Мемуары Альфреда Небыдло о советской школе

В начале сентября народ и прочие господа вспоминают свои школьные лета. Безусловно, у каждого из нас были свои переживания и свои провалы, однако в последние годы сии мемуары скатились в какое-то инфернальное нытьё на тему «Школа — ад, жизнь — боль». Поскольку мы постоянно натыкаемся на школьные воспоминания около-либеральной тусовки и прочих нестандартных индиго, то и картина получается омерзительная. Причём, школа-ад уже необязательно советская, ибо дизайнерствующим индигам может быть и 30 лет, посему проклинать совковый беспредел им не позволяет хронология их бытия.

Все эти вопли строятся по единой схеме, как будто перед нами вовсе не изысканные журналистки глэм-изданий и не интеллигентные борцы с режимом, а — биороботы, которым сунули программу, вот они и шпарят по ней без нюансов. Итак, как это выглядит? Назовём нашего героя как-нибудь — например, Альфред Небыдло. Имя — в стиле и духе советских фельетонов. Фамилия — говорящая. И понеслась:

В школе мне сразу не понравилось — воняло хлоркой, тряпкой, физкультурной раздевалкой, скукой, тоталитаризмом, дешёвыми духами Марьи Ивановны — толстой, большеногой бабищи, которая делала неправильные ударения и носила один и тот же синий костюм. Меня посадили с некрасивой девочкой. Ударили указкой. На перемене — избили всем классом, что и продолжалось все 10 лет. Я сильно выделялся из серой массы пролетарских детёнышей, читал с 3-х лет, говорил на 5 языках уже к 6 классу, а в 9-м — доказал гипотезу Пуанкаре, впоследствии вымученную Перельманом. Но мне упорно ставили трояк по литературе и по инглишу, а математичка — корявая старая дева, припадавшая на обе ноги — именовала меня трудновоспитуемым дебилом и требовала моего перевода в соответствующую школу. Мою жизнь немного скрашивало общение с ребятами из музыкалки и художки, где я был тоже гением, но там меня травили меньше. Хотя, училка сольфеджио — вульгарно крашеная, оплывшая тётка, больше напоминавшая советскую чиновницу средней руки — полагала, что у меня нет склонностей к музыке.

Больше всего я ненавидел уроки труда, где вечно пьяный колхозник Иван Фомич заставлял делать одну и ту же вечную табуретку, а тому, кто не хотел её делать, он отвешивал подзатыльники. Иван Фомич говорил на полу-мате, чем развлекал моих пролов-одноклассников. Ещё больше я ненавидел уроки физкультуры. Тупой и тоже поддатый Леонид Сергеевич по прозвищу Лёнчик гонял нас по кругу, принуждал подтягиваться на турнике и лапал старшеклассниц. Кстати, мне и золотую медаль запороли именно из-за физры (Обычно авторы таких мемуаров трагически забывают, что пару абзацев пред этим говорили о трояках и парах за проявленную гениальность). Но самый серьёзный конфликт был у меня с учительницей русского языка и литературы — я читал в подлиннике Басё, Аполлинера, Воннегута, Вийона, Акутагаву, Филдинга, чем страшно её раздражал. Одноклассников я раздражал ещё больше. Да! Меня постоянно макали головой в унитаз, но так как это был советский сортир, то он был постоянно засорен, и спустить меня в канализацию этим уродам не удавалось.

Все 10 лет прятали мою сменную обувь, заталкивали в девчачий туалет, кидали в меня скелетом из кабинета биологии. Когда я отказался вступать в октябрята, потому что ненавидел Советскую власть с детства, меня выставили на мороз в одной школьной форме и без ботинок (которые предварительно утопили всё в том же унитазе). Но я был крепкий орешек — даром, что 20 поколений столбовых дворян по обеим линиям! За происхождение меня били и в школе, и во дворе — я выделялся независимым, гордым видом и чеканным профилем, который так ненавидела чернь во все времена. Завуч орала: «Я лично сгною тебя в ПТУ!» На уроках мне попросту нечего было делать — всё, что доставляло быдлу муки творчества, я постиг ещё до школы. Мои симфонии хвалили преподаватели из Гнесинки. Мои наброски нравились Эрнсту Неизвестному — другу нашей семьи. Мои стихи много раз хотели напечатать отдельной книгой, но издателям сверху запрещали это делать. Поэтому-то я сформировался-выковался креативным, думающим, рукопожатным и без ватника.