ПУТЕШЕСТВИЕ В ДРУГУЮ ЖИЗНЬ (I)

О том, что уже никогда не вернется, но, возможно, будет всегда рядом

В уходящем году небывало горели леса. Огонь бушевал в Подмосковье, в Рязанской, Нижегородской, Владимирской областях. Это значит – горела МЕЩЕРА. Край совсем близкий и, уверен, многим малознакомый. Хотя о чем это я – Мещера в самом центре урбанистического кольца. Как огромный парк в центре исполинского мегаполиса.

Небывалое дело: при наших порядках и несильно экологическом образе мысли она еще как-то сохранилась. Жила и до пожаров. Надеюсь, будет жить и после них.

Если, конечно, не нагрянет еще какая беда или наша корявая урбанизация не примет уж совсем уродливые формы, не расползутся до полного и окончательного слияния и без того болезненно распухшие города. Тогда уж точно – останется от Мещеры маленький парк со сквериком.

Но пока, слава Богу, о Мещере еще можно говорить.

И о ней говорить нужно, потому что потеряв ее, мы потеряем возможность еще как-то дышать, глотать урывками свежий мещерский воздух, а с ним и целебный, укрепляющий нас дух.

Но кому сейчас до этого дела? Когда столько других проблем и будущее туманно и не гуманно.

Что нам до Мещеры? Когда тарифы, налоги, националисты и дочка выходит замуж.

Мы о Мещере знаем до обидного мало.  Ну леса, ну грибы, ну дачи по бывшим деревням.  А дачники, они ведь, по большому счету, небрежные и равнодушные завоеватели, посланцы иных племен, городские гунны. Пришли, застроили, обложили данью матушку-природу, покорили. Их мало интересует занимаемая ими земля. Их интересует занимаемая ими территория.

Какой там, как говорили древние, genius loci – «дух места», который, по старой римской идее, пропитывает и одушевляет, определяя координаты любого места во всеобщем порядке вещей! Чистый лист, никаких обременений. Никакого любопытства.

Чтобы потреблять, в истории копаться не обязательно. Более того – незнание истории от многого освобождает...

Не хочу огульно, не хочу всех под один гребень. Но в общей массе картина безрадостная.

Но, очень надеюсь, не безнадежная. Я же сам видел, как этим пожарным летом скликал Интернет совсем молодых ребят, как они летели сломя голову спасать леса и людей. Как собирали для погорельцев вещи. Не спали, не боялись за свою жизнь. Как лезли в самое пекло. По приколу? Возможно. Возможно, это был способ встряхнуться от всякой виртуальной ерунды, уже заполонившей всё и вся. Повод встретиться, наконец, с реальным горем, страхом, надеждой и правдой. ЖИВОЙ ЖИЗНЬЮ, наконец, во всем ее негламурном неприглядстве и роскоши реальных человеческих поступков – от героя до мародера.

Ведь что-то они спасали. И вокруг себя. И в себе, конечно.

Но я о Мещере... Ведь это была ЗЕМЛЯ. Диковинная Зеленая страна. В ней жили люди и эпохи. Была жизнь. Совсем ДРУГАЯ ЖИЗНЬ.

Но  я не печалюсь, что ее уже нет и никогда уже не будет, что она не повторится. Это невозможно, да и не нужно. Жизнь не повторениями хороша, а новым горизонтом.

Я печалюсь о возможной пустоте. О замене чего-то на ничто. Обрыве всякого исторического преемства, забвении смысла великого сосуществания человека и природы. И там, теперь уже в этой исторической дали, есть много ответов и советов. Глупо было бы ими пренебречь.

И еще там просто была  красота. Природы, людей и событий. Мы ведь ходим в музей не столько прошлому поклониться, сколько укрепиться в настоящем. А еще  порадоваться  и подивиться красоте, уму и таланту.

Но я при этом не предлагаю путешествие в прошлое, хотя все, о чем хочется рассказать, уже давно состоялось, прошло. И экскурсы в совсем уж достопамятные времена у нас будут. Но я предлагаю вам посмотреть на мещерское былое как на другую жизнь, живую и разную, которая не есть предмет из старого бабушкина сундука. Это вовсе не перестоявший на плите суп, в котором уже не осталось витаминов.

Витамины остались. Поверьте, они нам полезны.

Впрочем, введение в мещероведение, кажется, затянулось. Я хочу предложить вам познкомиться с моими очерками о Мещере, сделанными два десятка лет назад, когда я был ее жильцом и свидетелем. Ходил и ездил, спрашивал и записывал.

Я постараюсь их немного обновить, что-то ведь уже безнадежно устарело, что-то плохо написалось. Буду выкладывать материал по мере готовности. Буду с благодарностью ждать ваших вопросов и размышлений, если таковые появятся. Если в комментариях, места будет мало – пишите. Адрес такой: pankov1947@mail.ru

 В одной из библиотек мне попались на глаза «Судебники XV–XVI веков». Среди прочего любопытного обнаружил в нем «Указ о езду», в котором оговаривалась «такса» за проезд: «А езду от Москвы до Коломны – полтина... до Двины и Колмогор 8 рублев... до Мещеры два рубля». Два рубля – сумма по тем временам нешуточная, но и непреувеличенная. Непроезжие в распутицу дороги отбрасывали Мещерский край далеко от столицы.

Зато теперь московский рейсовый автобус за какой-нибудь час доставит вас к границе, перейдя которую вы окажетесь в Мещере – зеленом государстве площадью 23 тысячи квадратных километров. Ока, Москва, Судогда – эти три реки запирают Мещеру в гигантский треугольник, заполненный главным образом озерами и лесами. Да еще, пожалуй, многочисленными осколками полей и редкими островками селений.

Когда-то здесь было море. Миллионы лет назад оно отступило, а на его место пришел могучий ледник, оставивший после себя песок и валуны, захваченные из Скандинавии. Ледниковое нашествие словно утюгом выгладило Мещеру, придав рельефу спокойный и ровный характер. После этого сюда устремились леса. И даже когда человек начал теснить их на равнине, заменяя пашней, в Мещерской стороне они не сдались.

В одном географическом издании о Мещере сказано, что это «однообразная низменная равнина». Трудно спорить с такого рода определениями, но замечу, что однообразие рельефа не породило монотонности в природе этого края. Весной, в половодье, Мещера будто вспоминает о родившем ее море и широко разливается своими реками и речушками, затопляя села и деревни. Величественные боры сменяются гиблыми болотами-мшарами. Озера с прозрачной, как слеза, водой – черными от торфа реками.

Неповторима природа Мещеры. Именно это своеобразие во многом определило историческую судьбу края, судьбу, достойную любознательного внимания. Ясно, что нельзя пускаться в путь по этому зеленому государству, не зная о его прошлом. Кто станет спорить, что прошлое – надежный компас и в настоящем...

Легенда

Утро в Мещеру приходит на цыпочках. Еще ночь, и темнота так густа, что луч карманного фонаря режет ее, как нож замерзшее масло, а ты уже ждешь: вот сейчас кто-то повернет невидимый выключатель – и загорится раннее лесное утро.

Но ничего заметного не происходит, а через минуту ты вдруг ясно видишь очертания ближних сосен, редкий туман над песчаными косами и тут же понимаешь, что ежедневное таинство уже свершилось...

Мы встали рано и, когда просветлел лес, пошли к реке: надо было умыться и набрать воды. Река Пра будто поседела за ночь, и полузатопленный челн, уткнувшийся носом в песчаный берег, корму свою терял в холодном утреннем тумане. В прошлом году челн еще ходил по реке, направляемый слабеющей рукой знакомого нам рыбака. Мы задешево покупали у него толстых линей для ухи.

Говорят, что вещи долговечней человека. Но вот умер знакомый наш рыбак, и захлебнулся на мелководье его старый челн...

В лесу да еще у реки слышен любой малый звук. Едва разбежавшись, он ударяется о зеленую стену сосен и тут же отскакивает назад, а потом мечется по берегам, постепенно изнемогая, теряя силы. В то утро мы услышали, как в лесу вдруг заговорили колокольцы.

Мещера не степь. В лесах на болотах немудрено потерять не только козу, но и лошадь. Поэтому здесь совсем не редкость постукивающий на шее у коровы или лошади самодельный латунный колоколец. Язык для него мастерится из какой-нибудь бросовой железки. Такой колоколец не звенит, а глухо бормочет. В поле этот звук легко унесет ветром, но в лесу его слышно достаточно далеко.

К реке на водопой шли кони. Они осторожно ступали по мокрой траве, но колокольцы проявляли каждое их движение. Кони подошли к речной заводи и, раздвигая мордами кувшинки, принялись тихо пить непрогревшуюся еще воду.

Стал исчезать туман, капли росы на листьях белокопытника делались все мельче, а час спустя пропали вовсе... Над Прой прошумел подогретый солнцем ветерок, артельно застучали дятлы, замычали коровы в соседнем селе – день начал набирать силу. Поэтому сразу после завтрака мы отправились в путь.

Наша дорога лежала вдоль Пры, подчиняясь ее не­постоянному руслу. Это была открытая, луговая часть реки. Лес вытянулся у близкого здесь горизонта. Там уже угадывались в беспорядке расставленные кубики изб. Только что сметанные стога с торчавшими из вершин шестами походили издали на ели и прямо связывались с продолжением леса.

Срезанная косарями мята подсыхала на солнце, разнося по лугу пронзительный аромат, перебивавший даже свежий и сильный запах реки.

Песок успел уже нагреться, и босые ноги чувствовали исходивший от него сыпучий жар. Сначала он заставлял нас идти все быстрее, а позже загнал в прохладную воду Пры. Мы студили на отмели уставшие ноги и смотрели на высокий противоположный берег, который облюбовали ласточки-береговушки.

Кто хоть однажды бывал на Пре, знает: изменчиво не только ее русло, но и берега. И каждый поворот реки – это как смена декораций в театре.

Правый – высокий и темный от глины – берег вдруг резко уходит вниз и превращается в желтую песчаную косу, открывая то цветущий луг, то подошедший к воде лес. Еще поворот – и лес уступает место крутому, в несколько метров, обрыву, золотой от песка подковой охватывающему отрезок реки. Таких, на счастье брошенных, подков на Пре не один десяток. Вверх-вниз. Вниз-вверх...

Совсем не однообразно такое чередование. Музыка – это ведь тоже чередование звуков. Но оно рождает великие симфонии.

Музыка Пры – в ее берегах...

Ласточки выскальзывали из гнезд, а потом падали, почти касаясь воды, набирали силы для полета и уходили в высоту, разгоняя жаркий дневной воздух. Без устали возвращались и вновь исчезали за обрывом. Круглые гнезда-норки устроены были в несколько рядов и издали походили на иллюминаторы океанского лайнера.

Когда ноги остыли в речной воде, мы отправились дальше, торопясь к жаркому полудню войти в лес, который был уже рядом и с каждым нашим шагом будто подрастал, все больше закрывая горизонт.

Незаметно дорога увела нас от реки, пробежала по неглубокой ложбине, судя по неровной щетине травы приспособленной под выпас, накинула тугую петлю на высыхающее болотце и неожиданно распалась на две нахоженные тропки. Проворно, словно ящерицы, они нырнули в старый березняк.

Дальше березы пошли чаще, и от сотен стволов сделалось светлее, задышалось свободнее. Немного погодя запахло свежей зеленью, лугом – открылась поляна. До этого невидимое солнце ударило в глаза, поплыло оранжевым кругом, сделав все вокруг белесым: и трава, и редкие кусты лещины сразу стали похожими на проросшие в темноте погреба картофельные побеги.

Мы быстро пересекли поляну наискосок и снова вошли в прохладный березовый рай. Минут через десять нам открылось большое мещерское село. Оно вольно легло вокруг голубого озера, заросшего у берегов камышом и рогозом. Все избы в селе, не ломая порядка, стояли торцом к воде, к ней же вплотную подходили длинные, огороженные жердями огороды. Несмотря на то что почти у каждой усадьбы предостерегающе торчал из земли обрезок рельса, улица села была вконец разбита машинами и тракторами. Пыль тяжело висела в воздухе, и, по-видимому, избавить от нее мог только часовой ливень.

Мы прошли сквозь строй почерневших изб на край села, к последнему дому, стоявшему особняком и крытому дранью. Украшенные накладной резьбой ворота внутреннего двора покосились, оставляя достаточно щелей не только для кур, но и для бойкой дворняги, просунувшей свою чуткую морду в подворотню, лишь мы подошли к знакомому крыльцу. Здесь одиноко жил Иван Алексеевич – мужик лет пятидесяти, по инвалидности ушедший на пенсию и охранявший по ночам маленькую лесопилку, откуда шел материал для строительных нужд всей округи. Широкий в плечах, крепкий на вид, он мог при желании нагнать на чужих страху. И только свои знали: у него слабое, никуда не годное сердце. О себе Иван Алексеевич говорил так: «Я как иная осина: снаружи – дерево как дерево, а нутро гнилое...»

Услышав собачий лай, хозяин вышел из избы и радостно закивал, здороваясь и приглашая в дом.

Это было холостяцкое жилье, где давно уже рукой махнули и на оставшуюся с зимы горку золы у печи, и на беспризорную паутину между переплетами рам, и даже на съехавшую с гвоздей иконку Николы Чудотворца в окладе из восковых цветов. Шесть лет назад умерла жена Ивана Алексеевича, не оставив ни детей, ни доброй по себе памяти.

Хозяин усадил нас за широкий стол, принес с огорода только-только начавшие набирать силу огурцы, подогрел пустые щи, нарезал ржаного хлеба, и мы начали обедать, слушая, как суетятся на дворе куры, попискивают в гнезде над окном ласточки, визжит лесопилка.

Потом мы сходили на берег озера, где Иван Алексеевич вчера еще кончил смолить лодку-казанку. Прошлым летом она дала течь, и теперь, в рыболовный сезон, без нее наш хозяин был как без рук. Лодка оказалась похожей на большую копченую рыбу. Когда мы ее втроем спустили на воду, она на удивленье легко пошла по сильной волне. Но рыбы нам в тот день поймать так и не удалось: время было уже неподходящее.

– Ничего, – утешил нас Иван Алексеевич, – ухи нет, так я вас байкой одной попотчую...

Ближе к вечеру мы разложили на берегу костер, расселись вокруг огня и приготовились слушать.

Иван Алексеевич накапал себе в стаканчик какого-то сердечного лекарства, выпил, поморщившись, и начал неторопливо свою то ли сказку, то ли легенду:

– Давным-давно в местах наших было море-океан. Птицы сюда не летели, рыба не водилась. Только ветер свистел. Чудное, нелюдимое было место. Ходило над морем-океаном солнце. Ходило оно, ходило и вздумало раз на себя в море посмотреться. Остановилось да загляделось на свою красоту. Поднялась жара ужасная. День палит, два палит. Месяц, а там и год прошел. Везде на земле снега великие, морозы лютые, а над морем-океаном сушь беспримерная.

Долго-скоро ли – чахнет, высыхает наше море. Взмолилось, просит у солнца пощады. А оно и слышать не хочет. Тогда запенилось, замутилось море. Не во что солнцу смотреться. Загневилось оно, дохнуло жаром, и распалось море-океан на речки и ручьи малые, озера да болота, будто и не было его никогда.

Прослышали люди, что в этих местах, где море когда-то было, спрятаны несметные богатства. Стали они через реки переплывать, озера обходить, в болотах звериные тропки искать... Многие уходили, только никто не возвращался, лишь гуще поднимались в той стороне леса. Уж замечать стали: уйдет человек, а потом в лесу еще одной ольхой или елью больше стано­вится. Вот, значит, во что превращались искатели-любопытники. Оттого, видно, в лесу дерево дереву – рознь.

Иван Алексеевич подбросил в костер плавника и продолжал:

– Уж и вовсе перестали ходить в те зловредные места люди. Страх одолел. Только одному человеку покоя нет. Было у него два сына и одна дочь. Посылает он в дремучий лес старшего, наказывает добыть богатства несметные. Пошел сын лесами непроходимыми, мшарами гиблыми. И был вечер, и было утро. А на третий день забушевал ветер, пошел белый дождь, разлилось Бело-озеро. Встал старший сын на берегу, закручинился: велико озеро, не переплыть, не обойти. И тут замутилось, запенилось оно и вопрошает любопытника: «Помогу тебе, коли дашь ответ: в чем богатство края здешнего?» Отвечает старший сын: «Дерево, на потребу человеку пригодное, – вот богатство края здешнего».

Зашумело Бело-озеро, навеки накрыло молодца. Посылает отец младшего сына, наказывает выведать богатства несметные. Пошел сын лесами непроходимыми, мшарами гиблыми. И был вечер, и было утро. А на третий день забушевал ветер, пошел желтый дождь, разлилось Желто-озеро. Встал младший сын на берегу, закручинился: велико озеро, не переплыть, не обойти. И тут замутилось, запенилось оно и вопрошает: «Помогу тебе, коли дашь ответ: в чем богатство края здешнего?» Отвечает младший сын: «Зверье вся­кое, на потребу человеку пригодное, – вот богатство края здешнего».

Зашумело Желто-озеро, навеки накрыло молодца. Посылает отец свою последнюю надежду – дочь Мещеру, наказывает выведать богатства несметные. Пошла дочь лесами непроходимыми, мшарами гиблыми. И был вечер, и было утро. А на третий день забушевал ветер, пошел синий дождь, разлилось Сине-озеро. Встала дочь на берегу, закручинилась: велико озеро, не переплыть, не обойти. И тут замутилось, запенилось оно и вопрошает любопытницу: «Помогу тебе, коли дашь ответ: в чем богатство края здешнего?» Пришелся по душе ответ Сине-озеру, помогло оно Мещере. С тех самых пор и стала она жить в этих местах. От нее и люд наш мещерский пошел...

Костер разгорался все ярче, на небе высыпали звезды.

Тихо вокруг. Я не выдержал и спросил:

– А что же ответила Мещера озеру, в чем богатство здешних мест?

Иван Алексеевич усмехнулся:

– Неужели сам не догадался? Конечно, в красоте.

Вскрикнула в темноте птица. И снова тишина, только плещется рядом заповедное Сине-озеро...

Чудь

Что самое загадочное в Мещере? Ответить на этот вопрос, по-моему, нетрудно: названия многих речек, озер, деревень и урочищ, разбросанных по всему этому лесному краю. Рядом с Ивановкой или Рябиновкой обязательно попадутся непривычные слуху Чаур, Лашма или Кельцы. Идешь так – от села к селу – и словно не по Мещере, а где-нибудь за границей путешествуешь.

Нарма, Шокша, Ушмар, Чарус – в этих певуче-непонятных именах слышится девственный шум леса, крик непуганой птицы, свист спущенной тетивы. Очевидная прелесть таких слов в том, что они живо будят наше воображение...

Но откуда здесь, в самом центре России, взялись эти чужие, загадочные названия, какой неведомый народ поименовал все эти озера, реки, пригодные для жилья места? Чтобы даже приблизительно ответить на этот вопрос, следует предпринять путешествие в глубь веков, взяв в спутницы археологию. Только она может чуть-чуть приоткрыть занавес, за которым скрывается древняя история Мещеры.

Мое знакомство с археологией началось еще в школьные годы, когда я попал в небольшой комсомольский лагерь, стоявший на берегу темноводной Пры. Недалеко от нашей дачи, за невысокой изгородью, лежали забытые, поросшие бурьяном шурфы археологов, ушедших отсюда, по рассказам деревенских стариков, лет пятьдесят назад. Мне показалось заманчивым осмотреть это место: не осталось ли чего любопытного?..

На хозяйственном дворе я нашел ржавую лопату, из бондарных обручей смастерил скребки, купил в сельмаге недорогой перочинный нож и отправился на поиски.

С утра до вечера я осторожно снимал неподатливый дерн со дна неглубоких шурфов и перетирал пальцами каждый казавшийся мне подозрительным комочек земли. Мой энтузиазм был вознагражден, и в приготовленную заранее чистую тряпицу легли остатки костяных бус, кривые каменные шилья, черные осколки керамической посуды, обломок маленького топорика с заметными зазубринами на острой кромке. Очень скоро моя коллекция не могла уже уместиться в просторной коробке из-под парусиновых туфель. У меня было такое чувство, словно я заглядываю в темный, заплесневелый колодец глубиной в четыре тысячи лет...

Но однажды моей подпольной археологии пришел конец. Местный врач, сам страстный археолог-любитель, убедил меня оставить незаконную затею и пригласил отправиться с ним на Черную Гору, посмотреть работу настоящих археологов. Гора была рядом – на правом берегу Пры, напротив нашей деревни Владычино.

Рано утром мы сели в узкую лодку-долбленку и, сопротивляясь заметному здесь течению, стали переплывать реку. Причалив, поднялись на высокий, черный от жирной земли холм. На высокой мачте развевался на ветру флаг с изображением кулика. Это означало, что здесь шли раскопки.

Шумный лагерь археологов давно проснулся: на кострах закипал чай, студенты – основная рабочая сила – делали зарядку, кто-то уже плескался в не успевшей остыть реке. У палаток лежало дюжины две крепких лопат, а рядом виднелись недавно вырытые шурфы. Работа шла хорошо, находок попадалось много. Часть из них была разложена на деревянном столе, наскоро обитом из плохо оструганных досок. О многом могли рассказать те невзрачные кусочки камня, кости, глины...

Этот сухой, высокий берег реки человек облюбовал давно, еще в IV тысячелетии до нашей эры. Первобытному охотнику и рыболову трудно было найти лучшее место. В реке в изобилии всякой рыбы, в камышах плескались тысячи гусей и уток, а в лесах бродили не потревоженные никем лоси, медведи, кабаны. Главной приманкой древнего охотника был лось, поскольку давал много прекрасного мяса и отличные шкуры. Соблазняло также несметное количество пушного зверя – куницы, бобра, белки.

На охоту выходили часто небольшим отрядом. Рыли ловушки, ставили капканы. Но основным оружием был все-таки лук. В умелых руках он бил без промаха. Наконечники стрел в зависимости от дичи делали разные. Для оленя или кабана годился тяжелый кремневый. На зверя поменьше шли костяные наконечники. Небольшие, с конической головкой предназначались для охоты в лесу. Такие стрелы при неудачном выстреле не терялись: расширенный конец не позволял входить глубоко в дерево. Наконечники с тупым концом использовали для охоты на пушного зверя – они не портили шкурки.

Собака уже в те древние времена стала верным другом человека. С ней ходили на охоту, ее всячески оберегали, даже почитали. Не случайно на Черной Горе найдено четыре захоронения собак.

Древние жители Мещерского края были искусными рыболовами. Костяные гарпуны и крючки надежно обеспечивали хороший улов. В многочисленных протоках и заводях Пры расставляли сети с каменными грузилами, устраивали заколы. Так что щука, лещ, окунь и даже стерлядь не переводились у мещеряков круглый год.

Если хотите, слава мещерских умельцев пошла еще с тех незапамятных времен. Здешние гончары вручную, без всякого гончарного круга, лепили прекрасные глиняные сосуды с длинным туловом и округлым, как у ваньки-встаньки, днищем. В них хорошо сохранялась пища, а в тех, что поменьше, готовили обед. Все сосуды, как правило, украшались сложным геометрическим орнаментом, который наносили специальными костяными штампами.

Конечно, в этом лесном краю не могли не появиться и деревянных дел мастера. Они ладили луки и древки стрел, ковши для питья и берестяные туеса, сумки и поплавки. Сейчас остается только удивляться, что вся эта разнообразная «продукция» изготовлялась лишь с помощью каменных тесел, долот да скребков. Правда, были еще каменные топоры, но, глядя на них уже позже в музее, маленькие, даже изящные, я, признаться, плохо мог себе представить их в настоящей работе.

Оказалось, что и знаменитые мещерские лодки-долбленки, прародительницы той, на которой мы переправились на Черную Гору, ведут свою историю из неолитического далека. Древние мастера, вооружившись кремневыми долотами и теслами, делали такие лодки из цельного ствола дуба длиной до шести метров. Хрупкое и на вид неустойчивое суденышко на деле служило исправно, легко проходя в самых недоступных местах, выручая охотника и рыболова. Предполагают также, что на лодках-долбленках отправлялись люди в достаточно долгие путешествия – по Пре в Оку. Там, на высоком речном берегу, они добывали свой «камень века» кремень.

Большим мастерством отличались местные племена в обработке кости. Чего только не делал из нее древний мастер: гарпун, кинжал, рыболовный крючок не лишенный художественного вкуса амулет, гребень, вязальный крючок и даже... флейту. Ее ностальгический голос хорошо был знаком древнему человеку, жившему суровой жизнью среди тихой природы, располагавшей к созерцанию. Одна из трех флейт, найденных на Черной Горе, сделана из плечевой кости гуся и покрыта тонким нарезным орнаментом, который напоминает ствол березы.

Прошли века, тысячелетия, и в непроходимых мещерских лесах мы встречаем уже иные племена – финские. Вот что пишет о них Н. М. Карамзин в своей знаменитой «Истории государства Российского»: «От моря Балтийского до Ледовитого, от глубины Европейского Севера на восток до Сибири, до Урала и Волги, разсеялись многочисленные племена финнов. Не знаем, когда они в России поселились, но не знаем также никого старобытнее их в северных и восточных ее климатах. Сей народ, древний и многочисленный, занимавший и занимающий такое великое пространство в Европе и Азии, не имел историка, ибо никогда не славился победами, не отнимал чужих земель, но всегда уступал свои...»

Среди этих племен древние документы называют нам и мордву, и весь, и мерю, и мурому, и загадочную мещеру. Ученые до сих пор спорят о том, дало ли племя свое имя краю или, наоборот, Мещера окрестила целый народ. Ясно лишь одно, и в этом мнения сходятся, что давным-давно древними жителями Мещеры были финские племена. Это они дали озерам, рекам и урочищам свои певучие имена, о скрытом смысле которых мы сейчас можем только догадываться. Вот лишь некоторые «переводы», сделанные с помощью ныне живущих мордовского и марийского языков: Пекселы – «большой вяз», Салаур – «воровской лес», Ушмар – «умный мари», Ерахтур – «теплый яр», Нинур – «лыковая поляна».

Мещера – самое загадочное мещерское племя – селилась в междуречье рек Пры и Гуся, в местах и ныне малодоступных, покрытых лесами и мшарами, жила особняком, потому история и не сохранила о ней почти никаких сведений. Ранние летописи не содержат даже упоминания ее имени. Уже в поздних редакциях, относящихся к XV веку, после того, как в официальных документах начинают появляться указания на мещерские городки и Мещерскую область, слово «мещера» задним числом вставляется в старый текст «Повести временных лет» как название племени.

Римский историк Тацит писал в I веке нашей эры об образе жизни финских племен, населявших Мещерский край: «У них нет ни оружия, ни лошадей, ни домов, пища у них – трава, одежда – кожи, ложе – земля, вся надежда у них – в стрелах, которые по недостатку железа заостряются костями: охота питает мужей и жен. Детям нет другого убежища от зверей и непогоды кроме шатров, кое-как сплетенных из древесных ветвей: сюда возвращаются с охоты молодые, здесь отдыхают старики. Но вести такой образ жизни они считают блаженнее, чем трудиться на поле, чем строить дома, с надеждою и страхом смотреть на свои и чужие имущества. Безопасные от людей, безопасные от врагов, они достигли самого трудного – отсутствия желаний».

Чудь не ведала иного бога, чем природа, поэтому поклонялась священным озерам и дубравам, камням и родникам. Она не воздвигала грандиозных храмов, довольствуясь малым. В лесу или роще выбиралась небольшая четырехугольная площадка. Ее огораживали незамысловатым плетнем, а иногда и высоким тыном. Устраивалось трое ворот, обращенных на восток, юг и север. Люди входили через южные ворота, а назначенный для жертвоприношений скот вводился в восточные. Через северные ворота носили воду для приготовления жертвенного мяса. У южных дверей ставили также деревянный стол, устроенный вроде банного полка, на котором разрезали мясо на столько кусков, сколько человек принимало участие в молении.

У чуди не было жрецов, которые бы пожизненно сохраняли за собой это звание. Домашние моления совершал старший мужчина в доме. При молении всеобщем старшие избирались.

В определенный день у священных дубов или лип ставили кадки с питьем, подобным пиву. На ветвях развешивались приношения молящихся. Все становились лицом на запад, и таинство начиналось.

В «Очерках мордвы» П. И. Мельников-Печерекий так описывает одно из молений мордвы, близкой по происхождению к летописной мещере. Старший наливает по ковшу из каждой бочки, становится у священного дуба и заставляет всех кланяться дереву. Обращаясь к нему, он произносит молитву: «Березовый бог, дай много дров, Липовый бог, дай нам много лаптей и много мочалы, Бог сосны, дай нам избы, Бог бревен, дай нам бревен на избы, Бог лубьев, дай нам лубьев». После этой молитвы старший выливает весь первый ковш на корни священного дерева, а из других ковшей льет на корни других деревьев, растущих на священной поляне, стараясь, чтобы на всякую породу дерева непременно было полито хотя бы несколько капель жертвенного пива.

Чудь не была фанатичной и без вражды принимала иноверцев. Мордва говорила так: как в лесу каждое дерево имеет свой особый лист и свой особый цвет, так и каждый народ имеет свою веру и свой язык. А всего, по их представлению, на земле было семьдесят семь вер и семьдесят семь языков.

Когда славяне впервые столкнулись с финскими племенами, они встретили таких же язычников, какими были сами. Славянский поток устремился с юга, сначала обтекая Мещеру из-за ее недоступности, иссякая на правобережье Оки, а потом исподволь проникая в неведомый лесной край. Археология не дает подтверждения тому, что наши пращуры, славные вятичи, брали землю у тихих финских племен силой. По-видимому, они долгое время жили рядом, постепенно как бы растворяясь друг в друге. Вспомним есенинскую строку:

Затерялась Русь в мордве и чуди...

Сейчас трудно сказать, что принесла встреча каждому из народов: кого чем обогатила, что у кого отняла. Но незаметно, постепенно становилась Мещера русской. И не вспомнит теперь никто о бывших хозяевах края. Только нет-нет да и проглянет еще древнее, от Мещеры оставшееся – то необычный говор, то поверье, то скуластое, темное от природы лицо. Нетронутыми, незамутненными сохранились лишь имена – Чарус, Лашма, Нармушадь, Колокша...

Долго жила Мещера замкнутой жизнью, пока в X–XI веках с юга, с Киевской Руси, не потянулись на север переселенцы – искатели лучшей доли. Эта людская волна докатилась и до мещерских пределов, о чем красноречиво говорят все эти русские названия – Переяславль, Трубеж, Лыбедь, Солотча. Правда, одна из легенд связывает Солотчу с татарскими пришельцами, якобы воскликнувшими, увидев благодатные здешние места: «О солодча!» – что значит «сладкая». Думаю, что это всего лишь красивая легенда. На старинной карте я обнаружил Золодчу – почти неприметный приток Днепра. Был у древних колонистов хороший обычай: обживаясь и обстраиваясь на новом месте, в память о покинутой родине давать городам, безымянным речкам и озерам старые, добрые названия.

Застучали на окраинах Мещеры топоры. Встали Переяславль-Рязанский, Москва. Пока не города еще даже – крепости. Как межевые вешки...

А в мещерскую непроходимую глухомань уходили, теснимые предприимчивым, скорым на суд и дело людом, остатки тихих финских племен да все те, кто хотел жить свободно, не по княжеской, а по своей воле.

Казалось бы, леса и болота должны были надежно защитить Мещерский край от татарского нашествия. Но уже в конце XIII века сюда с огнем и мечом пришел выходец из Большой Орды князь Бахмет. У него был сын Беклемиш. Приняв христианство и взяв имя Михаил, он и стал родоначальником мещерских князей.

Впоследствии Мещерское княжество во всем держалось Москвы и с Рязанью водило дружбу скорее дипломатическую, чем сердечную. Правнук Беклемиша-Михаила мещерский князь Юрий Федорович примкнул к войскам великого князя московского Дмитрия Ивановича и вместе «со дружиною» пал в смертельной битве на Куликовом поле. Надо отдать должное мещерским князьям: немало крови пролили они во славу отечества. Так, в сентябре 1877 года при взятии Шипки погиб полковник, флигель-адъютант князь Эммануил Николаевич Мещерский.

После славного Куликова Дмитрий Донской купил Мещеру, заключив с князем рязанским Олегом договор, по которому «князю великому Олегу не вступаться в тот раздел».

Мещерское княжество, как отмечают некоторые исследователи, в XIV веке сыграло роль буфера при нападении казанских и ногайских татар.

Новые времена приводили в Мещеру и новых людей. В летописи «Русский временщик» во второй части под годом 6096 (1486) читаем: «Тояже зимы, по приказу великаго Князя, привели из Новограда на Москву житейских людей болши семи тысяч». Великие собиратели земли русской Иван III и Иван Грозный, сломив Новгородскую вольницу, выселяли «непокорцев» целыми тысячами. Новгородцы попали и в Мещеру – в места, похожие на их родные. Возможно, поселились они на месте нынешней Тумы. Высокие, стройные, русые и красивые лицом, тумаки резко отличаются от остальных мещеряков. И говор их долго отзывался новгородским акцентом.

Вскоре в Мещере образуется татарское княжество с Касымом во главе. Верой и правдой служит оно Москве, по первому зову выставляя необходимое войско, разгадывая хорошо знакомые военные хитрости Орды. Дальновидные князья московские решают почти всю Мещеру отдать на откуп татарам, этим самым обеспечив себе надежные аванпосты. Иван Грозный в 1559 году писал ногайскому мурзе Асану: «А вы ныне юртов своих отбыв ходите без пристанища. И похотите себе нашего жалования, и вы бы приехали к нам со всеми своими людьми, которые ныне с вами. А мы вам всем и вашим людям дадим место на украине Мещеры, где вам пригоже кочевати, и пожалуем вас великим своим жалованьем и устрой вам учиним, как вам мочно быти бесскорбным».

Мещера приобрела со временем настолько татарский облик, что волжские воровские люди в случае плохой поживы на Волге обыкновенно отправлялись добывать себе зипуны у темниковских и кадомских татар, считая их как бы не принадлежавшими к русскому царству.

Прочно, надолго рядом с русскими легли татарские села с непривычным для вчерашних степняков оседлым бытом, своим уставом и образом мыслей.

По мещерским окраинам мордва еще держалась, оттесненная к Цне и Мокше. Христианские миссионеры часто наведывались в эти глухие края, намереваясь обратить закоренелых язычников в православную веру. Особое усердие в этом проявил рязанский архиерей Мисаил. За три года он в Шацком и Тамбовском уездах окрестил 4200 человек и после этого попросил патриарха Никона благословить его на дальнейшие «подвиги» во славу церкви. Никон благословил и разрешил истреблять почитаемые мордвой за святые их заветные дубравы и кладбища. Мисаил с великим упорством крестил мордву, заставляя ее рубить священные рощи и сжигая срубы на кладбищах. Но, как пишет очевидец, на страстной неделе в 1655 году, уже возвращаясь в Рязань к празднику пасхи, он остановился в деревне Ямбиревой (близ села Конобеева нынешнего Шацкого района) и, надев архиерейскую мантию, начал склонять местных жителей к принятию крещения. В это время огромная толпа окружила Мисаила, гоня его из деревни. Вооруженная луками мордва стала стрелять, и Мисаил упал, смертельно раненный, а через несколько дней скончался. Только на этом беды мордвы не кончились – вслед за одним миссионером приходил второй, третий, убеждая ее не столько смиренным словом, сколько огнем и мечом...

Но не только мордвина или татарина можно было встретить тогда на лесной мещерской тропинке. На берегах Пры держались за болота остатки литовцев, попавших сюда во времена давней войны Рязани и Литвы. Неспроста южные соседи называли мещеряков иногда литвой.

Неведомые ветры истории занесли в Мещеру даже итальянцев. В нескольких километрах от Спас-Клепиков есть деревня Фомино. Она была вотчиной Дмитрия Дмитриевича Засецкого. Древний дворянский род Засецких происходил от итальянца, покинувшего родные места еще в 1389 году.

В Отечественную войну 1812 года в мещерских лесах долго плутал, а потом, говорят, так и остался в какой-то деревеньке небольшой французский отряд.

В лихие годы народных испытаний бежали в Мещеру преследуемые и притесняемые, разбойники и бунтари, разуверившиеся и сильные духом, скоморохи и раскольники. Этот лесной край стал надежным приютом гонимых церковью староверов. Их древние кладбища вы найдете и сейчас. Однажды, промышляя грибы, я случайно натолкнулся на такое кладбище у небольшой деревни Селезнево. Оно было спрятано от посторонних глаз в глухом углу леса. Могилы не разделялись изгородями, а там, где наши предки по обычаю ставили кресты, лежали камни-валуны, невесть откуда здесь взявшиеся.

Да, кого только не собирала под своей зеленой крышей Мещера! Веками варилась в ней, как в огромном котле, интернациональная похлебка по утраченному уже теперь рецепту, составленному самой историей.

Древнее мордовское поверье говорит, что, когда бог затеял сотворить человека, он взял глины, песка и земли от семидесяти семи стран света. Веками вырабатывался характер коренного мещеряка, вобравший в себя черты и черточки многих племен и народов.

Так кто же они такие, коренные мещеряки?

Если быть точным, то мещеряки – это несколько еще недавно различимых групп, живших в определенных местах обширного края. Этнограф, побывавший здесь в начале 20-х годов нашего века, характеризует их так: в бассейне реки Пры живут собственно мещеряки – в основном темноволосые, среднего роста, остроносые, с черными глазами. На северо-восток от реки Пры и по ее истокам среди болот и озер располагаются боляки. Их отличают светлые прямые волосы, голубые глаза, тонкие, в ниточку губы. Боляки имеют легко заметное сходство с белорусами.

В районе Тумы живут тумаки и жадоба – высокие, стройные, красивые лицом. И уже по водоразделу между Прой и Гусем, по реке Нарме и Курше располагаются куршаки. Они коренастые, русые, с узкими серыми глазами.

В характере мещеряка – изворотливость, сметка. Жизнь в лесном краю приучила его рассчитывать только на свои силы. Непокорство судьбе, тяга к перемене мест, к поиску лучшей доли – это тоже присуще ему. Он с давних времен широко ходил по земле, бывая не только в соседних губерниях, но забираясь в самую дальнюю заграницу. Есть свидетельства, что мещерские плотники доходили до Китая, были на Филиппинах. Общение с новыми людьми не прошло для них даром. Они приносили с собой не только заработанные деньги, но и иную культуру, желание во всем подражать горожанам – в одежде, нравах, привычках.

Пришельцы всегда отмечали отменную вежливость и гостеприимство мещеряков. В старину на хуторах принимали и кормили беглых каторжников. Но каждому, как отмечают очевидцы, обязательно бросались в глаза и недоверчивость мещеряков, упрямство, настырность. Про таких в народе говорят так – «заворотень».

...Века прошумели над Мещерой. Не найти уж и могил тех, кто обживал и осваивал когда-то этот край. Но держится о них память – где в древнем имени деревеньки, где в потомственной сметке какого-нибудь мещерского чудо-мастера, где в рукотворной дубовой роще. Славная это память. Дай бог нам такую...

 (Продолжение следует)