Академик Павлов: сентиментальный вивисектор

Иван Петрович Павлов резал живых собак, как домовитая хозяйка селедку. С людьми он обращался так же безжалостно, только без скальпеля. Но цивилизация благодарна ему, он облегчил страдания миллионам

Несостоявшиеся сценарии

Судьба сызмальства двигала Ваней Павловым, как тупой круглой шашкой. То туда, то сюда.

Он должен был стать сельским священником, повторив судьбу нескольких своих родственников. Все они, как на подбор – силачи, балагуры, кулачные бойцы. Но в его жизнь вмешались яблоки.

Казалось бы, что судьбоносного в яблоках? Да, в общем, ничего, только если ты не раскладываешь их сушиться на высоком помосте, а потом не летишь с лестницы на каменный пол. После этого события Ваня, как говорится, начал таять на глазах. Стал плохо спать, утратил аппетит, заметно похудел.

Он должен был умереть в раннем детстве, потому что его родители ничего кроме народных средств не признавали.

Но в гостях у Павловых случайно оказался игумен Троицкого монастыря, который сжалился над мальчишкой и забрал его в обитель, где его, фактически, вернули к жизни.

Опекун подарил Ване сборник басен Крылова, и эта книга на протяжении всей жизни лежала на рабочем столе академика. Исследователь был по-своему сентиментален.

Он должен был стать образцовым священником, чистым душой и благородным помыслами. Павлов оканчивает рязанское духовное училище, поступает в рязанскую же духовную семинарию. Но в его жизнь вмешиваются модные книги. Сеченов, «Рефлексы головного мозга». Тургенев, «Отцы и дети». Белинский, Добролюбов, Герцен.

Иван Петрович вспоминал: «У меня и сейчас, как живая, перед глазами стоит сцена, как несколько нас, семинаристов и гимназистов, в грязную холодную осень по часу стоим перед запертой дверью общественной библиотеки, чтобы захватить первыми книжку «Русского слова» со статьей Писарева».

Павлов больше не хочет учиться в семинарии. Он хочет вспарывать лягушек.

«Позвольте, но ведь это кора…»

Павлов поражал своих коллег каким-то нечеловеческим, противоестественным рационализмом. Тот же Самойлов вспоминал, как они вместе навещали родственника Ивана Петровича – пожилого, разбитого параличом, путающего подлежащие, но сохранившего способность различать сказуемые.

На обратном пути Павлов приговаривал: «Машина, машина и больше ничего. Прибор. Прибор испорчен… Подлежащие испортились, измялись, стерлись, сказуемые остались целы. Где головы у людей, если они могут видеть в этом что-нибудь иное, чем прибор?»

Это был отек коры головного мозга, который академик сам же у себя диагностировал. «Позвольте, но ведь это кора, это кора, это отек коры!» – удивленно произнес ученый перед смертью.

Объяснить роль Павлова в науке неспециалисту невозможно. Все мы знаем, что он разделил рефлексы на условные и безусловные, но очень плохо представляем себе, что за этим стоит. Если коротко и очень схематично, то академик Павлов, во-первых, сумел разобраться в том, что человек делает осознанно, что бессознательно, но благодаря своему жизненному опыту (условные рефлексы), а что бессознательно и от рождения (безусловные рефлексы). В результате появилась целая наука – физиология высшей нервной деятельности.

Герберт Уэллс писал: «Павлов – это звезда, которая освещает мир, проливает свет на ее неизведанные пути».

А в 1959 году в Москве, на Американской выставке была представлена электронная машина, отвечающая на вопросы посетителей (этакий предвестник компьютера, снабженного базой данных).

На вопрос о том, кто из советских ученых наиболее популярен в США, машина ответила: «Иван Павлов».

В честь Павлова поставлены шестнадцать памятников, однако же один из них сомнительного свойства. Он установлен в Светлогорске (Калининградская область), рядом с гостиницей «Старый доктор». Местная легенда утверждает, что изначально это был памятник Роберту Коху, а в 1945 году, когда в Восточную Пруссию вошли советские войска, новые хозяева балтийского городка просто сменили табличку, не трогая при этом саму статую. Документально это не подтверждено, однако же и документов, сообщающих об установки памятника Павлову, не существует. Зато в довоенных – немецких – путеводителях по городу присутствует памятник Коху (увы, без фотографий), и куда он подевался, тоже совершенно непонятно.

Будто бы судьба решила вновь посмеяться над великим академиком, который полагал, что все находится в его руках.