траву и вылил туда ложку золотистой меда. Осторожно, бережно плеснул на раскаленные камни. Запахло душицей, майской пасекой и дороги» мне запахом чабреца. Нет среди суходольных трав ароматней его. И в запахе, и во втором его имени – тимьян – слышится что-то далекое, притягательное.

Я попробовал было полезть на полок, застеленный ошпаренными, шелково-мягкими еловыми лапами, но Тимофей Кузьмич усадил меня на широкую лавку, урезонив:

– Ты посиди, прогрейся, а потом и выше лезь. Надо ждать, чтоб пот прошиб. Сухим на полок не суйся. Всё-то вы спешите, городские. Я думаю, вам надо почаще в баню ходить, суету выпаривать.

Минут через десять мы полезли на полок, и Кузьмич стал нахлестывать меня веником-букетом, предварительно сгоняя к телу жаркий воздух и укладывая его легкими ударами вдоль спины.

– Примечай – поперек спины веник не ходит. Тело не камени, дай ему послабление. Бей до розовости, а красноты не допускай.

Мы снова перебрались на лавку, чтобы перевести дух и попить из березового туеса брусничной воды. Кузьмич плеснул на каменку банного нектара, и процедура недопущения хвори продолжалась...

Приятно измученный, я еле добрался до Кузьмичовой горницы. Сел на лавку у широкого стола и прежде, чем отправиться спать, стал ждать обещанного самодельного чая.

Он был особый, из кипрея, неспроста называемого в народе иван-чаем. Его розовые цветы непременно встретишь на лесных вырубках и гарях. Тимофей Кузьмич заполнял пахучей жидкостью большие фаянсовые чашки и рассказывал:

– Говорят, изобрел чай из кипрея какой-то дворовый человек царскосельской вотчины господина Савелова. С посольством занесло его еще при Екатерине в Китай. Листья он обваривал кипятком и парил калеными каменьями, вроде тех, что в моей баньке. Потом листья руками скручивал на рубчатых досках. Назвали чай копорским. Больше всего делали его в селе Копорье под Петербургом. Пей, говорят, в нем витаминов много...

Искупавшись в ледяной воде, я не схватил даже легкого насморка. Спасибо Кузьмичу и его баньке.

В материале представлена картина Валерия Бусыгина
"Банька по-чёрному" 

(Продолжение следует)