Тяжелый приговор.

        "Правды нет!" - говорит она сама иногда. Из осторожности.        
        Станислав Ежи Лец

        *   *   *
        - «Девятнадцатого октября тысяча девятьсот девяносто седьмого года в семнадцать часов сорок минут Борейко Иван Михайлович, имея выраженную неприязнь к своей жене Борейко Надежде Владимировне, возникшую вследствие отрицательного отношения к её поведению и образу жизни, и из ревности, у себя дома, в присутствии несовершеннолетних детей затеял ссору с нею, в результате которой взял кустарно изготовленный нож хозяйственно-бытового назначения и, имея умысел на причинение смерти, нанес ей удар в область груди, причинив колото-резаное ранение с проникновением в область сердца, повлекшее смерть потерпевшей.
        Таким образом, Борейко Иван Михайлович совершил преступление, предусмотренное статьей сто пятой Уголовного кодекса Российской Федерации – убийство, то есть умышленное причинение смерти другому человеку», - закончил оглашать обвинительное заключение судья.

        Подсудимый невысокого роста, лысоватый, лет пятидесяти мужичонка, в фуфайке, ватных штанах и валенках, стоял посреди зала у первого ряда скамеек и нервно мял в руках изрядно поношенную шапку. Взгляд его был устремлен на судей и всем своим видом он как бы говорил: «Судите меня строго, я совершил тяжкое преступление». Вместе с тем в морщинистом его лице просматривалось глубокое раскаяние и сожаление. Он переминался с ноги на ногу и терпеливо ждал своего часа.

        Председательствующий судья Астапов Андрей Михайлович отодвинул дело и спросил подсудимого:
        - Подсудимый Борейко, понятно ли вам обвинение?
        - Понятно, товарищ су-судья, уважаемый су-суд, - запинаясь и боясь ошибиться, ответил подсудимый.
        Заседатели от народа – бухгалтер райпо Анна Васильевна и специалист сельхозуправления, старый коммунист Алексей Павлович, сложа руки на столе, строго смотрели на подсудимого.
        - Почему не под стражей? – шепотом спросил председательствующего Алексей Павлович.
        - Восемь детей, - шепнул в ответ судья.
        Заседатель презрительно кинул взгляд на подсудимого и осуждающе покачал головой.
        - Признаете свою вину? – задал новый вопрос председательствующий.
        - П-признаю. Полностью.

        Сидевшая в зале потерпевшая – старшая дочь убитой – закрыла лицо платком и её плечи задрожали в беззвучном плаче.
        - Желаете дать пояснение по существу обвинения?
        - Да. Рассказать как было? Я всё расскажу, товарищи судьи...
        Голос подсудимого был мягким, с легкой хрипотцой, как бы после затянувшейся простуды, и больше походил на женский. Вместе с тем, при его росте и какой-то кажущейся неуклюжести, это никак не умаляло его достоинства и он, вздохнув, и чуть выпятившись вперед, продолжил:
        - Мы хорошо жили. В Казахстане сначала жили. Потом развал Союза, вынуждены были уехать. Осели вот в Залесном. Родственников у нас здесь никого, поэтому пришлось начинать самим все сначала. Колхоз выделил домишко. Как могли залатали его, чтоб перезимовать. Наде очень трудно было. Она устроилась дояркой, я на трактор – хоть как-то надо было зарабатывать. Наташу замуж выдали. Он, муж, хоть и выпивает… - посмотрел подсудимый с сожаленьем на дочь, - Но мы ей: «Держись, дочь, хоть как-то вы себя обеспечите и крыша над головой своя». Миша сын летом со мной помощником на комбайне работал. Надя не выдержала – работа тяжелая, грязь, неустроенность. Дети растут, одеть невочто. Сорвалась. Работу бросила, стала выпивать. Я понимал её и пытался ей помочь, разговаривал с нею, убеждал, что это временно, что мы справимся. Но она сошлась с компанией… В деревне секретов не утаишь, мне люди сразу стали говорить, что она там-то и с теми-то… Я приходил, забирал её, но на другой день она опять была то одних то у других… Когда меня не было, дети ходили за ней. Но их и на порог не пускали. Они постоят-постоят возле дома, да и идут домой плачут…

        Подсудимый затих. Мелкая дрожь в плотно сжатых губах выдавала борьбу с душевным плачем.
        - Вы говорите – ревность, - продолжил он, - Какая ревность, товарищи судьи! Да. Мне было неприятно это – я забирал её буквально из-под мужиков, обнаженную. Одевал её под ихний смех и вел домой. Но при этом я только лишь сожалевал о том, что все так произошло. Ни о какой расправе я никогда не думал. Какая расправа – у нас восемь детей, товарищи судьи! Мне мужики на работе, мол набей ты им морды вместе с женой. А я в жизни никого не тронул – какой из меня набивальщик...

        Так было и девятнадцатого октября. Я в поле пахал, пошел дождь, я приехал на базу пораньше – думаю, трактор подремонтирую. Но мне опять: «Иди, твоя опять там». Пришел – та же картина. Забрал её домой. Представляете: я веду её пьяную через всю деревню. Мне стыдно. Бабы мужиков так водят, а я веду жену. Стыдно, что детям моим завтра будут смеяться. Привел домой, уложил её спать. Сразу я никогда с ней не разговаривал – что разговаривать с пьяным человеком. В доме не топлено. Сел у печки, стал резать резину. Дров у нас нету – не на чем было привезти. Я прикатил два баллона от машины и топились ими. Они тяжело режутся, поэтому я сделал острый нож, чтоб ей было легче с этим справляться. Сижу режу, а она сзади: «Ты мне жизнь испортил, ты мне жизнь загубил». Я детей проводил в другую комнату – мы никогда при них не ссорились. «Надя, - говорю, - разве моя жизнь слаще, разве это от меня зависит? Ты ж видишь, как я стараюсь для семьи. Давай вместе, Надя. Опомнись, у нас с тобой восемь детей, Надя! Брось ты эту компанию, зачем тебе эти мужики!» Но она мне: «Ты не знаешь, что это за мужики, ты мужиком никогда не был… Ты только детей «клепал». И, знаете, ладонью, так, меня в голову несколько раз. Я никогда от неё такого не ожидал! Как она так о детях, которых мы любили и жили только ради них и для них! У нас каждый ребенок был желанным. Дети были больными, мы каждого из них вместе выхаживали. И она – «клепал». И слово-то какое – это не наше слово, она там от них набралась. У меня как был нож… Я им замахнулся назад, не глядя… Я даже не думал, что я делаю, что в неё попаду. Это был выплеск какого-то моего негодования: я выкладываюсь из сил, все для семьи и для неё, а она предала детей и меня же еще и… - не нашелся чем закончить подсудимый, сделав неопределенный жест рукой. – Но попал ей прямо в сердце… Она упала. Я вскочил, разорвал кофточку, думал еще спасу… Но кровь сначала брызнула, а потом перестала даже течь. Она сразу побледнела. Я понял, что она умерла… Я собрал детей – их четверо было: Вадик – ему семь лет, Вова – девять лет, Миша и Оля – они постарше. «Дети, - говорю, - я убил вашу мать». Ну, они что… Они повисли на мне: «Папа, что теперь с нами будет!» А я и сам не знаю… Сгреб их в охапку… Заплакал вместе с ними…- вытер слезу подсудимый.

        В зале стояла удручающая тишина. Адвокат, старичок пенсионного возраста, сидевший в процессе по назначению, стеклянным взглядом смотрел поверх прокурорских погон в окно. Молодой прокурор, еще не видавший толком таких дел, подперев руками голову, смотрел в одну точку в раскрытом надзорном производстве. Секретарь, смахивая слезу, спешила все внести в протокол. Заседатели были шокированы рассказанным. Анна Васильевна плакала, жалея и оставшихся детей и самого подсудимого. Алексей Павлович, стараясь сохранить достойный вид, тоже время от времени под видом протирания очков попинался согнутым указательным пальцем в уголки глаз. Председательствующий понимал, что все в его руках. Но все должно быть по закону и на одном сочувствии приговор не построишь. В его практике были и наркоман, который, храня наркотики, по сути никого вреда кроме как себе самому не сделал, но загремел на четыре года. И молодой парень, угодивший на три года за кражу кроликов – вроде мелочь, но при не отбытом условном осуждении за прежнее аналогичное преступление получил реальный срок. Всех жалко. Но, как говорили римляне: «Закон суров – но это закон!» Вот и в этой ситуации. Простая человеческая жалость была поглощена мыслями о правильной квалификации преступления – не перестарался ли следователь? И насколько правду говорит подсудимый? Что скажет дочь-потерпевшая? Очень много обстоятельств предстоит выяснить, просеять через судейское сито, отделить зерна от плевел и лишь тогда определиться с наказанием.

        - «…Оля, - говорю, - продолжил подсудимый, - иди за Наташей». Двое ребят у меня учатся в городе, а Коля служит в армии далеко. Пришла Наташа. Рассказал ей все. «Смотри, - говорю, - за детьми, я пошел в милицию».
        Секретарь, закрыв рот платком, заплакала откровенно и не стесняясь. Глядя на неё, не сдержалась и Анна Васильевна. Алексей Павлович положил очки на стол и закрыл лицо руками. Они – старые заседатели, повидали в суде многое и подписали приговоры не одному убийце. Но такое дело в их жизни было впервые. По прокурору и адвокату тоже было видно, что их тронул рассказ подсудимого и они, прокашлявшись, тоже заметно нервничали.
        Потерпевшая плакала тихо. Было видно, она уже выплакала все слезы и страдала уже только душой, разрывая её между жалостью по убитой ножом матери и сочувствием по убитому горем отцу.

        Допрос потерпевшей никаких противоречий не внес.

Действительно, мать пила, гуляла, отец тащил на себе всю семью и хозяйство, никакой защиты им ни от кого не было, жили только взаимной любовью и уважением, пока не грянула на них эта беда. Было видно, что девушка хорошо воспитана и была честна и перед отцом и перед судом. На вопрос судьи о наказании отцу, посмотрела на него с великим сочувствием и, явно по предварительному обсуждению с ним, сказала:
        - Как суд решит.
        Чуть помолчав, добавила:
        - Нам очень жалко папу…

        В прениях прокурор, не отрывая глаз от заготовленного текста, с учетом смягчающих обстоятельств запросил восемь лет. Адвокат, не напрягаясь красноречием, в двух словах попросил оправдать.
        Перерыв все восприняли как долгожданный антракт после тяжелого спектакля. Анна Васильевна в кабинете судьи приняла валидол. Алексей Павлович задумчиво ходил из угла в угол, о чем-то глубоко размышляя и время от времени кивая сам себе головой.

        Последнее слово и приговор, как завершение процесса, были отложены назавтра.
        Рабочий день закончился, но судья не спешил идти домой. Надо было подготовить проект приговора, но какой приговор выносить? Как определить ту истину, которая непременно была в этом конфликте. Насколько виновата жена, насколько муж? До какой степени можно человеку претерпевать обиду и унижение и с какого предела за это можно убивать? Можно ли вообще убивать? Всякий скажет: «Конечно нет!» И, конечно, он будет прав. Жизнь дана человеку только раз и никто не вправе лишать его жизни. А можно ли этому человеку отравлять жизнь другого человека? Тихо, не спеша, но уверенно и планомерно, сводя сначала с ума, а затем заживо в могилу? Тоже нет. Так где истина, если это все же случилось? Кто-то сам виноват или, может, это судьба? Катит она по миру своим ржавым железным колесом и давит свои заранее определенные жертвы: одним отрезая головы, других опуская в болото безнравственности и разврата, а кого-то грубо отшвыривая в сторону, одевая на него либо котомку либо тюремную робу. Что она есть – Судьба? Не в обличье ли она самого судьи, который от имени государства вершит правосудие? Но, порой, и он, подписывая строгий приговор, сам не замечает, как и его накрыла уже тень этого ржавого монстра. Может и сейчас в отношение его «Аннушка уже разлила масло», - вспомнилось судье воландовское пророчество из бессмертного булгаковского романа.

        Утро было тяжелым. Возле суда стояли подсудимый, потерпевшая и другие его шестеро детей – проститься с отцом приехали и двое ребят-студентов. Залесное находилось в десяти километрах от райцентра. Автобус туда не ходил, поэтому они, чтобы не опоздать, вышли заранее и пришли задолго до открытия суда.
        - Несовершеннолетним нельзя в зал суда, - предупредила секретарь, проверяя явку.
        - Нам не с кем было их оставить, пусть побудут с папой, они будут тихо – попросила потерпевшая.
        - Пусть пройдут, - распорядился вышедший из кабинета судья, - на улице мороз, в коридоре сквозняки. Ничего, если посидят в зале.
        Секретарь знала, что когда вооруженный конвой берет под стражу в зале суда – картина не из легких. И как это будет в присутствии детей? – она вопросительно взглянула на судью.
        -  Ничего-ничего, - повторил он. 
Несмотря на то, что на этот раз народу в небольшом зале суда было заметно больше, в нем по-прежнему стояла гробовая тишина.

        Суд занял свои места.
        -  Подсудимому представляется последнее слово, - предложил судья.
        - Дети мои, - начал он тихим голосом, - Я убил вашу мать. С нею я убил ваше счастье, нашу семью. Простите меня.
        Мороз по коже прошелся у участников процесса. У всех были заготовлены платки. Кто-то открыто держал их в руках, кто-то стыдливо прятал под деловые бумаги.
        Видно было, что подсудимый полностью осознал свою участь и ни на что не надеялся. Одет он был в этот раз в одежду попроще, при нем был небольшой узелок – явно с продуктами, который собрала и без того бедствующая детвора со своего скудного стола. Отец уходит надолго, может навсегда - для него ничего не жалко.
 
        - Вадик, - обратился он к самому младшему, - слушайся во всем Наташу и Олю, своих братьев. Помогай им по дому и старайся хорошо учиться.
Эти тихие, спокойные слова пронзили души всех присутствующих. Первыми не выдержали женщины и, приставив к лицам платки, захлюпали в них, давясь слезами.
        - Миша, летом иди опять на комбайн, к дяде Васе – он возьмет тебя. И для тебя будет незаметней проходить время и заработаешь что-то для семьи. Знаю, будет трудно, сынок, придется рано вставать, но я не смогу тебя больше пожалеть. Ты ведь сможешь – ты сильный.

        Были даны напутствия каждому из детей. В них не было ни пафоса, ни наигранности, ни расчета на публику. Они были просты и душевны. Наверное так напутствовали отцы своих детей, уходя на войну, зная, что обратно вернуться им не суждено.
        Дети, предчувствуя неизбежное расставание с отцом, беззвучно плакали.
        - Наташа, обратился он к старшей дочери. Тяжело тебе и без того, а будет еще тяжелее. Но ведь нельзя оставить детей, вся забота о них теперь только на тебе. Заботься о них. Понимаю, несладко тебе в браке с Николаем, но терпи, дочь…
        Закрыв лицо руками, он беспомощно опустился на скамейку.
        - Суд удаляется для вынесения приговора, - объявил председательствующий.

        - Я не подпишу такого приговора – заявила в совещательной комнате Анна Васильевна. – Андрей Михайлович, - обратилась она к судье, - ну за что сажать этого человека! На кого оставлять его детей – восемь человек! Да они ж на нем только и держатся! Вы посмотрите, сколько вокруг соблазнов, а они – одни мальчишки! И, видно, хорошие мальчишки! Разве можно их бросать на произвол судьбы! Я вчера ночь не спала. Рассказала своим, мы всей семьей плакали. По чужому человеку – плакали.
        - Да, я сам, признаться, - вступил в разговор Алексей Павлович, - под большим впечатлением вчера пришел домой. Померил давление – скакануло под сто восемьдесят, хоть и погода была благоприятная. Здесь, в самом деле, Андрей Михайлович, надо что-то придумать. Есть же какой-то закон помягче.
        - Для меня это тоже самый тяжелый приговор, - признался Андрей Михайлович. До поздна вчера просидел, смотрел судебную практику, комментарии… Есть проект…

        Суд совещался ровно час. За это время к суду подъехал вызванный в таких случаях секретарем милицейский автозак. Конвойные спокойно курили возле машины, не заходя в здание суда.
        - Именем Российской Федерации! – начал оглашать приговор председательствующий.
        Подсудимый напрягся, вслушиваясь в каждое слово. То ли боясь забыть свой узелок, то ли как дорогую сердцу вещь, собранную ему родными детскими руками, он прижимал его к груди. Детские глазенки вглядывались то в судью, то в отца, силясь понять исход дела. Приговор пестрил множеством непонятных формулировок: «…формируя длительную психотравмирующую ситуацию…», «…психика была выведена из обычного состояния, затруднен самоконтроль, занижена критическая оценка своих действий…», «…находился в состоянии сильного душевного волнения, возникновению которого способствовало длительное психологическое травмирование…», «…выразилось в сужении сознания и нарушении произвольности действий…», «…резко нарушено поле восприятия, контроль над ситуацией…», «…испытывая сильное душевное волнение и эмоциональную возбужденность по поводу аморального поведения и пренебрежительного отношения…»

        - Суд приговорил! – резануло слух присутствующих давно ожидаемое слово, - Признать виновным Борейко Ивана Михайловича по части первой статьи сто седьмой Уголовного кодекса Российской Федерации и назначить по данной статье наказание в виде двух лет и шести месяцев лишения свободы.
        Вздох облегчения прошел по залу – все-таки не восемь лет.
        - В силу статьи семьдесят третьей Уголовного кодекса Российской Федерации назначенное наказание считать условным в течение испытательного срока в три года. Меру пресечения осужденному до вступления приговора в законную силу оставить прежней – подписку о невыезде.
        Дети, переглядываясь друг с другом, вопросительно смотрели на отца, не понимая, к какому наказанию он приговорен. Но осужденный и сам стоял растерянным, по-прежнему прижимая узелок к груди. Наконец, на вопрос судьи понятен ли ему приговор, робко спросил:
        - Так что, меня не посадят?
        - Назначенное вам наказание считается условным, если в течение испытательного срока в три года вы не совершите новое преступление, - разъяснил судья.
        Отец обернулся к детям с застывшим на лице недоумением.
        - Папа, - бросились они к нему.
        - Дети мои, - обнял их отец и вновь заплакал. – Дети мои… - продолжал он повторять, не стесняясь слез.

        Суд кассационной инстанции , пересматривая дело по протесту прокурора, оставил приговор без изменения.